you will dream me

      Кавински всегда думал, что сдохнет во время одного из своих приходов, но на деле все получилось гораздо неожиданнее.       Наркотики, выпивка, чудесные снотворные таблеточки — он засыпал и просыпался с полными пригоршнями заманчивых возможностей больше не посещать школу и не видеть своих друзей-мудаков. Вечеринки, безбашенные гонки и девочки тоже входили в список вещей, которых он бы лишился, внезапно умерев от передоза. Ладно, возможно, по ним бы он скучал — по тому немногому, что способно было его расшевелить.       Чертов Ронан Линч тоже мог его расшевелить. И сделал это: заставил его бесчувственное сердце биться быстрее — в унисон всем тем шалым мыслям, что посещали его черепушку, стоило только бритоголовому засранцу вывернуть навстречу. Никак они не могли разойтись по-хорошему: дорожки школьной территории были такими узкими, а взгляды такими дерзкими, что каждое их соприкосновение ослепляло Кавински напрочь.       Даже ночные заезды не приносили душевного равновесия: в глазах Линча он видел тот же огонь, что выжигал его самого. Только Ронан не поддавался. Почему он не поддавался? Они же были словно два потерянных в детстве чертовых близнеца, что спустя долгие годы бестолковых страданий обрели друг друга вновь. Кавински был на сто процентов уверен, что вдвоем им будет куда веселее.       Лежа на капоте «Камаро» незадолго до 4 июля, взволнованно привалясь к бедру бывшего в отключке Линча, он справедливо полагал, что у него появился шанс. Пыль, поднятая уносящейся вдаль машиной с Ронаном за рулем, намекала, что нет. Линч оставил его одного, с вывернутым наружу сердцем.       Фейерверк на 4 июля получился незабываемым.       А перед ним была тонна грубого флирта в духе Кавински и по-прежнему игнорящий его смски Линч. Пришлось даже повозиться и похитить его младшего брата, чтобы услышать по телефону Ронана и множество жутких обещаний, сопровождавших их недолгий разговор. Кавински помнил, как в блаженстве прикрыл глаза, наслаждаясь гневом Линча, таким ярким, таким искренним.       Обычно ему хватало встреч в школе и на дорогах, чтобы в достатке обеспечить себя материалом для упоительных снов, в которых в кои-то веки крал не он, а у него: его мысли — они принадлежали ему все меньше и меньше; их ошметки разносились ветром, гуляющим по бескрайним просторам сонных угодий. В этих долгожданных сновидениях Кавински стоял совершенно один посреди поля, позволяя постепенно налетающему ураганному ветру трепать его тело, будто он заслужил эту взбучку, будто за свои чувства ему положено наказание. Ветер почему-то собирался в форму дракона: с огромной пастью, с раздутыми ноздрями и безумием в туманных глазах. Он нападал неистово и жадно.       Воображение всегда перекидывало его в этот пустынный ландшафт, когда он думал о Ронане — разнообразие хранилось лишь в голове: сюжеты несостоявшихся бесед и встреч, нетронутые реальностью прикосновения, взгляды, которым никогда не суждено проявиться — все это из Кавински жестоко вырывалось ветряным существом, сопровождаясь болью и сожалениями. Он проживал свои чувства снова и снова, прежде чем их уносило ураганом прочь, прежде чем он падал, обессиленный, и лежал так, пока оглушающая тишина и ночь не гнали его назад. Проснувшись, он обнаруживал под своей головой мокрую от слез подушку.       Но теперь его чувства вырывались из пустынных берегов и преследовали его даже в реальности. Казалось, тот сонный ураган специально выдувал их из него, чтобы потом со всей силой обрушить уже в совсем другом мире. Выслушивая угрозы Линча, раскатом бившиеся в телефонной трубке, Кавински ловил себя на мысли, что вместо того, чтобы внять им — а стоило бы, засранец опасен, как сам черт, если его разозлить, он прекрасно знал это — он представлял, как бы его голос звучал в разных ситуациях. Тихий и грозный, как сейчас, орущий — интересно, насколько громко орет Линч? — или стонущий — насколько громко?.. — или возбужденно шепчущий непристойности ему на ухо. Он ничего не мог поделать с собой — его накрывало с головой всем этим, он плохо соображал, понимая только, что на взаимность рассчитывать не стоит. Обидно. До смерти.       План покончить с собой был эффектным, что тут сказать, и весьма успешным. Он не хотел никому причинить вреда, Мэтью бы не пострадал, даже если бы Ронан не успел найти его. Веселье только с одним летальным исходом. Напоследок, стоя уже на крыше машины и чувствуя приближение своего озлобленного на весь мир дракона-сновидения, состоящего из всех тех эмоций и боли, что тот выдирал месяцами из него, Кавински наконец-то услышал от Линча что-то, кроме угроз. Тот сидел, обнимая брата, а в голосе… что это, мольба? «Слезай, сука!» — да, определенно, она. «Смерть — скучный побочный эффект. Ты все равно не сможешь помочь мне... с тобой же», — хотел прокричать Кавински, но просто отвернулся и позволил дракону снести его всеми своими злобой, отчаянием, ненавистью ко всему живому, любящему и любимому. Кавински не отводил взгляда от его огненных глаз, в которых туманом отражался он сам — пустой и безжизненный, ставший таким уже задолго до этих событий. Он убивал себя своими же чувствами, сконцентрированными в этом существе — очаровательная идея, которую никто не оценил. Он моргнул в последний раз и погрузился во тьму.

***

      Но теперь он неожиданно приходил в себя. Реальность проявлялась из темноты сознания, маячила замысловатыми кругами, темными пятнами, сменяющими их огоньками. Позже Кавински понял, что это не игры его разума: вокруг и правда было что-то наподобие ночи, но не в привычном ее понимании, а как будто сам воздух был окрашен темнотой и перетекал плотными потоками. В просветах виднелся лес и белесое небо.       Кавински пока не мог объяснить себе, какому миру принадлежала машина, на капоте которой он, — и снова здравствуйте — скрючившись, валялся, но он узнал в ней свою собственную «Мицубиси», одну из: его ребра лежали на вмятине — не так давно он случайно «опустил» на капот шар для боулинга.       Металл был прохладным и мокрым, как и воздух вокруг. Кавински лежал без майки, кожей ощущая капельки росы, что скатились с его тела, когда он попытался пошевелиться. Странно, но холодно совсем не было. Он оперся о капот ладонью, которая тут же соскользнула и угодила в воду. Воду?..       Неуклюже повернувшись за рукой — массивная цепочка, висевшая у него на шее, звякнула о металл — Кавински оглядел окружающую машину жидкость. Она и в самом деле окружала только ее: словно пузырем надулась вокруг корпуса, перетекала на радиатор и передние фары, погрузив их наполовину в себя. Слабое свечение, исходящее от них, окрашивало воду в блеклый желтый. Свет этот был материален: он струйкам уносился течением по водному пузырю, а когда доходил до стенок — вытекал наружу и исчезал во мраке за несколько метров от машины.       Свет от фар был не единственным, что источало сияние: только теперь Кавински понял, что за огни мелькали перед его заторможенным взором — это были огромные мохнатые мотыльки, на вид совсем как плюшевые игрушки. Белые до невозможности, они делали темноту вокруг не такой губительной для приходящего в сознание человека, уверенного, что он вообще-то должен был умереть.       Один из мотыльков бесшумно — они не издавали совершенно никакого шума — опустился рядом с Кавински, и тот потянулся пальцами в попытке дотронуться до него, проверить, реален ли. Он дико боялся насекомых, но сейчас страх отошел на задний план, уступая рациональному любопытству. И тут на его глаза легла прохладная ладонь.       Стоп, стоп. Стоп.       Чьи-то пальцы мазнули по бровям и носу, перекрывая обзор. Рука с легким нажимом вернула голову Кавински обратно на капот. Вокруг стояла такая тишина, что он не был уверен, что ему не показалось. Должно же существо, которому принадлежала ладонь, издавать хоть какие-то звуки?..       Он дотронулся до чужих пальцев — таких же влажных, как и все вокруг. Кто бы ни был их хозяин, он не возражал. Кавински провел чуть дальше и наткнулся на браслеты на запястье. О, он знал их, эти кожаные браслеты: они снились ему сотни раз, десятки их проснулись вместе с ним и лишь пять были такими, как надо — помнится, он небрежно кинул их на стол перед Линчем в «Нино». Ронан.