Теплый ветер дует, развезло дороги,
И на Южном фронте оттепель опять.
Тает снег в Ростове, тает в Таганроге.
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать.
Прямо перед окнами отцовской квартиры в аккурат был посажен куст черёмухи, который за пять лет уже успел обрасти, да так, что сейчас ветки с молодыми цветками упорно упирались в деревянный подоконник. Пахло чем-то медовым, смоляным и терпким. Опьяняющий запах морочил голову. Из приоткрытого окна дул слабый ветер: он был настолько тёплый для начала мая, что невольно проскальзывала мимолётная улыбка. В последний раз Саша здесь был два года назад, когда отец ещё был жив. Сейчас квартира пустовала. После похорон сюда и никто не заходил толком. Клетчатая рубашка по-прежнему висела на спинке стула, дожидаясь возвращения своего хозяина. На кухне стоял пузатый чайник, разрисованный в восточный орнамент, а в углу раковины покоилась зубная щётка в футляре. Всё так и осталось на своих местах, в мирной тишине одинокой квартиры. У Александра были смешанные чувства. С одной стороны, он провёл тут всё своё детство и юность. От воспоминаний под сердцем приятно теплело, стрекотало и щебенило, и от этого было даже как-то грустно расставаться с квартирой. Но, с другой стороны, она давно пустует, и её надо бы продать новым жильцам. Так они решили вместе с братьями и сёстрами. Потолок был заклеен старыми газетами, а стены — жёлтыми обоями в красную полосочку. Было не всё так плохо, только вот стены кое-где уже выцвели. Но ремонт было решено оставить на плечи новых хозяев. Романов везде протёр пыль вонючей тряпкой, ей же вымыл грязный пол. С большой болью в сердце складывал все вещи в огромный коричневый чемодан. Но что было — то прошло, ничего уже не попишешь. Смерть отца, конечно, было трудно принимать. Вот он был: самый лучший, рассудительный, местами строгий. Бывает, за ухо схватит и начнёт ругать, но это только за дело. Он всё-таки любил своих детей, а к жене со всей нежностью обращался, любил как мог. Только о прошлом никогда речь не заходила. Николай Павлович никогда не рассказывал про военные годы, да и про его семью особо известно не было. Он хмурился, отводил свои глаза и старался увести тему разговора в другое русло. После небольшого обеденного перерыва было решено разобрать толстый шифоньер, который стоял в самом углу комнаты. На полках лежала не только одежда, рядом были и вафельные полотенца, и пачка каких-то старых сигарет. В углу, почти не заметно, стояла какая-то неподписанная коробка. Саша вытащил прямоугольную коробку и, сдвинув вещи со стола, вытряхнул всё содержимое на узорчатую скатерть. В ней было множество исписанных бумаг, наверное, ещё со времён Отечественной войны, письма, аккуратно сложенные друг на друге, и выцветшая фотография тридцатилетней давности. По телу прошли неприятные мурашки. Ощущение, как будто ты нашел что-то такое, что от тебя долго и четно скрывали. Будто ты не должен был это находить, пусть это и произошло случайно. Саша закурил, хоть и не с первого раза, потому что пальцы дрожали, а головка спички нарочно не попадала по боковой поверхности коробка. Принялся перебирать всю потертую бумагу, делая это не торопливо, разглядывая каждое подписанное письмо по отдельности. Напоследок попалась та самая фотография с оторванным уголком. На ней был отец, молодой еще совсем, кудрявый. Со счастливой улыбкой обнимал какого-то крепкого мужчину. Тот был в гимнастёрке, стеснённый новым обмундированием. Оба были неестественно напряженны, потому что, видимо, особого времени на фотографию не было. На обороте было подписано: “1940 г. Любимый Паша”. Саша отложил фотографию на краешек стола, хотелось было тотчас же выйти из этой комнаты на балкон, но внимание привлекло одно письмо, которое давно ещё было вскрыто. Оно, по-видимому, было фронтовое, в нём лежало несколько тетрадных страниц, которые будто вот-вот разорвутся. Подписана первая страница была инициалами П.П.18. 05. 1943 г.
Коля, дорогой мой! Получил твое письмо: оно сказало мне, насколько мы стали ближе на расстоянии тысяч километров и разлуки около трех лет. Это потому лишь, что ты мой самый любимый, милый мой, родной! После этого я выслал тебе подробное письмо. Теперь мне ещё хочется вернуться письменно к тому, что еще жжёт меня огнём и первой в моей жизни человеческой обидой. Ты пишешь, что можно верить человеку лишь в том случае, если он не стыдится своего чувства, а гордится им. Я тоже так думал, но чувствовал это лишь смутно. Так понимаешь ли, с первого дня нашего знакомства, вначале я ухаживал за тобой, а ты долго держался по-хорошему, чисто, преданно, дружески со мной. Потом, когда я попал в госпиталь, мы стали ближе друг к другу, и в письмах почти не скрывали наши отношения, почти афишировал их. До сих пор у меня в нагрудном кармане хранится твоё письмо, наполненное самыми нежными чувствами. Коля, ты не раз заставлял меня чувствовать себя как «дома». Лишь в твоём «доме» я чувствую себя нужным, лишь твои ласковые руки меня могут пригреть. Коля, я и не знаю теперь, я во всем сомневаюсь, будет ли у меня будущее? Увижу ли я теперь твои нежные глаза? Или они мне раньше только казались нежными, когда я был окрылён нашими первыми встречами? Я стараюсь об этом не думать. Я уже полностью доверился тебе и готов связать с тобой хоть всю свою жизнь. Когда-то моя жизнь была полна радостей. Потом радости потускнели. В мае месяце каждая встреча стала пыткой, испытанием терпения, разочарованием, очень горьким. Я приходил, торопясь, с цветами, с каким-нибудь маленьким знаком внимания и встречал спокойно. Хоть бы увидеть тебя снова, хоть бы не в последний раз. Хоть бы ад на земле прекратился, хоть бы перед отъездом поцеловать каждую подушечку твоих пальцев. Коля, смешно это или по-детски, не знаю, я уходил в себя с головой после отъезда, кусал губы, сдерживал свои эмоции. И не писал на родину 2-3 месяца. Не давал знак, жив ли я, что со мной вообще происходит. Вспоминать наши встречи было в тягость. Я отмалчивался всё, сидел без лица. Спрашивал себя, зачем Коле такое бремя, такое, как я. Ты же ещё молодым совсем был, а я обременённый долгом. Не тебе нужно дожидаться меня, калеку с фронта. Ты ведь лучшего заслуживаешь, твои братья так всегда говорили. Я-то уже чувствовал, что мы скоро расстанемся, без упрёков, потому что это не может так долго продолжаться. Тебе будет очень тяжело так жить. Но гораздо тяжелее, невыносимо, станет позже, когда я почувствую нездоровье. Коля, но я очень соскучился по тебе, по нашим встречам под цветущей черёмухой в начале мая. И я бы ни за что не хотел возвращаться с фронта таким измученным, изуродованным. Для меня было мучительно думать, как ты меня встретишь. Спасибо, мой хороший, за ответ на незаданный вопрос. Спасибо, что был со мной рядом с сложную минуту. Нас испытания и годы сблизили, Коленька. Это испытание было гораздо тяжелее для меня, чем ранение в октябре 42 г. Оно могло искалечить всю мою жизнь, а я уже не дорожил жизнью и здоровьем. Это было хождение по мукам. Тяжелое физическое состояние сочеталось с ужасным моральным состоянием, почти отчаянием. Я уже думал, что тогда отправил тебе моё последнее письмо. Но госпиталь мне помог. И помогли твои нежные письма, Коленька. Я и жил только в ожидании, когда ты снова напишешь мне. Здоровье у меня сейчас нормальное, не хуже, не лучше. Выгляжу как на фотографии. Получил – ли? Буду писать тебе не реже раза в неделю, не тревожься обо мне, Коленька. Отцу часто пишу. Кроме вас переписываюсь редко с Константином. Получаю его длинные письма через день, два, три и с извинением, если через четыре. Он всё извиняется за то, что тогда гонял меня, жить спокойно не давал. Так же скучает по тебе очень, спрашивал твой адрес, передавал привет. Интересуется всеми событиями в вашей семье. Напиши ему, он будет очень рад, он заслужил это. Знаешь ли, я недавно решился написать ему о нас с тобой. Ведь он интересуется нашей жизнью. Он честен со мной и было бы нехорошо что-то скрыть от него. Не знаю, что он ответит. Правильно ли я сделал? Жду, как никогда еще, ответа от тебя. Твой Паша любит тебя! Рядом лежал маленький, сложенный вдвое бумажный лист. В нём было кратко написано:21. 08. 1944 г.
Ранило в правую ногу. Сделали операцию, вытащили осколок. Ранение тяжёлое — шевелить ногой совсем не могу. Не знаю уже, что со мной будет, не надеюсь ни на что. Коленька, любимый мой, приготовь себя к разлуке. Впереди 1945 год. Живи, как и я, надеждой на встречу. Александру стало совсем дурно. Не только от запаха папиросы, но и от прочитанного. Хотелось насильно забыть все эти личные письма.