Росчерк пера

       Больно. Страшно. Месяц ада.        Анита открывает опухшие веки, смотрит вперёд ничего не видящим взглядом. Вдыхает воздух и выдыхает воздух, слушая, как болит в груди, как кислород комом стоит в глотке.        Внутри — холодно. Лёд. Не растопить его ни огнём, ни объятьями. Она замёрзла навечно теперь, она теперь всегда — Снежная Королева.        Тяжко. Дышит с трудом, слушает охрипшее дыхание. Трёт ослабшими пальцами маленькую ложбинку между грудей. Там — душа. Душа — болит, ноет. Кожа, натёртая, покрасневшая, печёт, душа болеть не перестаёт.        Тоскливо. В голове — образ дома, перед глазами — спальня, на кончиках пальцев — воспоминание о Роджере и его объятьях.        Паника. От звука каблуков, звонко стучащих по мраморному, почти что ледяному полу, внутри всё замирает, сердце, точно подстреленная птица, вниз летит. Она этот звук из миллиарда других узнает. Круэлла.        Круэлла входит в каморку. Подвальное помещение, где страшно, сыро, темно, но и душно, и в которое редкие лучики солнца изредка, ранним утром, попадают. Анита дышит с трудом, хмурится. В ноздри бьёт запах сигарет, едкий дым выедает глаза.        Круэлла с розой в руках, в дорогих мехах, холодная. Джином разит за версту. Цепкие пальцы цепляются Аните в подбородок. Голос хриплый, смех — гиенный.        Круэлла — Дьявол во плоти, гиена огненная. Круэлла — дочь Дьявола, она Дьявола хуже. Страшнее, опаснее.        Цепкие пальцы больно вонзаются в подбородок, будут синяки.        — Смотри на меня.        Нет. Нет. Нет.        Нет. Нет.        Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет.        Нет.        Анита мотает головой, кусает губы. В уголках появляется кровь. Дурным запахом бьёт в ноздри. Это — мелочи. Хуже — дурной запах тела, в котором она, глупая рыжая девочка, задыхается. Она здесь месяц, её не выпускают. Месяц не мылась, волосы грязные, кровь менструаций заляпала грязную юбку.        — Отпусти меня.        — Нет.        — Отпусти?        — Не проси, дорогая.        — Тогда я умолять буду.        — Не поможет, дорогая. Мне плевать на твои мольбы. Я атеистка и не верю в молитвы.        Круэлла не отпустит. Нет. Ни за что. Никогда. Разве что откроет подвал, чтобы вынести оттуда её, Аниты, кости.        — Ты хотела забрать всех моих далматинцев. Забирай, я согласна, — судорожный всхлип, — только оставь меня. Оставь меня в покое. Прошу.        — Нет.        — Чего ты хочешь от меня? — Анита плачет, слезами заливается, почти кричит. — Что тебе надо?        Круэлла подходит совсем близко, теперь их губы почти прикасаются друг с другом. Анита брезгливо морщится, джин пьяно бьёт в ноздри, в голову.        — Тебя.        — Этого никогда не будет.        — Тогда ты никогда не будешь свободна.        Анита всхлипывает, вздыхает, кусает губы.        Никогда не будет свободна.        Она никогда и не была.        Она сама себя заклеймила, когда вышла замуж за Роджера, когда выбрала семью, а не карьеру, когда ушла из дома мод Де Виль.        Она себя прокляла, когда пришла работать к Круэлле, и впервые увидела кристальный блеск её холодных глаз.        Она сама себя заклеймила.       Она проклята.        Навек.        Бьётся в клетке, словно птица, а вылететь не может — крылья подрезаны.        Выхода из клетки нет.