Боль со вкусом голубики

Очередная попытка самоубийства вышла только боком. Раны горели огнём, беспрестанно кровоточили, а он даже сознания от множества ударов ножом по телу не потерял. Каков был смысл в этом всём, если он даже не мог спокойно уйти на вечный покой? Постоянные смены настроения, обмен с личностями контролем над сознанием, постоянные сокрушения о совершенном, постоянная тупая боль где-то в сердце от страшного вопля совести и боли от неусточивости жизни. Сколько это может продолжаться? Запястья горели жутким огнём, словно в них насыпали соли. Порезы на шее до сих пор пускали горячую кровь, обжигая кожу болью. Все саднило и скручивало непонятной агонией, но смерть даже в шею не дышала. Он не чувствовал холода подступающего исхода своей жизни, не чувствовал, как сердце останавливает свой ритм, как глаза прячутся за веками, как дыхание сходит на нет. Он продолжал жить, но для чего? Чёрная кофта, порванная лезвием на маленькие лоскутки, источала сладкий ржавый запах крови, грубая ткань прилипала к ранам, умножая боль и разжигая сильное изнеможение. Он безумно устал от постоянных попыток прервать линию свою жизни. Постоянные вопросы: «Сколько можно?», «Когда это закончится?», «Я устал», крутились вихрем в его голове, сжимая виски тисками, вызывая острую боль в каждой клеточке истощенного безумием мозга. Он не мог больше вспоминать убитых любимых, разбитых молотком, изрезанных ножом, разорванных на части жертв первой личности, что уничтожала каждого из потерпевших медленно, с изощренным вкусом, облизываясь от наслаждения, не спуская с безумных от боли глаз взгляда, упиваясь их страхом, их болью, их страданиями, самым сладким и великолепным, что можно испытывать перед уходом. Так тот думал, так первая личность считала. И как же Агнозу было жаль, что первый никогда не учитывал его чувства, его мучения. Да и о чём можно было говорить, когда единственное наслаждение в жизни первого было внедрение страданий в тела своих мучеников? Агноз смиренно прикрыл глаза, невесомо касаясь раскрытой раны на груди, проникая в рану длинными пальцами, на концах которых блестели во мраке когти, пытался расцарапать мясо, проникнуть глубже, коснуться сердца и вырвать его с сосудами, сжать в ладони, обратить в неоднородное месиво, дабы наконец-то лишить себя этого жалкого, пульсирующего источника жизни. Но он не мог. Боль усиливалась с каждой царапиной, почти затмевая рассудок, ослабевая мышцы, сковывая в цепи, не позволяя совершить задуманное. Агноз бросил эти ничтожные попытки, развалившись на лестнице, принимая порывы ветра и шелест крон деревьев как ненужное и больше похожее на проклятье благословение. Ему придётся жить, ибо другого пути у него нет. Смерть для него испокон веков была недоступна. Столько лет, столько страданий. И ему было бесконечно жаль, что безумные порывы первого Агноза со слезами терпит не только он, но и люди, чья жизнь, в отличие от него, не приносила никому мучений. Ветер играюче касался ран, вихрясь внутри кровоточащих дыр, неприятно касаясь оголённых нервов, останавливая своим тёплым холодом кровь, унося за собой маленькие капли. Агноз откинул голову назад, несильно ударившись затылком о край ступеньки, выдыхая в гущу созвездий свои боль и отчаяние. Он так чертовски устал за этот день, пережив панические атаки и бессимптомную агонию. И в этот момент, словно невзначай, на лестницу ступил он — молчаливый путник в красном камзоле и с сиящими даже в такой беспроглядной тьме голубыми глазами. Агноз медленно без какого-либо интереса смотрел тому в ответ, чувствуя на себе заинтересованный взгляд путника. Он никогда не видел его в этой глуши, но чувствовал, что их встреча неслучайна. И этот момент, промелькнувший в его мыслях, не мог не раздражать. Клауз смотрел долго, словно проникая в искромсанную плоть своим всеобъемлющим взглядом, не упуская от внимательного взора ни одну сорвавшуюся с тканей каплю крови, громко проглатывая тяжёлый ком, застывший в горле, от такого весьма откровенного вида. Он не спеша переводит своё внимание на глаза случайного страдающего и застывает на месте, не в силах вздохнуть от увиденного: яркие бирюзовые глаза Агноза с узкими подрагивающими от долгого зрительного контакта зрачками, которых ранее он никогда не видел у обычных обывателей, следующих всегда мимо, не затрагивающих его душу никакими элементами блеклой внешности. Непонятные размышления и эмоции на мгновенте захлестнули его, вырывая из груди томный неслышный стон. Что-то их связывало, нечто нечеловеческое, необъяснимое, не касающееся его разума доныне. Он смотрел долго в эти сверкающие бирюзой глаза, чувствуя непознанный до сих пор интерес. Что-то схожее, знакомое и близкое сердцу плескалось в этих двух омутах, но он мог никак понять — что же именно. Агноз встрепенулся, уже не сдерживая своё раздражение и негодование, и повернул к тому голову, слегка приподнимаясь: — Чего пялишься? Я тебе не экспонат в музее, вали, куда шёл, — злобно, почти вскрикивая, бросил Клаузу парень, морщась от той боли, что кольнула под рёбрами. Мужчина продолжал смотреть тому в глаза, словно не услышав мрачного предупредительного тона, не чувствуя даже мизерной дозы той угрозы, что промелькнула в говоре Агноза. Через две минуты он соизволил ответить, говоря медленно, тонко, с невероятной силой интереса: — Ты любишь землянику? — несуразно спросил Клауз, опускаясь на ступеньку ниже, дабы невольному собеседнику было легче вести беседу. Он знал, что парню не хотелось сейчас вдаваться в диалог, особенно с ним. У него, очевидно, были другие в данный момент приоритеты. Но это как будто не касалось мужчины, ему совсем не были интересны проблемы незнакомца. Он только хотел услышать ответ на свой один из самых любимых и роковых вопросов. — Ты что, нахуй, несёшь? Вали отсюда, — не менее едко, чем в прошлый раз ответил Агноз. Клауз промолчал в ответ на нелепый и неуместный, по его мнению, яд и поступил, как было сказано. Он продолжил свой путь, медленно спускаясь, раздражая Агноза звоном своих шагов ещё сильнее. Парень прикрыл глаза, снова касаясь раны на груди, переливая в неё кровь, текущую из запястья. Почему-то вопрос странника не выходил из головы, сам образ человека в старомодном красном камзоле с золотистыми кудрями и знакомыми его разуму сверкающими очами застрял в голове, заполоняя собой всякие мысли. И в очередной раз пробуя свою кровь на вкус, облизывая глубокие ранки, проникая языком внутрь, облизывая дрожащие от напряжения сосуды, он пришёл к разочаровывающему выводу, что они ещё встретятся. И сам Бог, в которого он никогда не верил в силу иного выбранного не им в жизни пути, не знал, как сильно ему претит эта мысль. Ему ужасно сильно в этот момент хотелось, что бы эта истина разбилась о хрупкие и шаткие скалы сомнения. И никакая боль не могла быть соизмерима с той досадой, что осядала тяжёлым тленом на его языке, вызвая мерзкую гниль всяких надежд на хоть какое-то подобие спокойной жизни.