Осколки памяти

Москва. 31 октября, 1961. Россия вылетел из Берлина домой, как только смог. Холодный, тронутый первыми морозами московский воздух ударил в лицо, пока он спускался с трапа самолета, остудил его, разгоряченного, после событий всех последних дней, недель и месяцев. К Гилберту, взъерошенному и ощетинившемуся, как припертый к стенке волк, он сорвался неделю назад – как только его люди вскрыли подозрительную активность американцев по ту сторону только возведенной стены. Несколько дней прошли в ожидании. Иван жалел, что пропускает окончание съезда – в такую формализованную процедуру, как выступление перед членами КПСС, Никита Сергеевич всегда умел привнести элементы зрелищности. Взять хоть прошлый год. Иван не помнил, когда в последний раз на заседании ООН ему было так весело. Когда на Фридрихштрассе выехала американская бронетехника с бульдозерными отвалами, резко стало не до смеха. Их с Гилбертом танк был замаскирован – советские опознавательные знаки замазаны грязью. Люди Джонса не должны были распознать, что Иван здесь. Они не могли не догадываться, конечно же. Но лишних поводов им давать не стоило. Иван смотрел в оптику, выискивая среди солдат знакомое лицо. Альфред не танкист. Он летчик. Но он может появиться здесь. И тогда... Иван не знал, что тогда. - Знаешь, когда Ульбрихт начал топить за постройку стены, я думал, проблемы на этом кончатся, а не начнутся, - произнес Гилберт. - От него чего угодно можно ждать. России показалось, что ГДР хотел сказать что-то еще. Но тот промолчал. Он знал Джонса. Знал, что тот не успокоится, пока не получит свое. Реки крови по всему земному шару – топливо для его индустрии. Жернова его военной машины поглощали людей, перемалывая кости в золото. Блеск этого золота слепил, затмевая нищих и обездоленных, сгорбившихся под тяготой ярма. Шелест пачек долларов делал глухим к их стонам. Россия ненавидел его. Отрешенный внешне, внутри он горел, как горели угли, ровно и неизменно – от того лицемерия, с которым Альфред вещал о свободе и равенстве, пока у него за спиной Конгресс душил законами рабочих, законами, выгодными нью-йоркским толстосумам. А те смельчаки, что сумели бросить им вызов, заканчивали за решеткой, избитые и сломленные. Жадный, жестокий ребенок. Он был рад за него. Его тело в кабине танка, а мысли – в дворцовом парке, открытом, просторном. Волосы Америки лучились золотой пылью под закатным солнцем. Он впился синими глазами, дышал так тяжело. И спросил, на что похож космос. Невозможно синие глаза – подумал Иван тогда. Как васильки. Нет. Как море. Космос тоже похож на море. Что-то большое росло в груди с каждым вдохом и выдохом. Теплое, на грани с обжигающим. Альфред был рад за него. А потом через брешь в границе наводнил Восточный Берлин своими агентами. Поджоги, саботаж, «торговля людьми» - лишь малая часть из перечисленного в донесении из Восточной Германии. Люди Джонса вербовали граждан ГДР, вели пропаганду, сеяли семена лжи. Результат не заставил себя ждать – людской поток неумолимо просачивался через брешь в барьере. Гилберт потерял двести тысяч человек. После возведения стены кризис должен был кончиться. Никто не мог больше проникнуть снаружи. Никто не мог разрушить их изнутри. Но Джонсу было мало. - Ты бы хотел убить его? Вопрос Гилберта повис в спертом пространстве танка. Где-то за пределами Фридрихштрассе шли переговоры. Машины по обе стороны КПП «Чарли» не двигались, оставаясь в боевой готовности. Уже несколько часов подряд – и черт знает, сколько еще. От напряжения сводило мышцы. - Гилберт, если я выстрелю, мы обменяемся ударами, и тогда... - Я не про это, - ГДР барабанил пальцами по стенке танка. – Я не спрашиваю, мог бы ты. Хотел бы ты? Это ведь решило бы все твои проблемы. Россия думал. Когда дело касалось Джонса, трудно было мыслить ясно – чувства несли его, как глубинное течение. - Нет, - наконец изрек он. – Не хотел бы. - А он тебя хочет? Как думаешь? - С чего такие вопросы? - Обстановка, знаешь ли. Располагает. Два образа менялись перед мысленным взором: Альфред в ООН, в окружении верных лакеев – не улыбка, а оскал хищника, слишком сытого – пока – чтобы явить свое истинное лицо, дерзкий взгляд за бликами очков. И второй – Альфред, взволновенный, завороженный. Быстро проводящий языком по тонким губам. Ему стало жарко в тесной кабине. - Не хочет. Насколько мне известно. И вообще смерти кого бы то ни было из нас. Власти он хочет, - Россия кивнул подбородком на оптику. – Вот что будет, если пускать все на самотек. Смех Гилберта был отрывистым и лающим. - Значит, мы все сдохнем на войне, где никто не хотел никого убивать. С философскими выводами Гилберт поспешил. Все было решено на следующий день. Их танки отъехали первыми. Следом исчезли машины Джонса. Россия вылетел в Москву, как только убедился, что по ту сторону стены не пойдут на попятную. Антифашистскому оборонительному валу ничто не угрожало. Было уже полвторого ночи, когда он зашел домой. Тихо включил свет в прихожей, начал разуваться. Все республики уже спали в своих комнатах. - Ваня? Это ты? Из полумрака коридора выплыла Беларусь в ночной сорочке. Она зевала, потирая кулачком сонные глаза. - Я. Наташ, чего не спишь? Вместо ответа Наташа подошла и порывисто обняла его – Иван ответил тем же самым. - Я волновалась, - тихий шепот ему в рубашку. Такая тонкая и маленькая, словно кукла, она едва доходила макушкой ему до груди. - Наташка, ну чего ты, - Россия погладил младшую сестру по спине, мягко, успокаивая. – Что со мной может случиться? Беларусь подняла встревоженные озерные глаза. Ей пришлось запрокинуть голову, чтобы сделать это. Объятие, чересчур сильное для хрупкой девушки. - Там все разрешилось? У Гилберта? - Разрешилось, - он кивнул. – В ближайшее время Альфред и носа не сунет. - Он наверное тебя увидел, так сразу деру дал, - Наташа улыбалась редко, но делать это умела так, что сердце таяло. - Конечно, - смех Ивана был мягким. - Так все и было. Как вы здесь без меня? Я что-нибудь важное пропустил? Лицо Беларуси вмиг посерело. Складка залегла между бровей. Она вновь прильнула к брату, щекой к рубашке. - Иосифа Виссарионовича из Мавзолея вынесут, - её голос звучал приглушенно и немного тускло. – Уже вынесли... наверное. - Вот как. Иван выдохнул, прерывисто и долго. Крепче прижал к себе Наташу – по наитию, не задумываясь. Они постояли молча пару минут, оба погруженные в воспоминания, тяжелые, давящие. Ушедшие в прошлое, но все еще свежие. От них тянуло могильным холодом. - Вань, - Наташа нарушила тишину. – Ты голодный? Тебе чай сделать? - Да, давай чай. Они прошли на кухню, к столешнице. Наташа зажгла свет, вскипятила воду, отрезала лимон. Иван все еще был мрачен – она решила его отвлечь. - Азим из своего дома вернулся, пару дней назад. - Ммм. Как на целине дела? - Нуу... – Беларусь залила заварку и кипяток в красную с белыми горохами кружку. Россия принял ее. Тепло приятно грело руки. – Рассказывал, как летом учил студентов медицинского зерно собирать. Потом они какие-то строительные работы затеяли, вроде для зернохранилища, он за ними переделывал все раза три... - Что ж они там такое страшное построили? – Россия с улыбкой поднес кружку к губам. Наташа пожала плечами. - Не знаю. Может, коммунизм. Чай брызнул в нос – Иван подавил кашель пополам с подступающим смехом. - Наташ, - он прочистил горло. В ноздрях теперь щипало лимоном. – Ты с такими шутками осторожнее. Наташа скорчила недовольную гримасу, неопределенно взмахнула рукой. - Наташ, - он повторил с нажимом. Что-то стальное в голосе России заставило ее вздернуть голову. Их взгляды пересеклись. Беларусь вздрогнула. Маленькое движение, моргнешь – и пропустишь, но слишком сильное, чтобы Россия не заметил. Он отвернулся, неловко и быстро. В груди что-то сжалось. - Прости, я... - Знаю, - Наташа торопливо заправила прядь пепельных волос за ухо. Она не смотрела на него, крепко обхватив руками другую такую же чашку. – Я забыла сказать. Тебе документы принесли. Сегодня днем. Положили тебе в комнату. - Документы? – Россия нахмурился. Ключ от его комнаты был только у него и еще пары человек. Председателей структур, если быть точным. - Да. Наверное, это от Никиты Сергеевича. - Понятно. Посмотрю. Спасибо, Наташ. Я спать пойду, - Иван притянул ее, быстро чмокнув в макушку, чувствуя, как она вновь расслабилась – в груди от этого полегчало. – И ты иди. - Угу, - Наташа просветлела, будто она что-то вспомнила. – Вань, может ты голодный? - Есть немного. - Мы с Олей и Наирой пирог испекли, кукурузный. Будешь? - Эээ... – Россия почесал затылок. Даже светящееся надеждой лицо младшей сестры уже пару лет не могло бы заставить его съесть еще хоть что-то кукурузное. - Ну вот, - Наташа истолковала все правильно и насупилась. – И ты не будешь... - Отдайте Драгошу! – сплавить пирог Молдове вдруг показалось отличной идеей. – Он такое любит! - Мы не можем все кукурузное постоянно скармливать одному Драгошу! Вань... Ваня! - Все лучшее – детям! – Иван уже спешил к выходу из кухни. – Спокойной, Наташ! Оставив позади раздосадованную Беларусь, Россия двинулся в самый конец коридора. Ключ блеснул в его руках – два поворота – и он в своей комнате. Лунный свет падал из окна на дубовый стол, мазал голубым по гладкой блестящей поверхности и новому, незнакомому предмету на нем. Иван зажег лампу на столе. Поставил кружку с тепловатым чаем, вскрыл сменившую свой цвет под желтым светом папку. Перед ним лежала стопка листов, сшитых друг с другом, первым же с шорохом выпал небольшой лист со знакомым уже размашистым почерком Хрущева. Россия пробежался по нему глазами: взгляд зацепился за фразы о разоблачении преступлений Сталина и о восстановлении справедливости, в том числе и по отношению к нему, Ивану. К документам ржавой скрепкой была прижата его фотография. Пожелтевшие страницы досье зашуршали под его пальцами. Он читал – чем дальше, тем сильнее в нем расползалось чувство, лишь едва кольнувшее его в прихожей с Наташей. Темное, сковывающее кости холодом. Порой правители, разуверившись в его безотчетной верности им, - а в последние два века такое случалось часто – пытались обуздать его. Сковать его, обвить цепями религии и долга, перекроить в послушное орудие воли монаршей. Он сбросил эти цепи, разорвал, когда ему уже было нечего терять, кроме них – звон разлетелся по всему миру, залитая кровью и затянутая порохом Европа содрогнулась от превращения, невиданного до сих пор. Слежка, доносы, подозрения, страх; он не помнил, у кого в глазах не было страха перед ним. Он вспыхивал, рано или поздно, сосущим душу черным огнем – будь то 1825, 1881 или же 1905 – всё было не впервой. Но это... Тайная канцелярия и Третье отделение проигрывали НКВД в размахе. Его прошлое. Его имена. Даты и места командировок. Воинские должности. Номера паспортов. Даты и места смертей – часть из них с пометками, сколько времени потребовалось, чтобы ожить вновь: 5-10 минут, не больше. Темперамент и характер, в подробностях. Владение оружием. Шрам на шее (живот скрутило). Контакты и близкие: Оля, Наташа... Дальнейший список скрывался под черной полосой. Весь последний лист был скрыт под ними. Россия поднял его, взглянул сквозь него на лампу – не видно. Что бы ни скрывали эти строки, оно надежно спрятано под типографскими чернилами. Документ венчала последняя незакрашенная надпись:

ОСОБО ОПАСЕН

Иван отложил листы в сторону. Протер глаза и судорожно выдохнул. Не то чтобы он открыл что-то новое – он догадывался, догадывался об этом. За своей слепой и дробящей его же кости верностью он все же сумел разглядеть – не цепи – сети, его опутавшие. Россия тряхнул головой и вернулся в реальность. Лампа заливала комнату желтым, этот желтый проникал в закутки, падал на его руки, грел, успокаивал. Он отпил уже остывший чай. Чтение между строк – даже закрашенных – навык, который он освоил давно. Почему именно сейчас? Пять лет назад Никита Сергеевич не был так щедр с ним, а ведь эффект оказался куда масштабней. Боится реакции на перезахоронение? Информацию собирали не только о нем, подобные досье на Ториса, Райвиса и Эдварда были бы столь же объемны, если не толще. Но папку принесли только ему. И эти черные полосы... Иван сильно сомневался, что они остались со сталинских времен. Взгляд снова упал на листы. Фотография показалась ему знакомой – такая же была в его старом партбилете. Он выдернул ее из-под скрепки. На стол упала вторая – скрытая за первой, невидимая из-за меньшего размера. Россия замер: его буквально вморозило в стул. С фотографии ему улыбался Америка. Прошло несколько секунд, прежде чем удалось выровнять дыхание и взять фото в руки дрожащими пальцами. Это был Альфред, без сомнения. Прильнувший к стволу березы, в простой клетчатой рубашке, его обрамляла листва. Что-то было в нем неправильное, непривычное... Даже не то, что его запястья были чересчур худыми, а лицо осунулось – так, что скулы заострились: черно-белое фото оттеняло слишком нездоровые тени под глазами на всегда таком свежем лице. Его улыбка. Это была не та самонадеянная маска на конференциях, даже не шутливая усмешка в Вене – и не готовый прорваться сквозь изумление хохот, когда Иван проболтался об открытом космосе. Альфред улыбался тепло. Все так же широко – он, наверное, не умел по-другому – но в уголках глаз виднелись складочки, а взгляд – от него веяло такой нежностью... Сердце сделало кувырок, будто по нему прошлись чем-то острым и горячим. Россия перевернул фотографию. На обороте, дергано и рвано, в разных местах, словно в лихорадке, было написано:

Солнце

У меня

192

193* - ???

Иван замер во второй раз. Медленно выдвинул ящик стола, вынул ручку и тетрадь, открыл ее на первом попавшемся развороте. Не глядя, повторил написанное на обороте фотографии. Почерк совпал. Буквы были одинаковыми, каждый зигзаг, каждая закорючка. Даже на зачеркнутой последней цифре после тройки – она замазана столько раз, что ее не видно – одна и та же мешанина линий. Россия резко развернулся, распахнул дверцу шкафа позади стола, выдернул фляжку с водкой и хлебнул. Одного чая здесь уже недостаточно. Это... это... Как. Мысли сталкивались одна с другой, как бешеные. Иван заходил по комнате взад-вперед, как загнанный зверь. Это невозможно. Он же не делал этого. Он же не помнит, он видит это фото в первый раз, так почему... Солнце. Его слепило полуденное солнце, плечи обдавало жаром. Он укрылся под сенью березы. Увесистый, черный фотоаппарат в его руках, вспышка... Обрывки моментов рассыпались, как потерянные кусочки разбитой мозаики – его качнуло. Иван схватился за угол кровати. Медленно опустился на пол, поджал колени к груди. Ему казалось, что он тонет. Это не подделка. Фото настоящее. Его почерк – тоже. Ему понадобилось время, чтобы успокоиться. Он пойдет завтра на работу. Скажет Никите Сергеевичу большое спасибо. И ни единым мускулом на лице не выдаст того, что втайне обнаружил. Если только его не спросят напрямую. Тогда придется выложить все. Но если нет... Если фото угодило случайно... Главное – не делать необдуманных шагов. Он должен дождаться момента, когда можно будет увидеться с Джонсом с глазу на глаз, не вызывая подозрений у своих людей. А потом... Что потом? Сунуть фото ему под нос? С ровным лицом спросить, какого черта на нем его же рукой написано «солнце»? Иван рассмеялся. Это лучшее, что он мог придумать сейчас. Вашингтон. Ночь 27-28 октября 1962. Говорить с Джонсом в преддверии ядерного апокалипсиса было не лучшей идеей. Еще менее хорошей идеей было делать это, когда их армии приведены в боевую готовность. И когда он три дня не спал. И когда этот заносчивый придурок начал его провоцировать. И когда он сорвался в ответ и начал пускать сигаретный дым ему в рожу... кто еще здесь придурок. Иван выходил из министерства юстиции, понимая, что разговор откладывается на неопределенный срок. Он очень надеялся, что этот срок не закончится завтра для всей планеты: Добрынин нашипел на него за самоуправство, но продолжалась выволочка недолго. Анатолий Федорович был... спокойнее, чем прежде. Это обнадеживало. Кое-что Россия все же узнал. Замешательство при упоминании тридцатых, перекрытое яростью. Ошарашенные синие глаза, когда он шепнул ему это слово. Эмоции Альфреда не были наигранными. 1) Иван жалел, что пропускает окончание съезда – инцидент на Чекпойнт Чарли (27 – 28 октября 1961) произошел во время окончания XXII съезда КПСС (17 – 31 октября 1961). 2) Взять хоть прошлый год. Иван не помнил, когда в последний раз на заседании ООН ему было так весело – в октябре 1960 года Хрущев пытался сорвать заседание Генассамблеи ООН, постукивая по столу ботинком в знак несогласия с докладчиком. Я уже говорила, что Никита Сергеевич – мой любимый исторический персонаж? 3) Поджоги, саботаж, «торговля людьми» - лишь малая часть из перечисленного в донесении из Восточной Германии – Из-за ультиматумов, выдвигаемых Хрущевым Западу, и нарастания напряжения население ГДР уходило в ФРГ через брешь в Берлине, в страхе (совершенно оправданном), что граница вот-вот закроется. За 1961 до 13 августа ГДР покинуло окло 200 тысяч человек. Вальтер Ульбрихт, первый секретарь ЦК СЕПГ и фактический глава Восточногерманского государства, неоднократно требовал от Москвы согласия «закрыть берлинскую дыру». С 3 по 5 августа 1961 в Москве проходило совещание глав государств Варшавского договора, где Ульбрихт нарисовал драматическую картину: через открытую границу американцы и западные немцы вербуют граждан ГДР, устраивают диверсии и саботаж, «торгуют людьми», разве что восточногерманских младенцев не ловят, чтобы съесть на завтрак. Хрущев наконец уступил нажиму, дав добро на возведение стены – тем более что его собственная «ультимативная» дипломатия не работала. 4) - Гилберт, если я выстрелю, мы обменяемся ударами, и тогда... – я упоминала в прошлой главе, что обеим сторонам была дана команда открывать огонь, в случае если огонь откроет противник? Один танковый залп – и началась бы Третья мировая война. 5) Антифашистскому оборонительному валу ничто не угрожало – «оборонительный антифашистский вал»: так пропаганда ГДР называла Берлинскую стену. 6) - Иосифа Виссарионовича из Мавзолея вынесут - На съезде Хрущёв и его сторонники существенно расширили объём разоблачений по сравнению с 1956-1957 годами. Впервые в радиорепортажах и на страницах газет, информировавших советских людей о работе съезда, прозвучали слова о «чудовищных преступлениях» и необходимости восстановления «исторической справедливости», а также рассказы об арестах, пытках и убийствах, происходивших при Сталине по всей стране. Тело Сталина предложили вынести из Мавзолея, что было принято единогласно. В ночь с 31 октября на 1 ноября 1961 года оно было погребено в могиле у Кремлёвской стены. Для этого была проведена целая операция с оцеплением Красной площади, отбором солдат для выноса тела из Мавзолея, маскировкой фанерными листами места захоронения. 7) Рассказывал, как летом учил студентов медицинского зерно собирать – с 1954 ударными темпами шло освоение целинных земель – в том числе и в Казахстане, куда свозили на работы горожан, в частности студентов разных вузов. Инфраструктура, как и все остальное – дороги, зернохранилища, жилье, ремонтная база для техники – оставляла желать лучшего. Порой емкостей для хранилища зерна не хватало, и хлеб размещался под навесами, на открытых площадках, в неприспособленных помещениях. 8) - Не знаю. Может, коммунизм – А еще XXII съезд известен как «съезд строителей коммунизма»: был принят новый Устав КПСС, содержащий Моральный кодекс строителя коммунизма, и Третья программа КПСС, целью которой стало создание «материально-технической базы строительства коммунизма». Хрущев торжественно провозгласил, что «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» (а еще он обещал, что к концу 1965 года с населения не будут брать налоги...) Советские остряки отреагировали немедленно, породив массу анекдотов, например: «Один старый большевик другому: – Нет, дорогой, мы-то с вами до коммунизма не доживем, а дети... Детей жалко!» или «На гранитном берегу канала – трехметровые буквы: “Да здравствует советский народ – вечный строитель коммунизма!”». 9) Даже светящееся надеждой лицо младшей сестры уже пару лет не могло бы заставить его съесть еще хоть что-то кукурузное – после поездки в 1959 в США Хрущева захватила идея засеять добрую часть советских полей кукурузой, чтобы преодолеть нехватку зерновых и кормовых культур для животноводства. «Кукуруза, товарищи, это танк в руках бойцов, я имею в виду колхозников; это танк, который дает возможность преодолевать барьеры, преодолевать преграды на пути к созданию изобилия продуктов для нашего народа», - говорил Хрущев. Под кукурузу распахивалась и целина. 10) Мелькающие в тексте ОСы Азим и Наира – Казахстан и Азербайджан. 11) Он вспыхивал, рано или поздно, сосущим душу черным огнем – будь то 1825, 1881 или же 1905 – 14 декабря 1825 произошло восстание декабристов; 1 марта 1881 террористы-народовольцы убили императора Александра II; 9 января 1905 началась Первая русская революция. 12) Тайная канцелярия и Третье отделение проигрывали НКВД в размахе – Тайная канцелярия: орган политического сыска, ведет происхождение от времен Петра I, больше всего же с ней ассоциируется императрица Анна Иоанновна (1730-1740). Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии – политическая полиция, учрежденная Николаем I в 1826 после восстания декабристов, распущенная только в 1880.