Покуда мы будем жить. Сейчас и в вечности

Согласно официальному календарю, лето длится три месяца. Если быть точнее, двенадцать недель. Если еще точнее — девяносто один день, а это в свою очередь четыре тысячи триста шестьдесят восемь часов, что составляет двести шестьдесят две тысячи восемьдесят минут, а это чуть меньше шестнадцати миллионов секунд. Пятнадцать миллионов семьсот двадцать четыре тысячи восемьсот, если совсем точно. Когда наступает лето, его первую минуту я всегда трачу на то, что высовываюсь из слухового окна и слушаю ветер… Бывает, что первый день июня приносит с собой тучи и дождь, и тогда дождь выбивает чечетку о черепичную крышу, бывает, что небо ясное и можно рассмотреть звезды, бывает, что ураганный ветер ревет и рычит, нарушая тишину ночи. Как-то раз, помню, шел град и снаружи было холодно, как в ноябре. Но это не важно. Это же первые минуты наступающего лета. Лето — это всегда так удивительно… Когда я вслушиваюсь в лето, я всегда пытаюсь предугадать, каким оно будет. Что оно принесет с собой? Никогда нельзя знать наперед. Может, в этом и прелесть лета? Могу сказать только одно: я не хочу упускать ни одно его мгновение!.. Я всегда, сколько себя помню, ждал его. Еще мальчишкой с наступлением весны я начинал считать дни, и отец, приходя из Министерства, вечно посмеивался надо мной за это, а мама, гремя кухонной утварью на кухне, ворчала, что лучше бы я занялся чем-нибудь полезным, чем мечтал. Я никогда не слушал ее. Мама! Неужели ты не чувствуешь этого запаха свободы? Не слышишь, как поют цикады под окном? Неужели ты никогда не замирала в восхищении, чувствуя, как на тебя накатывает это невообразимое время, время свободы, время приключений? О, как же я всегда ждал лета!.. В июле в Шотландию приходят грозы. Тучи набегают, грузно переваливаются через горные хребты, ползут по равнинам, а потом небо становится черным-черным, и вдалеке раздаются первые раскаты могучего грома. Воздух перед грозой всегда замирает. Становится душно, темнеет, словно вечером, и ни ветерка, ни малейшего движения воздуха: все стихает… Наступает невообразимая тишина. Воздух электризуется, волосы встают дыбом, а женщины выбегают на улицу, спеша убрать все в дом и снять белье, которое сушится во дворе. Мужчины запирают двери в дома, закрывают ставни. А потом первые тяжелые капли с глухим грохотом падают на крышу… Ливень начинается. Не видно больше ни леса вдалеке, ни реки, ни полей, ни одинокого дуба на холме — все застилается серой стеной дождя, и он барабанит по крыше, по металлическим перилам сарая, а где-то высоко, выше черных туч, гремит в литавры гром. Я всегда замирал, сидя на крохотном чердаке под самой крышей, сжавшись от благоговейного страха, слушая, как молотят потоки воды по нашей худенькой крыше, как неведомые боги бьют в литавры над нашим домом… Это вызывало у меня трепет и восторг. У меня сохранилось несколько ярких картинок из детства. Как однажды мы с отцом, только вдвоем, отправились в лес, чтобы найти какой-то редкий цветок для матери, а потом купались в маленьком озерце в самой чаще, или как однажды, когда сестренке было года два, мы играли в рыцарей, и я катал ее на спине… Лето — это красные от земляники пальцы и ночевки со спальником прямо во дворе, это походы с семьей на несколько дней к холмам и яркие фейерверки в начале августа, это страшилки ночью при свете костра и громкие посиделки на веранде по вечерам… Сейчас я чаще всего встречаю лето в Норе. Билл и Чарли обычно тоже приезжают в это время, и съезжаются другие члены Ордена, и, пока Тонкс веселит всех своими преображениями, а Ремус глядит на нее из темного угла, думая, что никто не видит, я незадолго до полуночи тихонько выбираюсь из-за стола и выбираюсь на заднее крыльцо, скрытое за раскидистыми кустами. Я сажусь на скрипучие ступени, зажмуриваюсь, вдыхаю ночной воздух… Никто никогда не тревожит меня. Думаю, все на самом деле все понимают. Когда я был на пятом курсе, я встретил лето, сидя на крыше Башни Гриффиндора. Помню, в тот год тепло пришло раньше обычного, поэтому уже в мае все было зеленым. Я ускользнул с праздника по поводу победы нашей команды в квиддичном матче, тайком прокрался к потайной лестнице, вылез по ней… Над Черным Озером догорал закат. Большие хищные птицы с кривыми когтями кружили над Лесом, Гремучая Ива лениво покачивала своими убийственными лианами, в Воющей Хижине кто-то возился, отбрасывая длинные тени, неспешно плыли по небу маленькие облачка. Сквозь не прикрытое тяжелыми бархатными шторами окно Гостиной Гриффиндора было видно, как толпа чествовала победителей матча. Было тепло: я снял мантию, расстелил ее на крыше, лег, и вот так, в одной рубашке, так и пролежал весь вечер, жуя черешню и сплевывая косточки вниз. Небо постепенно темнело. Исчезло солнце за горизонтом, растворились невесомые белесые облака, рассеялось розовое зарево над холмами вдалеке, одно за одним стали зажигаться окна в общежитии. Через окно Башни я видел, как два рослых парня с седьмого курса подхватили на плечи Поттера, героя дня. Где-то играла музыка… Я чувствовал невероятное спокойствие, может быть, даже удовлетворение, не знаю. Приближались экзамены СОВ, мы только что отыграли один из последних матчей сезона, впереди были летние каникулы, а затем последние два года школы, и я понимал, что будет непросто, но мне казалось, что будущее безгранично. Мне хотелось закричать, и в то же время — раствориться в небе и пространстве вокруг, навсегда стать его частью, развеяться, воспарить!.. Часы над воротами показывали без четверти десять, когда из крытой анфилады появился Люпин. Я перевернулся на живот и ближе подполз к краю крыши: он шел крадучись, оглядываясь по сторонам, и, хотя я не совсем понимал, что происходит, что-то внутри меня зашептало, что это не просто прогулка. Люпин оказался скрыт от меня верхушкой холма, а, когда я снова увидел его, он практически перешел на бег; то-то, кто скрывался в Воющей Хижине, раскрыл перед ним дверь, и желтый свет на несколько секунд осветил его бледное бескровное лицо Ремуса. Он показался мне испуганным. Ночное свидание? В тот год я так и не узнал, куда спешил Люпин так поздно, кто ждал его в Хижине… Только много позже я сопоставил полную луну, которая в ту ночь освещала Шотландию, бледность Ремуса на утро, его вечное отсутствие день или два в месяц на занятиях, множество других фактов. Бедняга! Мне всегда он нравился, и его мужество, его борьба — это породило во мне только большее уважение. В девяносто седьмом мы тоже встретили лето так или иначе вместе. Последние дни мая мы просидели на кухне Норы, возясь с какими-то несложными, но требующими внимания чарами, которые могли бы помочь без проблем вывезти Поттера. Тогда мы еще не знали, что Пожиратели установят новые ограничения на каминную сеть, что Дамблдор практически смертельно болен, что Снейп, которого мы считали двойным агентом, окажется всего лишь змеей, которую мы пригрели за пазухой… Мы с Ремусом, Тонкс, Джорданом и Флер сидели вокруг стола, методично подбирая лучшее сочетание чар, время от времени бросая щепотку Летучего Пороха в камин, проверяя результат. Работа не спорилась. — Не могу я больше, — раздраженно бросил палочку Ли. Мы сидели так уже несколько дней, и, хотя мы все порядком устали, выходка Джордана буквально вывела меня из себя. — Да, действительно! — я тоже бросил палочку на стол. — Действительно, давайте уже прекратим, ведь школьные учителя и без нас справятся с защитой школы, да? О, ну конечно! Волан-де-Морт в прошлом году так напугался в Отделе Тайн, что больше и не подумает приближаться к Гарри, к тому же, у Поттера ведь есть его непобедимый Отряд! Ну да, разумеется, он защитит его. Правильно, почему бы нам… — Хватит, — жестко прервала меня Нимфадора. Она нахмурилась, у нее даже корни волос потемнели. — Ведете себя, как… Как… Она не договорила, но я заметил, как рука Ремуса легла ей на плечо, успокаивая. Я тоже сдержал себя. Я всегда с уважением относился к Тонкс, отдавая должное не только ее природному таланту, но и ее силе воли, упорству и преданности своему делу. — Ладно, черт с вами, — я подхватил со стола свою палочку и сунул ее в карман. — Давайте прервемся… Я выскочил в коридор, раздраженный и злой, и едва было не столкнулся с Фредом, который, должно быть, услышал шум и поспешил на кухню. — Что у вас… — начал он, но я не дослушал. — Не сейчас, — рявкнул я и, прыгая через три ступеньки, бросился наверх, на чердак. По крыше барабанил мерзкий мелкий дождик… Я уселся прямо на пол, даже не уселся, грохнулся, болезненно стукнувшись больной ногой, однако даже не обратил на это внимание, только злобно зыркнул в сторону упыря, заставляя его спрятаться за стеллаж, прислонился спиной к стене. Темные тени деревьев причудливо танцевали на потолке. Внутри меня тоже было темно и гадко. Практически впервые за всю свою жизнь я не ощущал прилива сил от наступающего лета… Любят ли меня или нет, считают ли помешанным или уважают, так или иначе, я знал, что на меня смотрят. Даже Дамблдор — и тот время от времени бросал на меня быстрый проницательный взгляд из-за своих очков-половинок, а значит я просто не мог, не имел права показывать свои сомнения, свою усталость, свои слабости, насколько мне… страшно? Господи, как же мне страшно… Как же мне страшно… Я и сам старался не обращать внимание на свой страх, не показывать его, прятать за раздражением или гомерическим хохотом, за маской непроницаемости, однако один Мерлин знает, как мне было страшно. Как мне было страшно и как мне страшно до сих пор… Оказавшись однажды в девяносто четвертом практически на грани смерти, с тех пор липкий страх вернулся ко мне стальным ошейником. Наверное, я чокнулся на защитных чарах, но что я мог поделать? Я не хочу умирать. Я не хочу видеть чью-то смерть… Что я могу? Пусть я буду безумцем, я не готов снова видеть чью-то гибель. Я видел войну, я видел смерть. Я видел, как в девяносто шестом Сириус Блэк, балагур и потерянная душа, безвинный узник Азкабана, как он пошатнулся, захрипел, а потом его глаза вдруг остекленели, замерли ухмыляющиеся губы, и Сириус завалился назад, в чертову Арку… Я едва было не бросился за ним, как бросился Поттер. Только в последний момент я успел удержать себя, вымещая свою боль, свое горе, свою ярость на мерзавцах в масках, которые окружили нас. Я не испытывал никаких иллюзий. Кому как не мне знать, как безотказно убивает Авада Кедавра… Сириус Блэк был убит в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое июня тысяча девятьсот девяносто шестого года. Ему было всего тридцать семь лет. В утро после сражения в Отделе Тайн я дал показания следователям Министерства, позволил врачу осмотреть себя, проводил Гермиону к Макгонагалл, которая приехала ее забрать, а потом… Все то утро как в тумане. Я провел весь день дома. Я просто сидел на полу, прислонившись спиной к кровати, задернув шторы, сжимая в руках старую колдографию, сидел, поджав ногу под себя, и плакал… Плакал, и в ту минуту я ненавидел это несправедливое лето, это темную жизнь, старца в черной мантии и безумцев, убивавших в его честь. А ведь мы с Сириусом, должно быть, состояли в близком родстве, не так ли? Мы оба были чистокровными… Бунтарь, непокорный мальчишка с колким чувством юмора и дерзкими глазами, талантливый колдун, храбрец… Знал бы он, что в кабинете Флитвика до сих пор хранилось его выпускное эссе, знал бы он, как Андромеда Тонкс бережно поправляла его портрет на камине, знал бы он… Разумеется, ничего из этого он не знал. Да и если бы знал, разве ему это было нужно? Он умер еще в двадцать с небольшим, еще совсем мальчишкой. Меня не было, когда его задержали в то утро, когда Лили и Джеймс Поттеры были найдены мертвыми, но я знаю, что тогда он смеялся. Должно быть, часть его разума умерла еще тогда? Он всегда любил Джеймса чуть больше, чем может любить один человек другого… Наша молодость прошла, должно быть, похоже. Мы оба выросли в войну. И, быть может, оба погибнем из-за нее… И все-таки первое июня бывало разным. Бывали светлые дни, бывали темные… На четвертом курсе, когда нападения участились, а волшебники старались не ходить в одиночку, я много думал о будущем, о том, что хотел бы не просто защищать людей от опасности, но также дарить чувство защищенности и свободы. На пятом — мне казалось, что я всесилен. Жуткие воспоминания оставались просто воспоминаниями, а впереди… Я не хотел бы вспоминать наступление лета на шестом курсе. Когда наступало лето девяносто пятого я думал, что жизни дальше не будет. Самое страшное, наверное, самое черное наступление лета в моей жизни… Должно быть, еще в школе я неумолимо, неотвратимо начал меняться. Я уже не был ребенком, когда началась война, я знал, что это не сказка и не вымысел. Я никогда не строил розовых замков в отношении будущего. Я помню, как узнал о том, что Поттер впервые встретился с Волан-де-Мортом. Меня пробрала настоящая дрожь, вспомнился тот мальчик, которого чествовали в Башне Гриффиндора, он ведь был меня младше, однако… Поттер всегда сражался отчаянно. Орден Феникса мог им гордиться. — Я не один, у меня есть друзья, — ответил он как-то раз мне, когда я укорил его в безрассудстве. — И потом, разве ты сам стоишь в стороне, когда дело касается Пожирателей? Мы оба знаем, что кому-то придется погибнуть. Он всегда был отчаянным парнем. Он всегда нравился мне. Он трижды встретил Волан-де-Морта, дважды одерживая над ним небольшую победу и один раз спасаясь бегством, прежде чем встретился снова, в четвертый раз, и тогда… Ох, бедный Сириус. Ему было всего двадцать два, когда он попал в Азкабан, последний из рода Блэк… С девяносто пятого года мне не нравится встречать лето дома. Вообще не нравится бывать там, если по-честному: почему-то кажется, что кто-то смотрит из углов, что кто-то поджидает за дверью, что кто-то вот-вот вломится в комнату, забирая внутри коробки, а я, беспомощный, не смогу сделать ничего… Я продал или раздал почти все, что было у меня из вещей. Выкинул на свалку большую часть одежды, отдал Слизнорту набор реактивов и коллекцию старых марок, отвез в Нору секретер, который когда-то выцепил на одной из барахолок. Теперь квартира была практически пуста, только следы пыли показывали, где когда-то стояли вещи, да защитные чары все также закрывали ее от постороннего взгляда. По ночам я всегда боролся с кошмарами. Дома всегда царила тишина… В Норе кошмары как правило отпускали. Я засыпал под чьи-нибудь разговоры, слышал, как Гермиона смеется в комнате надо мной, как вместе с ней смеется второй приглушенный голос, удивительно знакомый мне, слышал, как гремят на кухне посудой Джинни и Рон, помогающие матери, как Ремус беседует о чем-то негромко с кем-то в саду. Нора никогда не молчала. Зимой играло радио, и певичка, любимица хозяйки дома, пела какие-то глупые песенки о любви, весной приезжали члены Ордена, и громоподобный голос Кингсли разносился до самого чердака, а осенью, когда младшие уезжали в школу, в Нору стягивалась родня, и по вечерам Уизли все вместе пели старинные ирландские баллады и ели сливовый пудинг. Нора всегда была живым местом. Была всегда, и все-таки больше всего я любил лето… Мне нравилось, когда в середине июня всегда дом наполнялся голосами, когда приезжали все дети семейства, даже Чарли, когда шумная толпа подростков, выпущенная за стены школы, начинала носиться по этажам и в хорошую погоду играть в квиддич на улице, когда приятельница Джинни, соседка, приходила со своим огромным сенбернаром, который с радостью гонялся за палкой и мячиком, когда добродушный Хагрид в свою единственную неделю отпуска приезжал на день или два, посмеиваясь над играми детей и почесывая собаку за ухом… Мне всегда нравилась Нора. В конце июня девяносто седьмого никто не приезжал, как бывало раньше, в Нору с улыбкой. Смерть Дамблдора подкосила всех нас. Джинни сердито вытирала слезы рукой, Рон прятал руки в карманы, Билл, все еще перебинтованный, тяжело опирался на плечо своей невесты. Я встретил их на пороге. Невольно мне вспомнилось, как мы были все вместе в больнице Святого Мунго после злополучного нападения Нагайны за полтора года до этого тогда тоже никто не улыбался, и, я готов спорить, я видел, как Фред украдкой вытирал слезы. Тогда чуть не погиб Артур, поэтому нельзя было винить его в излишней чувствительности, но тогда все обошлось, в то время как теперь… Я подумал, как ужасно быстро иногда приходится взрослеть. Восемнадцатого июня, в годовщину смерти Сириуса, у меня все валилось из рук. Я был рассеян настолько, что едва было не забыл о своей ноге за обедом, а вечером чуть не опоздал на собрание Ордена. Впрочем, кажется, мое состояние было не уникальным. Каждый чувствовал себя неуютно: Билл хмурился и то и дело смотрел на часы, Флер заламывала запястья, непривычно молчаливая, Тонкс выглядела точь-в-точь как Вальбурга Блэк с молодых портретов, а Ремус неосознанно все время теребил в кармане колдокарточку, которую я передал ему утром. Это была та самая карточка, которую я чудом нашел в старом выпускном альбоме. С нее улыбались Сириус, Ремус и Джеймс, с трех сторон обступившие Лили Эванс, которая сердито пыталась отодвинуться от одноклассников, снятая совершенно случайно. Не помню, откуда у меня взялось это колдо. Может, отдал Долгопупс? Кто знает… Когда из школы вернулись дети, мне подумалось, как сильно они выросли за последние три года. Мне вспомнился Чемпионат Мира в девяносто четвертом, когда в небе появилась Метка, когда испуганны волшебники бросились бежать, не заботясь о своей безопасности, когда только чудо спасло Поттера. Сейчас, пожалуй, такими вещами их было бы не напугать. Пусть у них и не было подготовки авроров, эти дети давно были сильнее, чем многие взрослые, и, пожалуй, мне стоило перестать недооценивать Рона или Джинни. Второго июля состоялось первое заседание, посвященное эвакуации Гарри. У меня был кое-какой опыт, поэтому я почти сразу же высказал свое мнение, откуда-то послышались слова одобрения, Кингсли возразил… Началась дискуссия. Скоро, в отсутствии Дамблдора, который всегда заставлял нас одним своим присутствием держать себя в руках, дискуссия переросла в спор, и еще через несколько минут все собравшиеся уже кричали, стараясь каждый доказать свою позицию. Гермиона и Фред появились с опозданием. Они тихонько проскользнули внутрь, и, не желая привлекать лишнего внимания, уселись на скамью у самого входа, тихо, словно мышки, снимая теплые куртки. Я заметил, что обе были мужскими. Впрочем, на них никто особенно и не обратил внимание: день рождения Гарри был уже меньше, чем через месяц, Волан-де-Морт все ближе подбирался к Министерству, так что мало кому было дело до двух подростков, которые, очевидно, гуляли по полям за домом. Мне вспомнилась девочка, которую я хотел пригласить на выпускной бал на седьмом курсе. Она училась на седьмом курсе Когтеврана, занималась музыкой и химией, хотела поступать в Академию в Глазго, и, честно признаться, она чертовски нравилась мне, однако, к сожалению, у нас не сложилось. Ее пригласил другой, а я в итоге так и не пошел на выпускной, так что… Вечером накануне операции «Семь Поттеров» я выбрался почти на самый верхний этаж, желая урвать несколько минут в тишине. Меня душило плохое предчувствие… Я с трудом распахнул ставни, пальцы дрожали. На улице было прохладно, небо было затянуто облаками, но дождя не было — это было хорошо. Дурсли должны были быть уже очень далеко, и я надеялся, что они доберутся без приключений. Впрочем — тут я позволил себе усмехнуться — Вернону Дурслю ни один волшебник не страшен, наоборот, его стоит бояться, если привычный ход жизни Мистера Маггла нарушен, так что… Мою мысль прервало появление Джордана. Мы так и не объяснились с ним после той моей выходки в начале лета, но, кажется, он не держал на меня зла. Он встал рядом, прислонился бедрами к оконной раме, засунул руки в карманы штанов, а потом, как и я, уставился куда-то вдаль, туда, где еле заметно горели огни дома Лавгудов. Мы молчали. Мне подумалось, что, наверное, это странно, что мы стоим с ним вот так, молча, глядя в темноту, дыша летом, не зная, что нас ждет дальше. Интересно, можно ли нас было назвать с ним друзьями? — Как вы думаете, что дальше?.. — он нарушил молчание, все также глядя в горизонт. Его голос был ровным. — Не знаю, — ответил я, и вдруг понял, что не помню, когда в последний раз так искренне, так правдиво отвечал на такой вопрос. Я и правда не знал. Будущее пряталось где-то в темноте ночи, улыбалось ехидно, посмеиваясь… Неумолимо близилась полночь, ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое июля. Наверное, завтра просто наступит новый день, вот и все. В конце концов, до конца лета еще тридцать шесть дней, это восемьсот шестьдесят четыре часа, что составляет пятьдесят одну тысячу восемьсот сорок минут, то есть приблизительно три миллиона сто десять тысяч четыреста секунд. В конце концов, лето еще продолжалось, а значит… — Я тоже, — хмыкнул Ли, дернул уголком губ. — Мне страшно думать о будущем. Страшно? Мне тоже. Я не хочу умирать. И вдруг мне почудилось, что это лето не кончится никогда. Так уж вышло, что это лето навсегда застынет в вечности, и мячик, и сенбернар, который гонится за ним, и подружка Джинни с двумя хвостиками… Все замрет, как старый фотоснимок, и останется, и уже не будет и Норы, и нас, а девочка на снимке будет продолжать бежать за псом, и Рон будет смеяться в углу снимка, и синие стены, покрашенные совсем недавно, и своенравный автомобиль, и все это будет, но людей уже не будет, и ветер будет трепать старое воспоминание, скрытое в гуще лет, а это лето… Да. Это лето не умрет никогда. Я не хочу умирать!.. А потом из люка в полу появилась голова Грейнджер. Она была растрепана, как и всегда, и казалось расслабленной, словно мы собирались в Хогсмид, а не на смертельное задание. Только глаза выдавали ее с головой. — А… Фред не тут? — на секунду она замешкалась. Мы с Ли переглянулись и почти синхронно пожали плечами. Она поджала губы, а через секунду уже снова скрылась в люке, и мы услышали, как скрипит лестница, по которой она спускалась. — Они что… — Ли прочистил горло. — Между ними что-то есть, да? — я не стал отвечать. В отличие от Джордана, Грейнджер сегодня не ждала нас с хорошими или дурными вестями дома. Она летела вместе с нами, нравилось ли мне это или нет… Когда мы обсуждали план изначально, мы надеялись, что участие примут только те, кто закончил школу и получил должную подготовку, по крайней мере, на это очень надеялся я. Может быть, я и был параноиком, но в конкретно выделенном случае, кажется, это было более чем оправдано: Пожиратели буквально кружили вокруг дома на Тисовой улице, проверяли каминную связь, следили за трансгрессией, так что нам нужно было обмануть буквально целую свору гончих. Я не хотел полагаться на импульсивных детей, ровно как и не хотел, чтобы они пострадали, подвергая себя опасности, однако мое мнение осталось неуслышанным. Члены клуба Поттера буквально взбунтовались, стоило мне высказать это. — Еще чего! — сердито размахивал руками Рон, хмуря рыжие брови. — Если кто-то забыл, я уже бывал в переделках вместе с Гарри. Кто-то может упрекнуть меня в том, что я струсил или оплошал? — Вот-вот, — вторила ему Джинни. — Гарри наш друг, и мы поможем ему, хотите вы этого или нет! — Мы не хуже вашего понимаем опасность и риски, но мы не можем находиться в стороне, — сжимал кулаки Невилл. — Подделать поведение Гарри для его друзей будет гораздо проще, чем для едва знакомого аврора, — а вот это уже был аргумент. Гермиона смотрела на меня этим самым «я-снова-права» взглядом, и я был вынужден принять ее довод. Рона и Гермиону отговорить не удалось, впрочем, кое на чем я все-таки настоял. Во-первых, никакого участия несовершеннолетних. Это вызвало бурю негодования у Джинни, Полумны и Невилла, особенно у последнего, поскольку ему исполнялось семнадцать буквально на днях, и он рвал и метал, что его оставили в пролете. Признаться, я даже чуть было не дрогнул. Впрочем, Ремус был непреклонен и принял этот протест на себя, так что в составе группы остались только те, кому уже исполнилось семнадцать. Во-вторых, я выступил против участия Крама и Джордана. Да, они оба хорошо держались на метле и были бы полезны в погоне, но мы все понимали, что в стрессовой ситуации едва ли они смогли бы вести себя так, как Гарри, а это было бы фатально. Потом выступили Анджелина, Кэти и Алисия, которые тоже хотели принять участие, но здесь мы с Фредом снова возразили, апеллируя все к тому же, а потом Флер заявила, что если Билл летит, то и она тоже, и тут поднялся такой крик, что собрание пришлось прекратить. Два дня осуждения заканчивались одним и тем же. Флер твердо решила, что она должна отплатить Гарри добром за добро, Билл сходил с ума, Джинни почти зауважала француженку, а мы все никак не могли придумать разумный аргумент, почему ей не нужно участвовать. Споры длились до тех самых пор, пока на третий день терпение Грейнджер не закончилось. — Ну, хватит, — она с грохотом опустила свою чашку на стол. — Флер была чемпионом своей школы, и, если бы Виктор не напал бы на нее там, в лабиринте, она вполне могла бы стать победителем. Если она хочет участвовать, я не понимаю, почему вы все против. Я тоже буду участвовать, будет участвовать и Рон, это не обсуждается. Это трое. Еще двое — Фред и Джордж. Нам нужно пять подставных Поттеров? Тогда вопрос решен. Я хотел было возразить, но, к моему удивлению, на сторону Гермионы встали Тонкс, Фред и Люпин, так что мне пришлось уступить. Мы все старались держать лицо, но, если по-честному, просто сходили с ума. Мы носились по дому туда-сюда, искали лучший транспорт, по сотне раз проверяли чары вокруг Норы и обереги против чар отслеживания, Ли Джордан и Невилл сидели во дворе, сортируя какие-то травы, которые могли помочь нам… Я старался выглядеть спокойным, но меня тоже лихорадило. Я делал достаточно безумств за свою жизнь, много раз был на волосок, но сейчас на кону стояло слишком много. На кону стоял Гарри, мальчик, за которого директор школы отдал свою жизнь, и нам нужно было сделать все возможное, так что наши мысли все время крутились вокруг одного и того же. С кем лучше ехать Гарри? Я ставил на Тонкс, впрочем, были и другие мнения. Мы никак не могли сойтись. А потом появился Хагрид. — Это мотоцикл Сириуса, — пробасил он вместо приветствия. — Я кой-чего доработал, вот… Я тоже приму участие, в конце концов, я когда-то отвозил мальчика, я же его и заберу. Возражений не было, Хагрид был утвержден единогласно. Впрочем, это снова поставило перед нами вопрос о шестом Поттере, и споры разгорелись с новой силой: Невилл едва ли не кричал, доказывая, что он ничуть не хуже Рона, что он может лететь и что он должен лететь, Джинни вторила ему, выставляя свою кандидатуру, Полумна ничего не говорила, но все было понятно и без того. Анджелина, Кэти и Алисия были в ярости. Я тоже все больше и больше сатанел. До операции оставалось все меньше и меньше времени, а решения все не было, и я уже начинал склоняться к тому, чтобы поддержать кандидатуру Анджелины, когда как-то вечером Фред подкинул мне идею. Мы с ним вдвоем были в подвале, тестируя какое-то варево его разработки, которое могло, теоретически, имитировать взрывы и создавать иллюзии, когда он, между делом, спросил меня: — А кто вообще придумал этот план? Мне кажется, слишком дерзкий для Аврората, нет? Меня это задело и я хотел было возразить, когда вдруг я понял, про кого мы начисто забыли. Наземникус, ну конечно! Жулик и трус, но именно он предложил идею операции, и потом, он действительно скорбел по Альбусу, так что… Флетчера нашли и проволокли следующим вечером Арабелла Фигг и Элфиас Дож. Оба даже не скрывали своего отвращения. Наземникус был в старой куртке, его ботинки были грязными, на лице виднелись следы давней драки, словно кто-то хорошенько двинул ему по челюсти неделю или две назад. Молли поморщилась, когда он плюхнулся на ее чистенький диван в гостиной. Анджелина и Джинни, которые, кажется, не сильно ладили, в один голос завопили, что его нельзя и близко подпускать к Гарри, что мерзавец даст деру при первых же заклинаниях, что кто знает, умеет ли он вообще летать, и потом, разве ему можно доверять? Биллу пришлось прикрикнуть на обеих, чтобы они замолчали, но недовольный ропот все равно остался. Кажется, Рон тоже был не в особом восторге от Наземникуса, помня, как тот когда-то оставил Гарри и его кузена одних на улице. Честно говоря, я мог его понять. Мне и самому не очень-то нравилась эта идея, но Флетчер был одним из Ордена, пусть и бестолковым эгоистом. И потом, ведь это был его план… — Я полечу только в том случае, если меня будет сопровождать Грюм, — быстро заявил он, стоило Ремусу изложить суть дела. — Даже не думайте, что я соглашусь, если не буду уверен в том, что меня защитят! — Ты, уродец, мы все здесь, чтобы защищать Гарри, а не тебя, и, если ты думаешь… — мне пришлось ухватить Фреда за шкирку, прежде чем он не наломал дров. Я заметил, что Элфиас тоже положил руку на плечо Рона, и что Флер ближе придвинулась к мужу, шепча что-то на французском и успокаивая его. Впрочем, что кривить душой, мне и самому хотелось задать Флетчеру хорошую трепку! — Ладно, будь по-твоему, — Ремус, самый спокойный и уравновешенный из всех нас, кивнул Наземникусу. Тот в ответ расплылся в улыбке, которая мне показалась препротивной. Таким образом, состав был утвержден. Полумна и Невилл занимались фестралами, Джинни, Анджелина, Кэти и Алисия приводили в порядок метлы, члены Первого Состава обсуждали защитные чары, которые нужно было возвести над домом, Флер, Билл и Рон отправились в подставное убежище, которое должно было отвлечь внимание от Норы. Наземникус заметно нервничал, то и дело оглядываясь. До операции оставалось всего-то ничего, пара дней, поэтому расходились мы уже за полночь, усталые и разбитые. Кто-то трансгрессировал прямо от ворот, кто-то, кто оставался у Уизли, разбредался по своим комнатам. Рон и Гермиона о чем-то приглушенно спорили, хмурясь и кусая губы. От этих двоих можно было ждать чего угодно, но я был слишком измотан, чтобы обращать внимание еще и на это. — Интересно, Флетчер хоть понял, что теперь стал самой очевидной мишенью? Поди, все того и ждут, что Гарри поедет с Грюмом, — уловил я, когда Джордан и Тонкс проходили мимо меня к двери. Нимфадора в ответ только хмыкнула, как и я, вероятно, просчитывая риски и пытаясь понять, чего ожидать от Наземникуса. Она всегда его недолюбливала. Я вышел на крыльцо. Воздух пах свежестью, какая-то ночная птица ухала за домом, словно и не подозревала о том, какие ужасные дни, недели, а, может, и годы ждут нас. Я прикрыл глаза и на секунду очутился далеко-далеко, там, где я еще был совсем ребенком, где мне было шестнадцать или семнадцать, а в газетах писали страшные вести и еще более пугающие прогнозы. Тогда тоже птицы пели вот так беззаботно, тогда Хогвартс все также охранял своих студентов, но за его стенами уже лилась кровь. Я помню, как тем летом мы почему-то столкнулись с Сириусом в какой-то трущобе на окраинах Лондона, и я поразился, каким потрепанным он выглядел. Откуда я мог знать тогда, что он, фактически, жил тогда на улице? — Будет война, — оскалился он, и я содрогнулся, только взглянув в его глаза. Он был тощ, одежда висела мешком, и он тогда больше всего напоминал бродячего пса, и я вдруг почувствовал, словно он гуда старше меня. Сириус мотнул головой. — Непременно будет, вот увидишь. Мы все поляжем на ней, все как один: и ты, и я, и Поттер… Страшное, жуткое пророчество. Еще долго после этого мне в кошмарах снились его глаза, его улыбка, его спутанные кудри… Сириус Блэк действительно в конце концов стал моим Гримом. А позже, тем же самым летом, после долгих уговоров Поттера он переехал жить с улиц в особняк. О, ужасное пророчество Сириуса Блэка! Мертвы уже хозяева того особняка, и он опустел, и молчат застывшие портреты на стенках, и лежат в беспорядке вещи, и нет там никого, только ветер гуляет по родовому гнезду, только дождь плачет о тех, кто жил там, кто умер на войне, кто совсем не хотел умирать… Пора? Я открыл глаза и снова возвратился в Нору. Я стоял за раскидистыми кустами, скрытый тенью дома от посторонних глаз, а на крыльце стояло две фигуры, кутавшиеся в осенние куртки. Лето выдалось холодным. — Не знаю, Фред, — тихо сказала Гермиона, и, хотя я не мог разглядеть ее лучше, мне показалось, что она крепче обхватила себя руками. — Я просто чувствую это, понимаешь? Просто знаю, и все… — Иди сюда, — он мягко обнял ее, гладя рукой по волосам, и я поспешил неуклюже скрыться за домом, чтобы не нарушать их минуту уединения. Кто знает, будет ли у них еще шанс? Кричала птица. В небе безучастно подмигивали друг другу звезды… Эвакуация Дурслей прошла лучше, чем мы только могли ожидать. Кингсли и Минерва все сделали на славу, так что к наступлению темноты в роковую ночь все было готово: в те минуты, когда мы стояли с Ли у окна, размышляя о прошлом и о будущем, они уже подъезжали к месту, которое должно было стать их новым домом. Интересно, о чем они думали в тот момент? Что беспокоило их? О чем размышлял упрямец-Вернон, который так долго не мог поверить в реальность войны и опасности, что тревожило Петунью, которая, пусть и по-своему, столько лет заботилась о племяннике, что вспоминал громила-Дадли? Кто знает. Я никогда толком не знал ни одного из них. На улице дул свежий ветерок, полумесяц луны был надежно скрыт облаками. Мы все собрались на кухне Норы. Я смотрел в лица товарищей, пытаясь запомнить их, и против моей воли в моей голове нет-нет и всплывали тревожные мысли. Верно ли мы разбились на пары? Да, положим, в моем случае выбор метлы и сопровождающего был очевиден, но остальные? Мне было страшно, скажу честно. Не подведет ли мотоцикл Сириуса? На том, чтобы Грейнджер летела с Кингсли, настоял Фред, но разумно ли это? Она и сама отличный боец, к тому же, она виртуозно владела заклятиями иллюзий. Не лучше ли было бы направить ее с Биллом, а Флер, в свою очередь… Вероятно, мои беспокойства были написаны на моем лице, поскольку Тонкс едва заметно коснулась ладонью моего локтя. Да, верно. Решение уже принято. Поздно что-либо менять… Мы стояли кругом, глядя друг на друга, на наших друзей, которым доставалась еще более ужасная участь, ждать в неизвестности, и никак не могли подобрать нужных слов, чтобы сказать что-то. Нам нужно было попрощаться? Увидимся ли мы все еще раз вот так? Мы с Фредом обменялись долгими взглядами, затем с Биллом. Этим двоим, должно быть, было сейчас страшно вдвойне. — Пора, — тихо сказала Полумна, но никто не шелохнулся. Мы все пытались в последний раз впитать в себя эти воспоминания. — Пора, — эхом повторил я. — Мы знаем, на что идем, — Гермиона мягко улыбнулась Рону, стоящему рядом. — И знаем, что это не напрасно. И если кому-то из нас предстоит сегодня умереть, пусть это будет кто-то, стоящий сейчас здесь. Пусть это не будет Гарри. Ужасно, когда семнадцатилетняя девочка говорит такое. Увы, наши поколения повзрослели слишком быстро… В молчании мы расходились по точкам, переглядывались с нашими парами, тихо плакала на кухне Молли. На эту войну уходило четверо из ее детей. Когда наступило лето девяносто седьмого года, а я, сердитый на Джордана, стоял на улице у Норы, я подумал, что хотел бы увидеть, как наступает новое лето. Хотел бы искупаться в речке, как в детстве, хотел бы провести время с сестрой, хотел бы лежать на золотом августовском лугу, закинув руки за голову, хотел бы… Я так хочу жить… Дом на Тисовой улице становился все меньше и меньше, когда мы медленно взлетали над ним. Мы действовали строго по плану, стартовав одновременно, и я не мог не усмехнуться, увидев, как супит брови грозный Хагрид, полный решимости во что бы то ни стало доставить своего обожаемого друга к Теду и Меде. В своих очках поверх бороды и гривы волос он выглядел немного комично; кто-то хихикнул, Кингсли прочистил горло, раздавая последние инструкции. Я снова, в последний раз оглядел нашу группу. Мы вылетели из-под купола. Рев воздуха буквально оглушил меня, когда мы рванули вверх, я крепче прижался к метле, ругая на чем свет стоит Пожирателей, Поттера, наш план и Мерлина. Слева в крутом пике вверх уходила Тонкс с Роном. Закладывая лихой вираж, она отдала мне честь, и я улыбнулся ей в ответ: ну до чего же славная девочка, ну! Черные мантии Пожирателей заслонили от меня Фреда, но я услышал, как Артур лихо разбрасывается заклинаниями, попутно матеря противников, и мне вдруг стало ужасно, просто нелепо весело. — Попробуй, паршивец, поймай! — взревел я, и, заложив широкую дугу, мы рванули на юго-восток. Сноп искр, выпущенных из палочки моего напарника, заставили кого-то из преследователей завопить от боли. Я видел, как Тонкс и Рон летят с огромной скоростью на запад, преследуемые четырьмя или пятью волшебниками, как Флер и Билл виртуозно сбивают одного Пожирателя за другим с метел, разбрасываясь невербальными проклятиями, как Хагрид выбрасывает из выхлопной трубы сеть, накрывая ею, кажется, самого Малфоя… Небо окрасилось зелеными, красными, голубыми и лиловыми вспышками. Интересно, запомнят ли жители этого захолустья эту ночь как ночь Великих Фейерверков? Поди, таких не запускали даже в ночь падения Волан-де-Морта, а те салюты навсегда вошли в историю. Господи, помоги нам. Просто помоги нам… Мне пришлось вспомнить все, чему научил меня квиддич, когда на нас нацелилось сразу с полдюжины противников. Мне почудилось, будто под капюшоном одного из них я увидел крючковатый нос гаденыша-Снейпа, и я едва сдержался, чтобы не запустить в него непростительными. Вместо этого я в крутом пике ушел вниз, а затем завернул к северу, тем самым оказываясь практически рядом с Кингсли и Гермионой. — Белла решила свести личные счеты с Тонкс, — сквозь ветер проорал мне Бруствер. — Артур, вроде, оторвался, Хагрид смог уйти в облака. Билл… В этот момент серебристое проклятие едва не настигло нас, и мы вынуждены были разлететься в разные стороны. Гермиона, цепляясь одной рукой за метлу, второй отчаянно раскидывала вокруг себя какие-то заклинания, и, вынужден признать, я понятия не имел, что они могли бы означать. А потом я вдруг увидел, как откуда-то слева вылетает Волан-де-Морт… Я едва успел взять метлу на себя, заклинание просвистело в паре дюймов от меня. Значит, мы стали центральной целью Лорда… Краем глаза я заметил на несколько сот футов выше фестрала Билла. Я выругался. Не успел я даже выровнять полет после виража, как еще одно заклинание, с другой стороны, буквально ослепило меня, и только чудом нам удалось увернуться. Отчаянно матерясь, я попытался уйти в низкие облака, когда вдруг голова загудела, я почувствовал резкую боль, хлопок сзади… — Аластор!!! — услышал я отчаянный крик Кингсли. За шиворот капала теплая кровь. Все-таки попали, получается? Неимоверным усилием я выровнял метлу, и только теперь понял, что Наземникус сбежал. Вот же!.. Я выстрелил обездвиживающим в одного из нападавших, а затем, игнорируя пульсирующую боль в голове, развернул метлу почти на сто восемьдесят и ускорился, заставляя нескольких Пожирателей в страхе шарахнуться от меня. — За ними, за ними! — услышал я чей-то крик. — Нет уж, сначала… за мной! — завопил я, бросаясь наперерез мерзавцам. Фестрал Билла снова потонул в облаках, и, я надеюсь, это дало им несколько спасительных минут. Кингсли и Гермиона отбивались от атак небольшой группы Пожирателей ниже меня. Мы проговаривали это. Если кто-то из сопровождаемых окажется раскрыт, если кто-то погибнет, если что-то — что угодно — пойдет не так, мы обязаны держаться каждый своего плана. Даже если Наземникус трансгрессировал, мне нужно было лететь к моей точке. Я собирался тоже нырнуть в облако, чтобы отлететь подальше и ориентироваться уже на месте, когда услышал снизу: — Авада Кедавра! Это был голос Бруствера. Я повернулся, и, к своему ужасу, увидел, что вся шайка, которая раньше гналась за мной, теперь преследовала Кингсли. Я рванул вниз. Почему эта летняя ночь пахнет кровью и гарью? Почему она пропитана криками? Сколько людей умерло сегодня, сколько еще умрет? Я не должен был бросаться сюда, мы проговаривали это, сотню раз проговаривали, это было безрассудство, это была глупость, но я все равно бросился, словно все еще был мальчишкой. Металлический привкус крови во рту мутил. Когда мне еще не было и двадцати пяти, я потерял ногу и глаз. Я лежал в больнице, ожидая смерти, пиликала капельница, ходили, переговариваясь о чем-то, врачи, а я лежал и думал, почему так вышло, что я выжил? Почему мертвы мои друзья, почему их похоронила эта ужасная, эта жуткая война, но почему пощадила меня? Это было вскоре после того, как я получил известия о Фрэнке и Алисе. Они не были для меня просто соратниками, просто детьми, которые учились когда-то на одном со мной факультете, нет, они были моими друзьями. Частенько я заходил к ним, и Алиса наливала мне чай, вечно ворча, что я плохо питаюсь и могу заработать гастрит, а Фрэнк предлагал партию в шахматы. Я любил этот дом, любил его хозяев. Интересно, рассказывала ли когда-нибудь Августа своему внуку, что я был его крестным? Не знаю… Во всяком случае, когда Беллатриса пытала их, я был слишком далеко, я ничего не знал, я ничем не смог помочь. Когда я вновь увидел своих друзей, они даже не узнали меня. Мне тогда было двадцать четыре. Я лежал в Мунго, закрыв глаза, и ждал смерти. Мне было двадцать четыре, когда я стал инвалидом, потеряв ногу, глаз, а еще часть собственной души. Почему это случилось с ними? За что? Они были даже младше меня, как и Поттеры, как и многие-многие другие, те, кто умер, сошел с ума или, как Сириус, остался на многие годы запертым в застенках тюрем или лечебниц. Мое поколение было рождено потерянным. Мы родились, чтобы быть раздавленными, перемолотыми, раздробленными этой ужасной, этой жестокой войной. Мы умерли, хотя даже не успели еще повзрослеть… Я сбил одного из Пожирателей с метлы, налетев на него, другого от души приложил Оглушающим. — Ходу, ходу! — заорал я Кингсли, а сам со всей силы двинул кулаком человеку в плаще, которому не повезло подлететь слишком близко. — Ну, сукины дети, ну что! Струсили?! В Непростительных заклинаниях самое сложное — научиться ненавидеть достаточно сильно. А потом, когда ненависть достаточно наполняет тебя, остановиться, чтобы не убивать. Мерлин, один Мерлин знает, чего стоило мне пощадить Беллатрису, когда мне удалось схватить ее. Она хохотала, запрокинув голову и содрогаясь всем телом, а я смотрел на нее и думал только о том, что хочу, чтобы она выла от боли. Чтобы корчилась, чтобы плакала, чтобы умоляла о пощаде, чтобы… Я тогда сам испугался себя. Я ничего не сделал ей, ничего не сказал. Я отдал ее прибывшей команде подкрепления, а потом всю ночь просидел под мостом на берегу Темзы, глотая из фляги джин и глядя, как едва заметные волны бегут по воде. В ту ночь фантомные боли в ноге мучили особенно сильно. Я просидел так всю ночь, а утром, когда рассвело, я пошел в Управление и попросил новое задание. А потом еще и еще… Когда я встал с больничной койки, все, чего я хотел — поквитаться с Беллатрисой. Когда решетки Азкабана с грохотом закрылись за ней, я вдруг понял, что дело было совсем не в ней. И тогда я стал жить ради того, чтобы эта решетка захлопывалась вновь и вновь. — Аластор Грюм! Твоя слава безгранична, — Волан-де-Морт в притворном добродушии развел руки в сторону, словно приглашая в объятия. — Мои друзья боятся тебя едва ли не больше, чем меня, а это, мой друг… — Пошел к черту, — я нырнул под него, атакуя сразу двумя магическими последовательностями. Раздался взрыв, запахло паленой плотью. Темный Лорд сквозь зубы зарычал, левой рукой прикрывая рану на боку, а правой наставляя на меня палочку. Только чудом я смог увернуться от его проклятия. — Убейте мальчишку! — закричал он, теряя самообладание. — Ну же, убейте его! На долю секунды я встретился глазами с Гермионой. А потом вдруг она улыбнулась. — Будет война. Непременно будет, вот увидишь. Мы все поляжем на ней, все как один: и ты, и я, и Поттер… Мы обречены умереть, если мы все еще хотим жить. И те из нас, кто больше всех заслуживают этой жизни, умрут первыми. Мы умрем молодыми, Грюм, все вместе или по одиночке, сгорим, как мотыльки, которые летят на огонь. Наши патронусы развеются на ветру, наши палочки лягут с нами в землю. Помяни мое слово, Грюм. Мы умрем, все мы. Возможно, это и к лучшему… Я не хочу умирать, Сириус, я так… Черные тени на желтых прямоугольниках света, жаркие споры на кухне, игра в квиддич на заднем дворе Норы. В июне дом всегда наполняется голосами… Близнецы смеются, дразня младшего брата, Молли прикрикивает на детей с кухни, Гермиона что-то рассказывает Джинни, а потом открывается дверь и входят Билл и Чарли, и они все высыпают во двор, даже Гермиона, которая никогда не любила квиддич, но она смеется, и Фред легонько треплет ее волосы, и Джордж хохочет, и Гарри осторожно берет в руки биту, а потом свисток… Лето наполняется звуками. Они наполняются летом. Невилл, мальчик мой… Я не успел крикнуть, не успел ничего предпринять. Мне почему-то почудилось, что мне снова шестнадцать, и мы играем тот самый матч по квиддичу, последний матч весны. Я слышу свисток, крик профессора Макгонагалл, а потом… Я изо всех сил дернул метлу на себя, пригнулся к ней, а потом зеленая вспышка ослепила меня. На долю секунды я завис в воздухе, как будто и не нужна была метла или магия, на долю секунды все вокруг замерло. А потом я понял, что падаю. Это и есть смерть? Мы — дети мертворожденного поколения, Сириус Орион Блэк. Смотри на меня, смотри сейчас, Сириус, смотри своими страшными глазами с небосклона, потому что я умираю, потому что я чувствую это, я знаю. Ты тоже знал, что умираешь, ты тоже чувствовал это, я знаю это. Я видел твои глаза, когда ты смотрел в лицо смерти. Ты ждал ее. Мы — последние из порождений войны, Сириус, мы последние переродки огня, и мы все умрем, как ты и предсказал когда-то давно. Но мы не умрем напрасно. Смерть — всего лишь перерождение, помнишь? Я хочу жить. Господи, как же я хочу жить… Я хочу увидеть зеленую траву, увидеть маму в ее летнем цветастом платье, увидеть отца с сестрой, почувствовать, как колосья ржи щекочут ноги, когда идешь, босой, по полю, услышать, как гремит первый июльский гром, молотя своими каплями по крыше дома, попробовать спелую землянику… Как же я хочу жить. Я…