***
— Меня после уроков оставили из-за какого-то идиота, которому не понравилось, что он идиот! — Отчаянно жестикулируя, мальчик с раздражением залетает в свою комнату, громко хлопая дверью. Тяжелый стук армейской подошвы следует за ним, затихая у самой двери. Джон злобно дышит, и Грегори это чувствует. Ощущает на каком-то сумасшедшем уровне, седьмым, а может и большим по счёту, чувством. А тревогу слышно громко, её не подделаешь. — Ты, идиот, сам виноват. — В ушах жужжит гневным полурыком. Надо защищаться? — Почему ты не можешь меня поддержать?! — Ответный ребяческий рык больше походит на обиженное мяуканье. — Я стараюсь! У меня отличные результаты в учёбе, но ты всё равно вечно недоволен! — Почему ты не можешь ценить то, что имеешь?! — Из-за двери едко пахнет гневной, примитивной правдой. Раздражительной и горькой. — Ты занимаешься детскими глупостями, а умрёшь одиноким и несчастным. Пора взрослеть! «А мой отец похож на тебя. Не в плане «заботься-пока-глаза-на-лоб-не-полезут». У него такие же ненормальные моральные ограничения как у тебя, которые не позволяют ему врать никому и ни о чём. Прекрасная черта, если ты бойскаут или свидетель преступления. И дерьмовая черта для отца.»***
— Ты прекрасен таким, какой ты есть, дорогой. — Темноглазая красивая женщина. Её лицо нежно обрамляют кофейные завивающиеся прядки. Утешительно улыбаясь, она аккуратно проводит по щеке сына. — Сам знаешь, отец разочарует тебя вечной холодностью, даже если за секунду до этого оказывал поддержку, хлопая по плечу. — Он мне не отец, — фразу прерывает тихое «Грег», такое же кисло-утешительное, как и улыбка его матери. Она прижимается щекой к макушке сына, но уже молчит, зная, что в ответ услышит что-то язвительное, означающее «мне не нужна твоя глупая жалость, не перебивай», — даже биологически. Ты видела его пальцы на ногах? Второй длиннее большого. Это генетическая черта — у меня её нет. К тому же, местоположение моего родимого пятна такое же, как и у того друга семьи. Как его, Тормоз Съелмел? — Я ни разу не сомневаюсь, что именно Джон твой отец. Ты важен ему, он просто тебя воспитывает. — Ладонь с нежностью ложится на мягкие детские волосы, чуть сжимая их. Блайт тихо вздыхает. — И не говори таких глупостей больше, ладно? «Они кажутся очень славными, да? Они и такие есть. Он был лётчиком на флоте. Она была домохозяйкой. Женаты 47 лет. У них один ребёнок. Моя мама, она как все. Она довольно милая. С отличным чувством юмора. Ненавидит скандалы.»***
— Эй! — Тут же за голосом следует назойливый стук. — Это важно, мне нужен ответ. И я не уйду, пока не откроешь! Спустя несколько минут, дверь облегчённо скрипит, сдаваясь и впуская двенадцатилетнего Грега в кабинет отца. Отца? Он смотрит из-за стола, облепленного бумажками, устало-вопрошающе, но не заинтересованно. Жаль, знал бы он вопрос, с которым к нему пришёл сын, ещё неизвестно каким фейерверком эмоций бы разразился. — С тобой Блайт занималась сексом в августе 59-го или это был друг семьи? «То лето, когда он решил, что не разговаривает со мной. Два месяца — ни единого слова. Если хотел что-то сказать, то печатал это на машинке и подсовывал под дверь моей комнаты.»***
« — Вандализм, порча имущества, нападение. — Я всё объясню. В Новом Орлеане проводили медицинский конгресс…» 1989 год. Два года назад Джеймс Уилсон впервые женился — уже в этом году получил от жены документы на развод. Он проходит практику в области медицины внутренних органов и живёт в Бостоне. Зарываясь руками в густые волосы, Джеймс пытается спрятаться от пытливых, пьяных и заинтересованных взглядов посетителей бара при отеле, в котором он остался после конференции медиков. — Можно повторить, пожалуйста? — Двадцатипятилетний парень поднимает опустевший стакан в направлении бармена. По запотевшим стеклянным стенкам скатываются капли, а две оставшиеся льдинки стучат друг о друга и отталкиваются, как мячики в автомате. Уилсон наблюдает за ними, думая, что, если бы у каждого присутствующего здесь была оболочка, соответствующая их внутреннему состоянию, он бы выглядел как комок голых нервов. Он прячется. Скорее, конечно, от себя, чем от решения своей проблемы. Длинные тёмные ресницы прикрывают глаза настолько сильно, насколько возможно. Ему не нравится, что пьяным так интересен его уставший взгляд. Получив новую порцию спиртного, Джеймс поднимает руки к лицу. Утомленно останавливает их на переносице, трёт её, как будто это поможет снять усталую сонливость. Звуки ощущаются так резко, особенно организмом, наполненным большим количеством алкоголя. Как будто малейшее слово несколько раз прокатывается отрывистым маркато в голове, прижимает сверху к стойке тяжёлой ношей. Какой-то придурок включает музыкальный автомат, в шестой раз проигрывая всё ту же песню Билли Джоэла, смутно похожую на «Leave a Tender Moment». Психопат. — Извините, — Уилсон поднимает тяжёлую голову. Для него это настоящий подвиг, потому что она вот-вот упадёт обратно, пробив дыру либо в столе, либо в своём черепе, — Вы не могли бы выключить этот автомат? Ответом на его просьбу служит вялый, безразличный взгляд исподлобья. Парень не сдаётся и повторяет сказанное. Бокал с глухим стуком опускается под рукой Джеймса. Кажется, он разбился или, как минимум, треснул. Место стакана в его руке занимает бутылка. — Выруби уже чёртову песню! — Похоже, в этот раз его услышали. Противный мужик, чуть старше самого Уилсона, оборачивается и приглядывается к нему. И всё. Песня повторяется в седьмой раз, а чужая тактичность и раздражённость по-прежнему игнорируется. Куча осколков взмывает вверх серебристыми речными брызгами. Они трещат, толкаются, позвякивают. Приземляясь, капельки разливаются по полу, теперь похожие на хрустальные аксессуары Сваровски. Обыватели бара переглядываются всего несколько секунд, телепатически сообщая друг другу будущие намерения. Мужик, крутивший дурацкую песню, уже успевает смыться. Всего несколько секунд сообщение бродит по раскрасневшимся лицам. Двое клиентов, находящихся за соседним столиком, хватаются за свои стаканы, разбивая их о головы друг друга. Джеймс извиняется за разбитое двухметровое антикварное зеркало и доставленные неудобства, платит, кажется, даже чуть больше, чем следует, и, кое-как отлепляясь от сидения, криво движется к выходу.***
Парень оглядывает холодную камеру с бетонным полом, туалетом в углу и узкой лежанкой ещё раз. Опять. Снова. Она примерно три шага в длину и шесть в ширину. А может и не совсем, потому что когда Джеймс пытается повторить опыт с измерением, числа получаются другие. Непонятные, пляшущие и растворяющиеся в памяти, как древние иероглифы. Он очень устал, в третий раз в его голове вертится фраза, что он уже за всё заплатил и поговорил с хозяином заведения, а больше денег у него нет. Только четвертак в кармане брюк. На стенах какие-то чёрточки, которые потом превратились в надписи, а затем опять в чёрточки. Уилсон упёрся лицом в лежанку. Пахло странно, но он не мог понять, от него ли это или так всегда пахнет от сырых стен в полиции. Мысли кружились, заворачивались, плясали и кувыркались, как кубинские проститутки. Удалось даже поспать, правда, недолго и очень плохо. Вокруг всё порхали осколки бутылок, разноцветных зеркал и грязных стаканов. — Свободен. — Что? — Джеймс открывает припухшие глаза, быстро моргает и вспоминает что-то важное, но никак не может ухватиться за вертящуюся на языке мысль. Она убегает от него, как Кукушка от Койота. Ныряет в каньон, ведёт его за собой, потом опять рвётся вверх. И так несколько раз. А он бежит за ней, клацая зубами… — На выход. — Повторяет безразличный грубый голос. — За вас внесли залог. — Что? — Всё больше и больше удивительных новостей на нетрезвую голову. У Уилсона определённо нет ни одного знакомого в Новом Орлеане. — Кто?***
— Если хочешь спросить, почему я тебя вытащил, то вот тебе причина — ты не выглядел скучным, — поручитель Уилсона пожимает плечами, беззаботно отходя от участка, — а идиотский конгресс выглядел. — О, — произносит Джеймс. Ему всё ещё мало что понятно, но уже начинают появляться какие-то маленькие крупицы осознания происходящего, — так вы врач. А часто из тюрьмы незнакомых людей освобождаете? — Только нескучных. — Игриво щурясь, говорит мужчина. Сейчас Уилсон замечает, что он не старше его самого. Вещи чистые, но мятые, значит, вряд ли убийца или маньяк. Хотя, откуда ему знать, ни тех, ни других парень ни разу не видел. — Нужно было найти того, с кем можно выпить. — И что теперь? — Парень оглядывается на здание участка, почти уже растворившееся в его памяти. — С полицией? — Обнажённая фотосессия в орлеанском суде отменяется, Саманта Фокс. С тебя сняли обвинения. « — Вот он, фундамент всей нашей дружбы. Если бы в те выходные тебе не было бы скучно, никакой дружбы не было бы. — Эй, на том конгрессе было три тысячи человек. И я посчитал, что именно ты нескучный. Это о чём-то говорит.»