Боль со вкусом голубики

Агноз упал на подножие небольшой лестницы, со свистом выдыхая воздух. Он пришёл в себя лишь после того, как первая личность убила очередную жертву, вспоров ножом глазницу, очистив её от липких тягучих связок, мяса и белка и, разломав хрупкие кости черепа, проникала своим органом в самую глубь, чувствуя, как извивается в его руках, дрожит и плачет жертва. Он чувствовал, как головка касается мягкого мозга, покрывая член слизью и мякотью разорванной плоти. Сожаление выматывало сильнее всяческих эмоций. Зачем он это делает? Почему не может умереть? Ему не был присущ инстинкт самосохранения, даже сожаление ему не было присуще. Но что-то терзать его, изматывало изнутри. Наверное, безысходность. Ему не надо было переступать инстинкты, чтобы уничтожить себя и положить конец своим страданиям. Но почему же у него ничего не выходит? Сколько он еще будет чувствовать боль от бесконтролья? Безумие покрывало его лоб холодным потом, руки пробил мандраж, он почти задыхался от безнадёги. Каждое воспоминание о весёлых приключениях первой личности добивало его рассудок, вырывало из жизненной конструкции, принуждало стыдится, винить себя, в иступлении шептать мертвым людям извинения, гладить их обглоданные черепа, случайно запуская пальцы в пустые глазницы, касаясь собственного семени, в субстанцию которой проникли красные сгустки, вытекающие из проломленных костей. Агноз глубоко вздохнул, изобразил позу эмбриона, пряча голову в коленных чашечках, боясь в слудущее мгновение открыть глаза в абсолютной мгле, боясь увидеть в лужах отражение своего очередного нравственного падения. Шёл дождь. Слабый, но частый дождь спокойно отбивал по его макушке своеобразный ритм в попытке успокоить, прижать к эфемерному влажному телу его голову, прошептать ласковое «всë будет хорошо». Но он в этом не нуждался. Он просто желал собственной смерти. Окончательной и бесповоротной, дабы более не бросаться в отчаяние после каждого проклятого воскрешения. Неужели он настолько сильно грешил, что Дьявол не хочет его принимать в свой позолоченный рай вечной агонии? Он долго думал о своей сути, долго размышлял, так долго старался выбраться из тьмы. Но со временем мысли о жестокости сотворенного приобретали новые метаморфозы. А что значит «убить»? В чем прок этого слова? Что же в этом плохого? Он лишал людей жизни, в которой единственным развлечением были страдания. Для него самого их страдания были сплошным развлечением, единственным развлечентем, которое никогда не наскучит. И коли он первая личность совершает подобные зверские преступления, следуя принципу «живи ради своего удовольствия», то совершает ли он грех? Каждый человек развлекается, так или иначе. Кто-то смотрит телевизор, кто-то пинает мяч, кто-то убивает куриц, чтобы приготовить искусное блюдо. А он убивает людей. Разве это не нормально — удовлетворять свои потребности? Пускай чрезвычайные, но столь же необходимые, как приём пищи. И верно ли вообще, что убийство — это грех? Что делать тому, кто родился с этим грехом? Что если грех никак невымыть, не отпустить, ни прикрыть молитвами? Что если это необходимо для элементарного существования? Что же тогда? Дефектный, недостойный жизни, смерть? А что тогда насчёт солдат, которые убивают людей по прихоти каких-то других людей или ради собственных прихотей, или ради экспериментом? Почему их можно оправдать, а его — нет? Где же тогда эта грань между убийством, долгом и восполнением жизни? Что же тогда? В чем тогда смысл разделения на преступление и благодать? Где смысл? Тихие шаги пробудили его от смутных и пустых, по сути, размышлений. Старый безымянный знакомый часто появлялся в поле его зрения с той первой встречи на этой самой лестнице. Почему-то именно здесь их пути так часто пересекались. Мужчина в идеально красном камзоле остановился за его спиной, снова наблюдая за ним, словно изучая, как некую диковиную зверушку. Это раздражало, неистово бесило, но его пристальный взгляд стал настолько привычным, что выражение хоть каких-то эмоций по этому поводу стало для него бессмысленным действом. Настолько же бессмысленным, как и его борьба со второй безумной личностью. Агноз откинул голову назад, позволяя краю ступеньки впиться в изгиб шеи, и посмотрел в его сверкающие синим огнём глаза. Тот, как обычно, молчал, отвечая холодной заинтересованностью. Он сам не понимал, что именно в этом постоянно окровавленном, безумном даже спины молодом человеке могло его заинтересовать. Наверное, его глаза: кристалльно чистая бирюза в яркой радужке и узкие зрачки, олицетворяющие собой дикую и необузданную натуру, нечеловеческую и непознанную чистым рассудком суть. Эти глаза были очень похожи на те, что он периодически замечал в собственном отражении. Они чем-то были похожи, идентичны по неизвестным ему параметрам. И это завораживало. Он никогда не замечал на улицах родственное существо. И это не могло его не заинтересовать. Агноз ждал, когда незнакомец скорется в тени и оставить его на едине с его отчаянием. Но к его удивлению, на этот раз живой экспонат музея опустился рядом с ним, все так же молча и тихо. Агноз молчал минуту, терпел пять минут, но не выразить эмоции на этот счёт всё-таки было выше его сил. — Вот какого хера ты здесь приземлился? — мужчина повернул в его сторону голову, без каких-либо эмоций, словно его мимику умертвили при его рождении. — Клауз, — он протянул ему руку, видимо, считая, что Агноз ответит на сей джентельменский жест. Но, очевидно, тому не были привиты нормы приличия. — Хер тебе в рыло, сраный урод, — абсолютно бескомпромиссно. — Свали, а. — Ты мне интересен. — А ты мне — нет, — Агноз не собирался корчить из себя доброжелательность. Подобным занимается первый Агноз, когда ему нужно кого-то совратить и посмертно изувечить. А данную персону совращать он не хотел. Даже убийство этого существа в красном камзоле казалось скучным мероприятием. Клауз замолчал, но не покинул собеседника. Даже взгляд не отвёл, даже не пошевелился, ни один мускул, ни один нерв не дрогнул на его идеальном лице. Это раздражало ещё сильнее. Ни подумать, ни попытаться убить себя ещё раз до возвращения основной личности он не мог. Хотел бы, но не мог. Клауз к его физическому истощению прибавил моральное всего лишь парой фраз. Впрочем, подобное ему даже нравилось. Садизм в его душе, если она есть, даже не старался хоть как-то доминировать над мазохизмом. — Агноз, — на выдохе произнёс парень, наблюдая за выражением лица нового знакомого. Как ни странно, на нём опять же не явилась ни одна эмоция. Временный экс-садист оставил идею заставить этот кирпич эмоционировать. — Рад знакомству, — по виду и голосу даже на одну десятую было сложно поверить в его искренность. Впрочем, когда искренность окружающих волновала Агноза? — Зачем ты постоянно пытаешься совершить самоубийство? — Не твоё еблонское дело, — пролепетал в ответ, уже жалея о своём решении развить разговор. — Ты точно не любишь землянику? — Агноз сжал пальцами носовую перегородку, слабо массируя её круговыми движения. — Заебал. Нет, блять, не люблю. Нахуй не сдалась мне твоя земляника, — Клауз сухо пожал плечами в ответ на такое громкое, по его мнению, заявление. — Позволь попробовать твою кровь, — не то вопрос, не то утверждение, не то приглашение. Агноз слегка приподнял бровь, выражая своё смятение. Но это было гораздо лучше вопроса про ёбаную землянику. — На, пробуй, — он с вызовом протянул ему кровоточащее запястье, на секунду подумав, что Клауз — местный пранкер, а его пранк над ним затянулся на несколько недель. Но не тут то было. Клауз сначала осторожно коснулся вязкой синей крови языком, пробуя на вкус, а потом впился в рану губами, зубами надавливая на края и буквально высасывая багрово-тёмную венозную кровь. Агноз вздрогнул, не ожидая такого порыва, и лишь слабо вздрагивал, чувствуя, к собственному удивлению, лёгкое, граничащее с абсурдом возбуждение. Клауз глотал сладкую ароматную жидкость громко, смачно хлюпая, периодами жадно глотая воздух, а в слудущее мгновения — кровь. Соки Агноза не были деликатесом, но некая изюминка, особая соляная приправа, манящие алкалоиды, знакомые органические кислоты недурно кружили голову, почти лишая рассудка. Агноз вцепился в мягкие золотистые волосы, силой отрывая голодного зверя от своей плоти. Эрегированный член, шумное дыхание, иррациональное желание близости с этим раздражающим объектом несколько испугали юношу. Неужели его мазохизм достиг той грани, в которой ему нравится, когда отбитые на всю голову идиоты пьют его кровь? Да и вид Клауза завораживал: блестящая при свете фонарей черно-красная слюна соединяющая его губы и запястье Агноза, лихорадочный блеск в синих глазах, совсем лёгких, еле знакомый румянец на мраморном лице. Одним слово, красиво. Но парень быстро сбросил с себя это наваждение. — Убирайся, — прошипел Агноз, отталкивая потерявшее опору тело в сторону улицы. Клауз не возражал. — Спасибо, — он слегка улыбнулся, встав на ноги и поправив слегка помявшийся камзол. — Никогда не пробовал кровь со вкусом голубики. — Ебанутый, — констатировал Агноз, вытирая подолом серой кофты слюну Клауза на коже. Это был весьма интересный эксперимент, несомненно. И при этом эксперимент абсурдный, безумный, нереальный и бесконечно-бесконечно пизданутый.