Oh little Sputnik, flying high With made-in Moscow beep You tell the world it’s Commie sky And uncle Sam’s asleep
Альфред не спал уже довольно давно. Попытка сомкнуть глаза после бессонной ночи ни к чему не привела – он продолжал ворочаться, смотря в потолок, тревожимый гнетущими страхами миллионов. Запуск советского спутника заставил уверенность в собственной неуязвимости трещать по швам. Самые скептичные теряли дар речи, когда сигналы донослись из любой радиостанции. Короткое «бип-бип», триумфальное по ту сторону Атлантики, здесь отсчитывало биение сердец, что зашлись в тревоге и ужасе. Америка теперь не защищена. Не все было потеряно – в декабре все должно было вернуться на круги своя. Миллионы припали к экранам – только чтобы через мгновение наблюдать взрыв ракеты, что должна была восстановить попранную гордость. Уныние, которого Альфред ещё не знал, захватило его с головой. Он поднялся со смятой кровати и двинулся на балкон. Морозный воздух расслабил гудящую от мигрени голову, но цвет закатного неба – как назло красный – вновь всколыхнул в душе жгучую ненависть. Брагинский. Надо же. И ведь умудрился. Интересно, скольким ученым пришлось угрожать ГУЛАГом для их родных, чтоб создать хоть что-то технически передовое? Америка знал, что он лукавит перед самим собой. Не мог не знать. Он ушел с морозного балкона. В руках оказалась бутылка виски. Резко плеснуть в стакан, залпом отхлебнуть – немного забыться, отключиться от этого душного красного марева. Стало больно. Смутные обрывки воспоминаний о Брагинском забередили душу. Уже после войны на того нельзя было смотреть без опаски: держава, что вырвала из пасти национал-социализма себя и пол-Европы, теперь желает посадить эту Европу на красную цепь. И не только её. Все ещё в бинтах и повязках, СССР не мог не устрашать. Раны заживали, шрамы затягивались, а блеск в фиолетовых глазах – в этой бездне, сулящей погибель – делался стальным. «Ох, Америка. Я вижу тебя насквозь». Слова Ивана, сказанные тем самым вечером, прожигали в сердце дыру. «Лицемерный. Лживый. Жадный до денег ребенок. И до власти. Ты ни перед чем не остановишься. Ты спасешь человечество от зла – и сколько ради этого будет пролито крови? Ты насытишься этим, Америка? Сможешь наконец нажраться?» Мразь. Мразьмразьмразь. Стакан трескается. Холодный виски льется по рукам. «Я тебя уничтожу». - Ненавижу!!! Уже треснутый стакан летит в стену и разбивается на тысячи осколков – перед глазами встала картинка взорвавшейся ракеты, распаляя гнев ещё больше. Вот же тварь! Он помнил ярость. Он помнил бешенство. Он помнил боль, глубокую, от которой трескалась душа. Его президент – человек с высоким лбом в круглых очках – тогда похлопал его по плечу. «Видишь, парень? Вот это мы и должны остановить. Ты уже спас мир один раз. Новые трудности не за горами. Станешь новой надеждой человечества?» Да, мистер Трумэн, сэр. Он станет ей. Не может не стать. Он принесет им свободу, он принесет им счастье. Этот бедный, измученный войной старый мир – сколько тиранов он повидал, сколько слез и горестей хлебнул! Пришла пора положить этому конец. Коричневый диктатор пал. Теперь следовало повалить красного – и мир будет спасен. Грудь сдавило тисками. Было в той боли что-то, что Альфред не понимал. Ему доводилось воевать – и воевать не раз. Война была тем, из чего он вышел, железом и кровью своих людей отстояв свободу и себя самого. Ему случалось ненавидеть – он ненавидел и дрался, забирая жизни чужих людей, чтобы они не забрали жизни его. Кровь кипела и стучала в висках, злость, спаянная с упорством и верой, доводила до победы. Но никого, кроме России, ему не хотелось изломать и выбросить. Причинить боль. Отнять все, что у него есть, всех, кто у него есть. Не бомбить территорию, нет-нет, он же не монстр, он тот, кто побеждает монстров – но заставить страдать, отчаяться, выть от бессилия... Дышать становилось трудно, а на глазах выступали слезы. Ви́ски из разбитого стакана растекалось по полу. Темная жидкость достигла пальцев Альфреда, неприятным холодом лизнув кожу. Так происходило всегда. Стоило ему нарисовать образ Брагинского – униженного и сломленного – как в горле вставал ком, а в душе поднималась волна – неизвестно чего, но от этого становилось так больно... Разве может такое быть? После того, что он сказал, как он... он... Почему ему так тошно, что он горит изнутри, а в груди как будто дыра, сосущая черная дыра... Америка распрямился, стянул очки и вытер влагу с глаз. Сколько можно. Он барахтался в этих чувствах черт знает сколько, пока Трумэн не вытянул его оттуда, не задал направление. Не собрал его, разбитого, воедино. Он будет новой надеждой человечества. Закатать рукава, поднять стеклянные осколки. Он сможет. Вырваться вперед и лететь вверх – выше, выше и выше – только вопрос времени. Его люди, он сам – смогут достичь той стороны неба. Через полгода, 29 июля – запоздалый подарок на день рождения – ему подарили крылья. Вена. 4 июня 1961. Галерея барочных залов, золотая лепнина, куда ни глянь, отблески сотен свечей в блестящих зеркалах – Америка летел по коридорам австрийского дворца. Он опаздывал. Встреча его президента с советским лидером должна была скоро закончиться – а он заблудился в череде коридоров, арок и канделябров, раз за разом оказываясь все у того же места. Он запыхался. Согнулся, чтобы отдышаться. Ему не хватало скорости. Его крыльям не хватало скорости. Ощущение было гадким и посещало в последнее время чаще, чем Альфреду хотелось. Если уж начистоту – не отпускало с самого апреля. Апрель в этом году выдался хуже некуда. Если громовые заявления Хрущева о сепаратном мире с ГДР были в порядке вещей – и года не проходило, как советский лидер не откалывал очередной словесный фортель, пророча Западному миру похороны – а в заливе Свиней ему будто дали под дых, то... Полет по ту сторону неба – сейчас, июньское, закатное, оно полыхало оранжевым – совершил не он. О беспримерном рейсе к звездам вещали с трибуны Мавзолея – не с Капитолийского холма. Ликующие толпы, утирающие слезы – на улицах Москвы, а не Нью-Йорка. Космонавт с улыбкой светлее весеннего солнца – не его. Опоздал, проморгал, всего на какой-то месяц... Последствия этого апреля они приехали разгребать сюда, в Вену. Австрия любезно предоставил для переговоров целый дворец – здесь, в залах, где Родерих музицировал, теперь решались судьбы Кубы и Германии – он должен беспокоиться об этом, Америка знал, но он не мог не думать, не мог выбросить из головы ту видеосъемку, ту фигуру на Кремлевской трибуне, словно на седьмом небе... - Ты здесь уже второй раз пробегаешь. Альфред резко разогнулся. Россия стоял у высокого, до самого расписного потолка окна. Кончики русых волос горели в свете заходящего солнца. Пиджак снят и перекинут через плечо – но шарф, бежевый шарф свободно обмотан вокруг шеи. Только его здесь не хватало. - Своих ищешь? Раздражение тут же хлынуло к лицу. - А тебе-то что? Иван смерил Альфреда долгим оценивающим взглядом аметистовых глаз. Америка никак не мог понять, что его больше бесило – этот взгляд или эти глаза. - Ладно, - Россия невозмутимо пожал плечами. На губах играла легкая улыбка. – Я тогда пошел к своим. Он прошел мимо Америки, в галерею, откуда тот только что выбежал – и даже не успел отдышаться. Где советская делегация – там должна быть и его... Этот гад специально сказал, куда идет, чтобы выставить Альфреда идиотом, если тот за ним увяжется! Но время шло. Шаги Брагинского удалялись. Следовало принять решение немедленно. Альфред принял его, зарычав от досады. - Стой! Услышав окрик, Иван повернулся на каблуках. Америка быстро шел за ним, стараясь выглядеть как можно солидней – насколько это было возможно со сбитым от бега воротником и раскрасневшимся лицом. Они поравнялись. Иван замедлил шаг, ожидая, пока румянец Альфреда не схлынет, а дыхание не успокоится. - Все-таки заблудился, - полуспросил-полуусмехнулся он. - А ты, я вижу, здесь всю планировку разнюхал. Не срываться. Кеннеди ждал этой встречи, ждал, когда можно будет распутать затянувшийся туже некуда клубок их проблем – в каких только концах света не кончались его нити. Будет скверно, если он все испортит и нахамит Брагинскому. Надо лишь унять клокочущее нечто под грудью... - Я исходил Зимний вдоль и поперек. У Родериха все просто. Пошли во двор – лучше обогнуть. Они должны уже выйти. Они свернули на мраморную лестницу, ведущую на первый этаж. - А, точно. Я иногда забываю, что у тебя есть дворцы. Америка брякнул первое мало-мальски необидное, что пришло в голову. Россия вопросительно выгнул бровь, не сбавляя шагу. Правда? - Ну, знаешь. Дворцы с королями – это Артур. Это Франсис. Но не ты. Ты больше – заводы. А на заводах – съезды Советов. Россия засмеялся, легко и звонко. - А ты думаешь, где первые съезды Советов проходили? Он открыл дверь наружу, в парк, пропуская Альфреда. Смех осел в воздухе, впился иголочками в легкие. Отчего-то стало трудно дышать. Хорошо, что они вышли на воздух. - Очень по-пролетарски, - тонкие губы Альфреда растянулись в ухмылке. – А как товарищ Ленин на это смотрел? - А товарищ Ленин переехал в крепость с башенками. Небо все больше переливалось из оранжевого в темно-лиловый. Было в этом что-то сюрреалистическое – вот так вот идти с Россией вдоль дворца и чуть ли не по-дружески перекидываться фразами про Ленина и кремлевские башенки. Иван не хамил ему – а хамить так, что зубы сводило, он умел, сотни лет бок о бок с европейцами не прошли бесследно, не пытался уколоть – когда такое вообще было в последний раз? Огрызаться расхотелось – но то было чувство привычное, комфортное. Теперь же Альфреда выкинуло в неизвестность – новое ощущение пугало. Дезориентировало. Ему не было названия. Они шли вдоль задней части дворца, чтобы обогнуть его и выйти к фасаду, к парадной лестнице – уже отсюда Америка мог слышать голоса и шум многочисленных репортеров. На небе зажглись первые звезды. - Ты... какой-то благостный сегодня, - Альфред сам не понял, как эта фраза у него вырвалась. Он продолжил в ответ на недоуменный взгляд России. – Просто это на тебя не похоже. Иван пожал плечами. Они остановились – оставалось лишь обойти торец. - Может быть. Но у нас и правда ждали этой встречи. Никита Сергеевич, он... хочет уладить проблемы. С твоим новым президентом. Он и раньше хотел, но... после того случая с летчиком... Альфред сморщился – еще одна история – уже годовой, правда, давности – о которой он предпочел бы, чтоб никто не вспоминал. - Как его, - Россия, как назло, продолжал. – Питерс?.. - Пауэрс. - Ага. Пауэрс. Не вышло тогда диалога. И это было еще мягко сказано. - А ты хочешь диалога? - Да. Я... Думаю, это важно. Я хочу решить проблемы в Берлине. Ради мира для всех нас. Он не врет? Он и правда?.. Подул ветер. Россия не двигался – его волосы взлохматились на макушке, взгляд спокоен. Звуки почему-то стихли – шум доносился теперь будто сквозь толщу воды. - Летчик. Гагарин тоже летчик? Альфред опять лепит первое, что придет в голову. Но это – все это – июнь, небо, Россия, его смех – сбивало с курса, он уже не помнил этот чертов курс, он просто плыл по течению... В фиалковых глазах что-то промелькнуло. - Да, - Иван ответил с придыханием. Альфред зажмурился. На обратной стороне век отпечатались кремлевские башни. Красные звезды. Звезды на небе. Ликующий народ. Он хотел спросить – давно, еще в апреле – прятал мысль на самом дне души, но не мог, не мог, с тех пор как увидел его, Ивана, пьяного от счастья... - Как оно? – в горле пересохло. – В космосе. На что это похоже? Тишина. Ничего, кроме шелеста листьев на ветру. В тишине он слышал только голос Ивана – тихий, он проникал под кожу. - На море, - Россия улыбался. – Как будто идешь ночью по морю. А у самого берега – камушки. Синие, красные и зеленые. И они светятся. Ты проводишь по ним рукой, но не берешь – оставляешь лежать. А Земля – она... белое на синем. Как пена. Белая пена на синем океане. Альфред молчал. Было так... Светло. Иван говорил это – будто светился, мягко, ровно. Изнутри. Сквозь глаза струилась перламутровая звездная пыль. Америка не мог отвести взгляд. - А ты что вдруг такой благостный? – Россия насмешливо склонил голову. Озорной тон вывел из транса. В голове плыло. По сердцу растекалось что-то теплое. - Я рад за тебя. Что он несет. Еще час назад он бы сам себя придушил за такие слова. - Ну то есть... Я телефон швырнул в стену, когда узнал, - а потом швырнул и стол. – Что ты запустил человека в космос. Но я... рад за тебя. - Спасибо. Его улыбка была такой тихой. Такой искренней. Они медленно двинулись вперед. Мир вокруг снова приобретал очертания – плотность, вкус и запах. Альфред возвращался в реальность. Еще не до конца способный трезво мыслить – слишком уж часто в этом был виноват Брагинский – он быстро облизнул губы. Поправил галстук. - Тебе повезло. Замешкайся вы на месяц – и мы бы вас обошли. Они обогнули угол. Огромный двор с фонтанами – толпы журналистов, вспышки фотокамер, машины вдали – кажется, успели как раз вовремя. Их делегации выходили из дворца. - Да, я знаю. Значит, с выходом в открытый космос нам стоит поторопиться, - Иван ответил полушутливо. Вдруг его глаза распахнулись – хулиганская искорка погасла, будто накрытая стаканом. Лицо вытянулось. - Ты что, - Альфред едва мог сдержать подступающий к горлу хохот. Улыбка растянулась помимо его воли. – Не должен был мне это говорить? Да? - Ага, - медленно произнес тот. Взгляд России был таким же нечитаемым. – Впрочем, - ему кажется, или в голос вернулись шальные нотки? – Ты бы и так узнал. Скажем, брал бы ваш самолет пробы воздуха над Нагасаки и Токио – а срезал бы через Байконур – и узнал бы. Смысл скрывать? Да какого... Прежде чем Альфред успел ответить на это, его обступила группа репортеров, отвлекая вспышками фотокамер, - они что-то спрашивали, он не слушал, пробился через них – но России и след простыл. Америка вертел головой, но никак не мог найти его в толпе из белых рубашек и черных пиджаков, даже рост не помогал – наверное, ушел к своим... Глухое чувство осело в животе. Досада? Да. Кажется, оно называлось досада. Он хотел еще, перекинуться еще парой слов – непонятно, для чего, ему нужно было завершение. Может, в отеле, их делегации расселили в одном отеле... Америка продрался к своим людям, открыл дверь автомобиля – с обратной стороны в него как раз залезал Кеннеди. Только когда они с президентом оказались внутри на заднем сиденье, вспышки перестали слепить. - Сэр, извините, я заплутал, и... – Альфред прервался. Кеннеди, еще с утра обезоруживающий харизмой, теперь выглядел мрачнее тучи. – Вам как будто Хрущев лекцию о марксизме-ленинизме зачитал, - он попытался разрядить атмосферу шуткой, но Кеннеди взглянул на него так, что улыбка Америки погасла. Да ладно. Он что, угадал? – Все настолько плохо? Шофер завел мотор. Машина двинулась. - Альфред, - президент повернулся к нему, сцепив пальцы в замок. – Помнишь разговоры о надежде на разрядку? О решении Берлинского вопроса? О мире во всем мире в конце концов? Америка кивнул. Перед глазами встал образ Брагинского – с всколыхнувшимися на ветру волосами, под звездами. Что-то очень нехорошее зарождалось внутри – и как будто оборвалось, когда Кеннеди сказал: - Этот мир во всем мире – как его видят Советы – должен воцариться засчет нашей слабости, - взгляд президента был обращен вперед, но не на что-то конкретное. Будто бы внутрь себя. – Зима в этом году будет холодной. Напряжение в центре Европы разлилось в воздухе – так, что его впору было резать. Он позволил себе поверить – хоть на пару минут, но позволил – что слова Брагинского идут из его сердца. Что он тоже хочет мира. Что гегемон по ту сторону железного занавеса – пусть он душитель свободы, пусть он поджигатель войн по всему миру – но и он знает, когда остановиться. Что есть самозащита. А что есть провокация. Альфред думал – прокусывал губы от злости и думал – у Брагинского есть здравый смысл. Он знает, когда не нужно тыкать в тигра палкой, уповая, что этот тигр убежит, трусливо поджав хвост. А не откусит, разъярившись, руку. Отвратительная серая стена вокруг Западного Берлина, увитая колючей проволокой – таков был его ответ. Таков был ответ того, кто вдохновенно вещал о мире во всем мире: оградить, взять под контроль, запереть под замок. Он думал, что ему пройдет это даром. Они снесут эту гнусную преграду – Альфред клялся в этом Людвигу, с жаром заверял, что тот снова сможет видеть своего брата не только с вышки через бинокль. Что он не даст западных берлинцев в обиду – на то они и свободный мир. На то они и связаны одной судьбой, одной общей целью – сломать стены тирании, разрушить оковы. Но нужно быть сильными, нужно не поддаваться страху... Людвиг молчал. Альфред не спрашивал, но знал - он был с ним согласен. Как можно не быть согласным? У них получилось не сразу. Сутки, мучительно долгие сутки в октябре у Чекпойнт Чарли – Советы отреагировали на вывод танков незамедлительно, их машины встали напротив американских, пара десятков метров – и Европа снова станет полем битвы. Битвы, что продлится не годы, а часы – а после нее – выжженная земля, километры выжженной земли на обоих концах планеты, горящие города с миллионами людей-призраков, пылающих внутри, стенающих от жажды, тени на стенах от исчезнувших в ядерном вихре тел. Кеннеди решил не рисковать. Танки разъехались, стена осталась. Её снесут – когда-нибудь, обязательно, этот нарыв на истерзанном теле Европы закроется – он не оставит это, он не допустит – но придется подождать. Совсем немного. Мы найдем выход, Людвиг. Обязательно найдем. До развязки оставалось недолго. Вашингтон. Ночь 27-28 октября 1962. Свет фонаря за окном министерства юстиции резал глаза даже сквозь полуопущенные жалюзи. Америка закрыл их – сквозь измученные за последние дни веки просвечивали мутные шары света, расплывались и пульсировали на сетчатке. Он вынул уже черт знает какую по счету сигарету в день-ночь-сутки – сбился со счета, все равно не спал – и закурил. Альфред был с Бобби Кеннеди, когда советский посол зашел в кабинет. Он все еще находился там – каждая минута переговоров тянулась, как вязкая смола. Америка не позволял себе сильно обнадеживаться, что сам Добрынин объявился на пороге брата президента. Ни на что нельзя надеяться, пока в ста километрах от Флориды советские ракеты нацелены прямо ему в сердце. Снова паника, миллионы тревожных и напуганных душ. Никогда так сильно его не мутило. Пошел пятый день, как президент объявил о полной боевой готовности. Каждый мускул в его теле ныл от напряжения, горячая энергия струилась по артериям. Ждала выплеска. Страшилась выплеска. Дым заклубился и поднялся вверх, на едва уловимый миг приняв очертания гриба. Альфред засмеялся, отрывисто, нервно. Он, наверное, уже сходит с ума, раз такое видит. - Не спится? Америка вздрогнул от звука слишком знакомого голоса. Из темноты к окну выплыла высокая фигура в советском мундире. Фигура, чей силуэт он слишком часто представлял в последние дни. В освещении фонаря Брагинский был белее мела. Альфреду потребовалось очень много самообладания, чтобы не закашляться. - Ты с ним? – на вопрос России Америка не ответил, вместо этого мотнув подбородком в сторону кабинета Роберта Кеннеди. Иван кивнул. Поправил сползшую на лоб фуражку. Вынул сигарету из пачки руками в черных перчатках. Свою зажигалку Альфред не предложил. Его трясло. - Нашел время отлучиться из Гаваны? Россия покачал головой. - Из Москвы. Я подумал, будет хорошо, если я буду... Здесь. Это всех немного успокоит. Никита Сергеевич дал добро. Америка физически ощущал, как в нем поднимается волна бешенства. То, как Брагинский держался – спокойно, даже расслабленно – как не спеша поджег сигарету, как медленно затянулся – от этого зубы скрежетали, а в животе скручивался тугой горячий ком. Как он так может. Угрожать. Провоцировать. А потом заявляться сюда, стоять и вести себя, будто все в порядке?! Подонок. Иван выдохнул дым. Стряхнул пепел в приоткрытое окно. - Это покажет, что мы настроены серьезно. Убрать ракеты с Кубы – если вы пойдете навстречу, конечно. И что намерения у нас мирные. Намерения, сука, мирные. Да к черту все. - Я рад, что ты здесь, - злобно хохотнул Америка. - Серьезно? Странный тон. Недостаточно странный, чтобы костяшки пальцев Альфреда перестали гореть. - Ага. Рад, что ты приехал расхлебывать, что сам и заварил. Ещё и так позорно. Россия замолк. Очень странный и долгий взгляд сменился резкой фразой. - Не знаю, чего я ожидал, Альфред. - А я знаю, - Америка с силой затушил бычок, швырнул его в пепельницу и развернулся к России. Он ещё зовет его по имени, тварь. – Ты ждал, что сможешь шантажировать меня с помощью своего кубинского дружка. Нацелишь ракеты на меня – всего меня – и тебе сойдет это с рук! А теперь возвращаешь все обратно, поджав хвост! На ходу меняешь условия! Теперь уже Россия развернулся всем корпусом. От напускного спокойствия не осталось и следа. - Твои «Юпитеры», - Иван цедил каждое слово, ближе подходя к Альфреду, нависая. – Стоят в Турции уже год. Они нацелены мне сюда, - он хлопнул себя по груди. – Они нацелены на моих сестер. На Прибалтику. На Кавказ. Ты думал, что тебе это сойдет с рук? - Я защищаю союзников по НАТО. Не моя вина, что твои соседи – все – тебя ненавидят. Россия рассмеялся, злобно, раскатисто. Дым на выдохе коснулся губ Америки. - Зато твои тебя так обожают, что аж приходится защищать их от вторжения. Или ты на пляжи Карлоса в прошлом году позагорать приплыл, а, Альфред? Руки сами сжались в кулаки. Америка мог различить каждый волос на сдвинутых в гневе русых бровях. - Не смей называть меня по имени. - Как скажешь. Лицемер, - затяжка, выдох, сигаретный дым в лицо. Фиолетовая радужка темнеет. – Никита Сергеевич дал мне кое-какие документы, вообще-то уже давно. У меня тридцать лет назад ты занимался тем же самым? Шпионил? Вредил? Или... - Тебе мозги водкой прополоскало? Я семьдесят лет в твоей дыре не был. Глаза широко распахнулись. Растерянность на лице Ивана, какая-то детская, беспомощная – она не вязалась, не вязалась с синим мундиром, не вязалась с горьким дымом, как будто приклеенная сверху, от нее мутило... Ненавижу. - Но... Кулак Альфреда впечатался прямо в растерянное лицо. Хруст. Голова запрокинулась – фуражка слетела на пол. Россию отшвырнуло – его висок врезался в оконное стекло, оно жалобно звякнуло и покрылось паутиной трещин. Кровь хлынула к лицу хищно, радостно. Сила, застоявшаяся за несколько дней, нашла выход – Альфред сделал выпад... Иван извернулся и сшиб его взмахом ноги. Острая боль резанула по голени, прошлась от копчика по затылку – Америка грохнулся на пол. Тяжелым весом придавило бедра – Брагинский сел на него, схватил за ворот обеими руками – кровь хлестала из сломанного носа, заливая подбородок – горячие капли обожгли губы Альфреда. Тот вцепился в перчатки, силясь разнять – железная хватка не ослабла ни на миг – понимание пронзило: он тоже в боевой готовности... Он сейчас расшибет мне череп. Что ж, - Альфред расплылся в изломанной улыбке, лицо напротив искажалось в оскале, - Если все и правда кончится хуже некуда – он утащит Брагинского с собой в ад... Руки и плечи России расслабились. Он подался назад. Сплюнул сгусток крови и вытер лицо обратной стороной ладони. Иван смотрел на него долго, пристально, сверлил взглядом – Альфред не мог разорвать зрительный контакт: Брагинский не будет его бить? Обида кольнула – как будто конфету отняли. Россия разомкнул губы, хотел что-то сказать... Дверь за ними скрипнула. Иван вскинул голову и – с остатками кровищи вокруг рта – просиял: - Анатолий Федорович! Как прошло? Альфред не мог повернуть голову, но спиной чувствовал выражение на лице советского посла. Они обменялись фразами на русском. Добрынин – сердитыми и раздраженными, Иван – бодрыми и по-мудацки жизнерадостными. Наконец тот слез с Америки. Конец шарфа мазнул по груди, когда Россия перекидывал ногу. - В другой раз, solntze. Альфред вздрогнул всем телом. В животе будто что-то повернулось, выбило из колеи – он дернул головой, извернулся на лопатках, поймал Ивана взглядом – как, откуда... - ЭЙ! Погоди... Но Россия, уже стянув упавшую фуражку, удалялся в темноте коридора вместе с Добрыниным, не оборачиваясь. Америка остался лежать. Лежать оказалось приятно – после русских горок из страха и агрессии напряжение будто покинуло его. Он все еще оставался в боевой готовности, но уже мог просто смотреть на мигающую под потолком лампочку с полупустой головой – разборчивые мысли куда-то подевались, остальные слиплись в жужжащий клубок, распутывать который не было ни сил, ни желания. Темная фигура загородила свет и повела подбородком в сторону окна. - Ваших рук дело? - Ага. Я починю, - голос звучал хрипло, как будто не его. – Мы обменялись, - Альфред слизнул чужую кровь с губ. – Любезностями. - Лучше так, чем ядерными ударами, - устало вздохнул Роберт. – Если повезет – только обменом любезностями дело и закончится. Он подал руку Америке. Тот поднялся, чуть пошатываясь, морщась от боли в голени, - кажется, все-таки сломал – и направился в кабинет. Внутри зашевелилась надежда – в другой раз за такую дипломатичность – разбитый нос РСФСР – Джон устроил бы ему взбучку (после чего генералитет подогнал бы бутылку «Хеннесси»), но Бобби сейчас даже значения не придал, а значит... Они о чем-то договорились? Все разрешится? Хм. Solntze. Надо заглянуть в словарь. Если он не забудет все завтра к чертовой матери. Вашингтон. 20 ноября 1962. - Они все убрали! Несколько часов беспрерывных полетов в небе Кубы – и Альфред стремглав вломился в рабочий офис президента (Кеннеди уже устал его отчитывать, добавив манеру Америки влетать в кабинет к своей картине мира, – привычка, которая рано или поздно появлялась у всех его боссов) и шлепнул тому на стол толстую папку. Джон Кеннеди поднял голову. Альфред – даже летный шлем не успел снять – сиял улыбкой от уха до уха. - Ни одной ракеты не оставили! Пока президент внимательно рассматривал снимки – снимки пустых, мать его, аэродромов Кубы – Америка плюхнулся на диван у стены, запрокинув голову. Ему нравился этот кабинет. Пусть здесь не было окон, но уют создавали бежевые тона стен и мягкое освещение. А еще когда-то здесь стоял аквариум с рыбками – Альфред любил их рассматривать. Президент с довольным лицом откинулся в кресле. - Значит, обещание они выполнили. Легче стало? - Не то долбаное слово! – Альфред хлопнул руками по обивке. – Ох. Простите. Этикет. Я помню. Не то долбаное слово, сэр! Он уже успел забыть, каково это – не чувствовать себя на пороге ядерной войны, балансируя между рассудком и орущей паникой, что требовала жахнуть по красной кнопке и закончить все к чертовой матери. Пока не закончили с тобой. Он сморщился. Всколыхнулось и всплыло на поверхность непрошенное воспоминание. Твои «Юпитеры»... Они нацелены мне сюда. - А что с ракетами в Турции? Мы их... мы их уберем? - Ну, - Кеннеди сложил пальцы в замок и медленно произнес. – В конце концов да. Мы дали на это согласие. - То есть... Они своего добились? Президент помолчал, прежде чем ответить. - Мы дали неофициальное согласие. «Юпитеры» увезут. Но не сейчас. Не когда Куба и договоренности с Советами у всех на слуху. Альфред начал осознавать. - Как будто одно с другим не связано. Кеннеди кивнул с уверенной улыбкой. - Не думал же ты, что я выставлю тебя слабым? - И в мыслях не было, сэр. «...слабым...» Не только рыбки приковывали внимание Альфреда. Стены кабинета были увешаны картинами – главным образом портретами: на них взирали оба Рузвельта – но были еще две, те, что больше года назад сюда повесила Жаклин. На одной – залитая солнцем русская тройка. Крестьянин на ней размахивает звездно-полосатым флагом. Он везет зерно, а люди – исхудавшие силуэты, полускрытые дымкой – их лиц не видно, но их руки простерты к тройке, они ликуют, машут платками... На второй хмурое северное небо опускалось над кораблем в гавани под теми же флагами, везущими бесценный груз. Он был там. На одном из этих кораблей, в 1892-м. Он раздавал голодным хлеб. Он даже виделся с Россией – снова больно, он тряханул головой – помнится смутно, но кажется, он тогда не был таким... сукиным сыном. И до чего это докатилось сейчас... Едва не докатилось. Президент не только работал в этом зале – он устраивал пресс-конференции, принимал делегации, вел переговоры с послами. И с советскими послами тоже. Жаклин как чувствовала – картины повесили очень вовремя. Последние дни ноября выдались солнечными. Запрыгнуть на «Харлей», завести ревущий мотор и гнать, гнать, гнать – вдоль изрезанных заливами земель, из Вашингтона на север. Ветер трепал его волосы, ветер Атлантики, соленый, густой – Альфред втянул его, наполняя легкие. Если птицы рассекают небо, то люди седлают «Харлеи». Он оставлял позади города – Балтимор, Филадельфия, Нью-Йорк – на север, на север, на зигзаг Кейп-Кода. Он добрался до пляжа на закате – вдали восточный океан сливался с темнеющим небом – и лежал на песке, пока не зажглись первые звезды. Взбудораженный от скорости, от ветра, от передряг последних недель, он чувствовалАмерика чувствовал
что все хорошо.
Он родился здесь, на Восточном побережье. Открыл глаза, увидел синее-пресинее небо, вскочил и побежал – навстречу людям, прибывшим из-за океана. Позади – безбрежное море. Впереди – необозримые земли. Над головой – бескрайний космос. Альфред горел космосом. Хотел зачерпнуть горсть звезд чашей ладоней и окунуть в них лицо. Совсем маленьким он хотел лизнуть Млечный путь – каков он? Сладкий, как сахар? Соленый, как морская вода? Когда-то кто-то близкий ему сказал – что люди перестанут воевать, и тогда, взявшись за руки, смогут вместе дотронуться до звезд. Мысль разлилась под кожей мягким светом, грея, убаюкивая с шелестом травы и шумом волн. Возвращаться домой в Нью-Йорк не хотелось. Альфред не бывал в простом двухэтажном домике у пляжа много лет. Белое строение у маяка, с покатой крышей и квадратами окон – в таких селились его первые люди. Такой был и у него. Америка закрыл дверь. Неяркая лампочка – надо поменять, за столько лет все перегорело – осветила незамысловатый интерьер: простую кухню, кровать, полуотделенную лишь книжным шкафом. Напротив камина – диван, а за ним – лестница, ведущая на заваленный чердак. Альфред пожалел, что лежал на пляже до самой темноты – в животе неприятно заурчало, а все магазины уже были закрыты. Ничего, надо только разжечь камин и завалиться на диван – до утра уж он продержится. Хотя, судя по ощущениям, на диване он проваляется дня три. Несколько штук дров еще лежали в подставке у камина, а вот керосина не было нигде, как бы Альфред ни искал. На кухне в шкафах – посуда да клубы пыли, от которой он расчихался. Пришлось забираться на чердак. Электричество туда не провели – света зажигалки едва хватало, чтобы видеть, куда он идет. Америка ступал осторожно, находя путь меж гор старого хлама, ящиков и коробок... Чтобы споткнуться об одну из них и с грохотом полететь вниз. В полете Альфред ухватился за стеллаж – он рухнул вместе с ним, больно ударив по спине. Каким-то чудом очки остались целы – Америка, чертыхаясь, вылез из-под завалов, щелкнул зажигалкой – она тоже каким-то чудом потухла, ничего не спалив – и принялся поднимать все упавшее: сперва стеллаж, затем коробки, какие-то бумажки (зачем он только хранит их в таком количестве? Надо все разобрать), утварь, пожелтевшие от времени письма, развернутые, с причудливыми складками по-диагонали. Взгляд скользнул по убористому почерку – он выглядел знакомо...Ты тоже не плошай на море. Ваня.
Альфред замер. Зажигалка упала. Он лихорадочно схватил ее, поднес к письму – к желтому, ободранному по краям куску бумаги – так торопливо, что тот едва не вспыхнул – нет, нет, нет, ему показалось – и впился глазами. Сердце пропустило удар – на одной из четвертинок, образованных диагоналями, - его имя: «Альфреду Ф. Джонсу», на оставшейся поверхности листа... 20.12.1941 Альфред, привет! С наступающим. Хотя, получишь ты письмо нескоро – так что с Новым годом. Тяжелый он выдался, правда? Я слыхал, тебя в спину ранили. Поправляйся скорее. Но я рад, что ты теперь со мной. И Артуром. Я не отвечал на твое письмо, был занят. Сердце клещами стиснуло, но отбили. Да еще и фронт отодвинули. Сейчас отпускает, и – видимо – насовсем. Правда, болит голова. Кровь не поступает – там почти все перекрыто. Плечи в ожогах. Но я справлюсь. До последней капли крови буду держаться. Ты тоже не плошай на море. Ваня. Он знал его. Он знал этот почерк. Америка схватил коробку – ту, в которую он скидывал все листы – пошарил руками по полу, - вдруг выпало, вдруг он что-то упустил – перемахнул к лестнице и бросился к свету, вниз – высыпал содержимое на пол. На ковер выпало еще три листа, с диагональными складками... 05.12.1943 Альфред! Я держусь, как тебе и обещал. Не могу сказать, где я – мало ли, письмо попадет в чужие руки. Но я в самом пекле, как обычно. На самые тяжелые участки посылают, особенно когда Людвиг лично заявился – Тигран недавно сообщил. А я и рад. Ищу его – хочу угостить за все хорошее. Не наткнулся пока. Ну да ладно, дело времени. Недавно вот «студер» обучали водить – еще раз тебя вспоминал, солнце. Ребята хвалят, грузовик отменный. А когда узнали, что кабина отапливается, вообще в восторг пришли. У меня все по-прежнему, движусь вперед, медленно, но верно. Левая рука зажила, представляешь? Прости, что не был на конференции – не сейчас, не в такую минуту, я не мог оставить фронт. И что пишу редко, тоже прости. Мы освободили Олю. Не полностью – битва еще идет – но она уже со мной, рядом, месяц как. Я почти два года её не видел, Альфред. Она радовалась, улыбалась, такая же, как раньше, а потом я увидел мельком – спина вся в ожогах и рубцах... Еще немного – и я увижу Наташу. В первые дни я боялся, что она умерла... С ней затем восстановили связь. Все равно страшно за нее. Мы тоже скоро увидимся. Я слышал последние новости. Как с Ловино уживаешься? Как ты, Альфред? Ответь скорее. Я так хочу, чтобы с тобой все было в порядке. Альфред отбросил лист в сторону, схватил другой, лихорадочно... 12.09.1944 Я встретился с Наташей!!! Я не мог тебе писать об этом раньше, но сейчас могу. Я думал, что она умерла, еще в сорок первом. Она призналась – сказала, что тоже. Тоже думала, что умерла. Потом ушла в подполье, взрывала рельсы и устраивала диверсии. Целые деревни в партизанские края превращала. Прошлым летом сильно помогла, когда я был под Курском. А сейчас свободна. У нее тоже все в шрамах. Я жизни не пощажу – их с Олей вылечу. На юге все удачно, движемся вперед. Штефан вел с нами переговоры, а потом сам арестовал Антонеску. С Феличиано брал пример, не иначе. Рад, что ты с братьями идешь ко мне навстречу. Напиши, как дела у Франсиса и Артура. И у тебя самого. Скоро увидимся... совсем скоро. Обнимаю крепко. Ваня. К горлу подступил ком, от волнения почти затошнило. Америка взял последнее письмо. 27.02.1945 Прости, что не было вестей – в Будапеште было жарко. Я знал, что Эржебет стойкая, но обороняться пять месяцев... Людвиг снова скрылся. Я писал, что почти поймал его в Прибалтике осенью? Узнал его, бросился за ним и попал под артобстрел. Оклемался вскоре, а его и след простыл. Оля мне за неосторожность шею намылила, конечно. Вот же, сам говорил тебе в огонь не сигать, а так подставился. Меня не было в Ялте – не пускали, пока не возьмем город. Я соскучился, сил нет. Сколько лет я не видел тебя, солнце? Считать боюсь. А ещё... Война кончается. Кончается, Альфред. Я... как думаю – не верится, боюсь проснуться, боюсь, что это сон, что не будет скоро бомб, что не будет скоро смертей! Я думал, что привыкну, что наступит день, когда я перестану замечать смерти моих людей, буду с ними просыпаться и засыпать. Я не перестал. Но мы все закончим. Мы встретимся там, где все это началось, мы построим новый мир. Вместе. Помнишь, как ты помог мне однажды? Давно, ещё до первой крупной бойни? Помнишь, о чем мы говорили тогда? Может... может, сейчас это возможно? И мы сможем сделать то, что хотели? Ответь мне поскорее. Скучаю и жду. Ваня. Взор помутился – в глазах стояли слезы. У него письма из СССР. У него письма от СССР. Сердце готово было проломить грудную клетку. Он сел. Обрывки мыслей стукались о череп, гудели, путались... Да откуда они у него вообще?! Альфред порывисто вытер слезы, вновь пробежался по строкам. Это не фальшивка. Это почерк его – его, Брагинского – он видел его, столько раз, под документами, в материалах ЦРУ, изучил каждую закорючку – но как он... почему... Война. Это письма с войны. Брагинский писал ему с фронта.«Обнимаю»
Они были союзниками. Договоры о помощи подписаны задолго до Перл-Харбора – но за войну они так и не встретились.«Ответь скорее»
На конференциях он тоже не появлялся. Ни на одной из них.«Скучаю и жду»
Грудь сдавило. Он вспомнил – вспомнил радость, с которой он держал эти листы, уже тогда ободранные, в руках на Тихом океане, в Италии, во Франции – вспомнил теплое, щемящее чувство... Они не виделись до того самого дня, когда Брагинский сказал, что его уничтожит. Темная, жуткая фигура, грозящая смертью – и эти строки, нежные, ласковые, больнобольнобольно, как, почему, их писал один человек, но как... Другая мысль овладела им, застряла и повисла в тишине пустого дома. Америка похолодел. Почему он ничего из этого не помнил? Итак, матчасть. 1) Oh little Sputnik, flying high... - поэма Г. Меннана Уильямса, губернатора штата Мичиган, посвященная запуску советского Спутника (первая ее часть). В поэме президент Эйзенхауэр высмеивался как едва компетентный бездельник, что позволил Советам открыть космическую гонку и обойти США. 2) Не все было потеряно – в декабре все должно было вернуться на круги своя - еще с 1955 в США разрабатывали "Авангард" - проект запуска первого искусственного спутника Земли. Из-за успешного запуска советского спутника в октябре 1957 года американское правительство решило ускорить работу над программой, запуск с более поздней даты перенесли на 6 декабря 1957. Ракета, которая должна была вывести спутник на орбиту, почти сразу же взорвалась. Надо ли говорить, в какое огорчение это привело американцев? 3) Через полгода, 29 июля – запоздалый подарок на день рождения – ему подарили крылья. - 29 июля 1958 года президент Эйзенхауэр подписал указ о создании НАСА. 4) Встреча его президента с советским лидером должна была скоро закончиться - имеется в виду встреча Хрущева и Кеннеди в июне 1961 года. Согласно русской вики, проходила она в венском замке Шенбрунн. На поздних стадиях редактирования главы - то есть когда эпизод был написан, эмоциональные биты продуманы, диалоги персонажей связаны с окружающей обстановкой - благодаря перепроверке по немецкой вики выяснилось, что в Шенбрунне был дан лишь банкет в день встречи обеих делегаций, а сами переговоры проходили в советском и американском посольствах в Вене :) Было обидно. После недолгих, но напряженных раздумий я решила оставить эпизод таким, какой он есть.) 5) а в заливе Свиней ему будто дали под дых - операция в бухте Кочинос 14-19 апреля 1961, с помощью которой правительство США планировало свергнуть режим Фиделя Кастро на Кубе. Высадка десанта кубинских контрреволюционеров закончилась полной катастрофой, вызвав скандал международного масштаба: на заседании ООН представители 40 стран осудили агрессию США против Кубы. 6) Полет по ту сторону неба... совершил не он. - полет Юрия Гагарина в космос состоялся 12 апреля 1961 года. 7) Опоздал, проморгал, всего на какой-то месяц... - первый американский космонавт, Алан Шепард, совершил полет 5 мая 1961 года. 8) здесь, в залах, где Родерих музицировал, теперь решались судьбы Кубы и Германии - целью проведения встречи были разрешение вопросов, связанных с Берлинским кризисом, гражданской войной в Лаосе, запрещением испытаний ядерного оружия. Решение Берлинского вопроса для Хрущева означало давление на Кеннеди, угрозы заключения сепаратного мира с ГДР, что означало объявление всего Берлина территорией ГДР. 9) - Я исходил Зимний вдоль и поперек. - как человек, побывавший в Эрмитаже несколько раз за последние пару лет, скажу: если вы умеете ориентироваться в Зимнем дворце - вы умеете ориентироваться ВЕЗДЕ. 10) Он и раньше хотел, но... после того случая с летчиком... + Ты бы и так узнал. Скажем, брал бы ваш самолет пробы воздуха над Нагасаки и Токио – а срезал бы через Байконур – и узнал бы. Смысл скрывать? - 1 мая 1960 в небе над Свердловском был сбит американский самолет-разведчик, который фотографировал военные объекты на территории СССР. Официальный ответ американского правительства заключался в том, что пилот Фрэнсис Гэри Пауэрс брал пробы воздуха в районе советско-турецкой границы, но затем потерял сознание и долетел до Свердловска. Из Турции. Тем временем Пауэрс, живой, уже был допрошен и выдал информацию, что еще до него таких полетов над СССР было совершено штук 20. Из-за скандала сорвалась Парижская конференция, где главы США, СССР, Британии и Франции собирались обсудить Берлинский вопрос. 11) Вам как будто Хрущев лекцию о марксизме-ленинизме зачитал - Никита Сергеевич - один из моих любимых исторических персонажей. Хотя бы за то, что не упустил шанса развести с Кеннеди дискуссию о преимуществах социализма перед капитализмом. И неизбежности краха последнего, конечно же. Из-за давления Хрущева вкупе с подобными философскими спорами Кеннеди - который все же не поддался на давление - позже отозвался - "он как будто меня избил". 12) Этот мир во всем мире – как его видят Советы – должен воцариться засчет нашей слабости - во многом подобная ситуация сложилась из-за неверного восприятия Хрущевым Кеннеди как слабого и неопытного лидера. Не только лишь он поддался этому: посол СССР в США Меньшиков говорил, что Джон и Роберт Кеннеди — «мальчишки в коротких штанишках», которые лишь храбрятся, а потом дрогнут и отступят. 13) Отвратительная серая стена вокруг Западного Берлина, увитая колючей проволокой - Берлинская стена возведена 13 августа 1961 года. 14) Сутки, мучительно долгие сутки в октябре у Чекпойнт Чарли - 27 октября 1961 к КПП "Чарли" подъехали американские танки с бульдозерными отвалами, чтобы снести часть Берлинской стены. Менее чем через час по другую сторону от КПП появились советские танки. Каждая сторона была готова открыть огонь в случае, если огонь откроет противник. Это грозило началом Третьей мировой войны с применением ядерного оружия. По дипломатическим каналам удалось договориться - на следующий день танки разъехались. 15) Альфред был с Бобби Кеннеди, когда советский посол зашел в кабинет. - неофициальные переговоры между министром юстиции Робертом Кеннеди и советским послом Анатолием Добрыниным ночью 27-28 ноября 1962 на исходе "черной субботы" - наиболее напряженного дня Карибского кризиса. 16) А теперь возвращаешь все обратно, поджав хвост! На ходу меняешь условия! - 26 октября Хрущев послал Кеннеди письмо, в котором предлагал убрать советские ракеты взамен на обещание от правительства США не нарушать суверенитет Кубы. Но на следующий день Московское радио начало передавать сообщение от Хрущева - в нем говорилось, что советские ракеты могут быть удалены взамен на удаление американских ракет "Юпитер" из Турции и Италии (установлены в начале 1961 года), которые могли достать до европейской части СССР. 17) Пусть здесь не было окон, но уют создавали бежевые тона стен и мягкое освещение. А еще когда-то здесь стоял аквариум с рыбками + Стены кабинета были увешаны картинами... но были еще две, те, что больше года назад сюда повесила Жаклин. - речь идет о т.н. Fish Room или Roosevelt Room в Белом доме - конференц-зале рядом с Овальным кабинетом. С 1961 по 1964 его украшали картины Айвазовского "Корабль помощи" и "Раздача продовольствия", взятые Жаклин Кеннеди из галереи Коркорана. На картинах запечатлена помощь граждан США голодающим Поволжья в 1891-1892 годах. 18) Он родился здесь, на Восточном побережье... вскочил и побежал – навстречу людям, прибывшим из-за океана. - во внутренней части залива Кейп Код находится Плимутский камень - скала, к которой, по преданию, причалили в 1620 году высадившиеся с корабля «Мэйфлауэр» отцы-пилигримы. 19) Письмо от 20.12.1941: на момент декабря 1941 уже началось контрнаступление Красной армии в Битве за Москву, шел четвертый месяц блокады Ленинграда. В декабре 1941 США вступают во Вторую мировую войну - после атаки японцев на Перл-Харбор. 20) Письмо от 05.12.1943: "студер" - сокращение от Studebaker US6 - американский грузовик, который был самым массовым транспортным средством, поставлявшимся Советскому Союзу по ленд-лизу (а еще это основное средство перевозки "Катюш"). Первые грузовики начали поставляться с 1941 года, до мая 1943 проводились их испытания - на русский были переведены брошюры по эксплуатации, велось обучение водителей. Прости, что не был на конференции - Тегеранская конференция проходила с 28 ноября по 1 декабря 1943 года. Мы освободили Олю. Не полностью – битва еще идет - в ходе Битвы за Днепр, шедшей с 26 августа по 23 декабря 1943 была освобождена территория левобережной Украины, а 6 ноября - Киев. Как с Ловино уживаешься? - в июле 1943 англо-американские (и прочие союзные) войска начинают освобождение Италии. Уже в начале октября 1943 года Неаполь перешёл под контроль союзников. 21) Письмо от 12.09.1944: Прошлым летом сильно помогла, когда я был под Курском. - партизанская операция "Рельсовая война", которая парализовала железнодорожное движение в тылу немецких войск в Беларуси на 15—30 суток. Рад, что ты с братьями идешь ко мне навстречу. - с июня 1944 открыт Второй фронт. 22) Письмо от 27.02.1945: Меня не было в Ялте – не пускали, пока не возьмем город. - Ялтинская конференция проходила с 4 по 11 февраля 1945 года. Будапештская же операция растянулась с конца октября 1944 по 13 февраля 1945.