Не лезьте в политику!

— Двадцать очков, дорогой мой дядюшка. — Врёшь! — Ради Христа, успокойся… — А я… ик… говорю… врёшь! Чего ты… там… ик… говоришь? Не врёшь? — Я старшим по званию не вру. — Не врёшь? Значит… ик… мухлюешь! Господин… ик… президент! Шулер! У нас… ик… завёлся шулер! Полиция! Жандармерия! Гвардия! Ловите… ик… шулера!       Командующий Военно-морскими силами Союза Бравых Псов адмирал Дэниел Римли в ярости смахнул со стола карты и фишки, выхватил бильярдный кий и с диким воплем набросился на своего племянника лейтенант-коммандера Закари О’Ши, вынужденного героически отвоёвывать свой выигрыш в одну из самых популярных карточных игр, ловко парируя удары импровизированной шпаги увесистым стеком крупье. — Вот тебе… ик… получай… гадина… шулер! — в сердцах кричал адмирал, изо всех сил пытаясь сразить своего оппонента. — Дуэль… ик… дуэль!       Временами он переставал узнавать родственника, попутно переквалифицировав его из шулеров в коррупционеры; периодически перевоплощался то в короля Таиланда, то в императора Японии, то в папу римского; и вскоре сие сражение вышло далеко за пределы его личного мини-казино, охватив весь роскошный особняк. — Дядя, успокойся, — сдержанно восклицал лейтенант-коммандер, уже привыкший к причудам своего любимого дядюшки. — Ради всех святых, держи себя в лапах… — Не верю… ик… никому! — во всех горло Римли, размахивая пришедшей на смену кию уставной адмиральской тростью с золотыми набалдашником и наконечником, задевая выставленные вдоль стен портретной галереи привинченные к полу небьющиеся вазы с шафранами, гортензиями и эустомами. — Предатели! Кругом… одни… ик… предатели! Проклятые… республиканцы! Я наместник… Христа на… ик… земле! Где мой… ик… хризантемовый трон! — Дядя… Во имя святого Патрика, остановись… — Чего?! Не казнокрад… ик… говоришь? Не… ик… вор? — Адмирал побагровел от злобы и принялся срывать со стен портреты выдающихся военно-морских офицеров СБП. — Говоришь, не… ик… вор?! — Одним движением лапы он извлёк из образовавшихся проёмов тяжёлые сейфы с эмблемой Вооружённых сил, с лёгкостью открыл их, и спустя долю секунды помещение вовсю заливало дождём из крупных купюр. — Вот тебе… ик… Сколько ты… гнида поганая… ик… наворовал! Скотина… ик… ты! Ты… и твои… ик… дружки! Получайте… ик… сволочи! Рассел Картер… ик… Джейкоб Андерсон… ик… Майкл Фоли… ик… Патрик Маклафлин… ик… Лео Голан… ик… Абрахам Беркович… Фелипе Гонсалес… Андрес Мартинес… Уильям Хог… Вот, подавитесь! Адмирала… ик… Стальтона… на вас нет…       Адмирал и лейтенант-коммандер находились уже в зале охотничьей славы, сменив утратившие свою актуальность трость и стек на восточноевропейскую рогатину и центральноевропейский кабаний меч. — Дядя, во имя святого Губерта, перестань… — тщетно восклицал О’Ши, едва успевая уворачиваться от летевших в него голов бизонов, оленей Рузвельта, вилорогов, толсторогов, медведей гризли, флоридских пум, азиатских львов и амурских тигров, срубленные со стен и набитых туловищ и через некоторое время возвращавшиеся на места под воздействием неведомой силы.       Тигриные и леопардовые шкуры, слоновые бивни, чучела крокодилов и аллигаторов, — всё это кружилось вокруг дуэлянтов в безумном танце, прекрасно демонстрируя большие любовь и уважение бравых псов по отношению к другим представителям царства животных…       Но вот сражение подошло к своей кульминации, — воспользовавшись замешательством своего племянника, пытавшегося избавиться от налетевшей ему на глаза змеиной шкуры, адмирал Римли сбил его с ног ударом древка и наставил выхваченное им из творившегося вокруг хаоса золотое трёхствольное ружьё, подарок генерала Лингса. — Сдохните… ик… проклятые… капиталисты! — стиснув зубы, прорычал новоиспечённый коммунист-революционер. — Долой… ик… власть угнетателей… эксплуататоров! Да здравствует… ик… рабочий класс! — Дядя, одумайся… — из последних сил прохрипел лейтенант-коммандер, морщась от боли в боку, «подарка» его любимого дядюшки. — УРА!!!       Раздался выстрел…       В глазах у адмирала потемнело и он провалился в обморочное состояние… — Господин адмирал. — М-м-м… — Господин адмирал. — А-а-а? Где… я?       Римли приоткрыл глаза и в одно мгновенье опешил от увиденного.       Строгий, но милосердный лик пророка Моисея смотрел прямо ему в душу; мудрый его сподвижник первосвященник Иудеи Аарон указывал на пса своим посохом; предшественник Спасителя святой Иоанн Креститель держал в руке большой деревянный крест, возвышающийся прямо над головой дворняги; великодушный святой Николай, протягивающий адмиралу Священное Писание; и, наконец, завершал сей Великий Суд огромные фигуры Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии в окружении архангелов Михаила и Гавриила.       Пафосно-эпическое пение хора ангелов, имя дворняги, используемое в качестве припева, ослепляющие вспышки молнии и оглушительные раскаты грома… — Нет, нет, нет! НЕ-Е-Е-Е-Т!!! — изо всех сил завопил вмиг протрезвевший адмирал. — Я покаюсь, покаюсь, покаюсь! Обязательно покаюсь! Господи, да не суди раба Твоего, лишь тот будет блажен, кому Ты простишь все грехи его… — Господин адмирал… — А-а-а! Нет, нет, нет! Господи, помилуй раба Твоего, помилуй! — Да придите же вы в себя! — в очередной раз прозвучал навязчивый голос, и морда Римли ощутила на себе неслабую пощёчину, заставившую его успокоиться и осторожно приоткрыть глаза.       Заместо Царствия Небесного его взору предстал лишь кафедральный собор Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, судьи оказались обычными иконами, статуями и витражами, освещаемыми слабым светом свечей, единственного источника света здесь, а загадочный голос, сопровождавший пса на протяжении всего видения, принадлежал отцу Томасу Мору, сердечному и сострадательному священнику. — А-а-а, слава Иисусу Христу… — тяжело простонал адмирал, приветствуя клирика. — Вовеки слава, господин адмирал, — с ноткой удивления в голосе ответил Мор. — Врача, полдога, спасателя или всех сразу? — О-о-ох… Откуда… я здесь? — Ваше явление очень напомнило мне одну очень известную как среди мирян, так и среди духовенства притчу, рассказанную Иисусом Христом в 15-й главе Евангелия от Луки, — улыбнулся священник. — Хотите её послушать?       Римли вновь застонал. Его грудь сильно болела, отдавая в каждый участок тела, в голову словно вбили гигантский ржавый гвоздь, а на душе тяжелым грузом лежало бремя недавних смутно запомненных событий.       Строгая, но в то же время добрая и любящая старшая сестра Ребекка и постоянные ссоры с ней, родной племянник Закари и устроенная между ними дуэль, покойный отец Роберт Римли и частенько дававший о себе знать конфликт поколений…       Всё это разом нахлынуло на сознание бедного дворняги, словно разбушевавшееся море, упорно накатывающее на хлипкий деревянный волнорез…       Что же это было — очередной симптом терзавшего адмирала на протяжении многих лет хронического алкоголизма или всё-таки чудодейственная сила Дома Господня?       К горлу находившегося в близком к покаянию адмирала подкатил шершавый ком, разбитые брови и губы судорожно задергались, и командующий Военно-морскими силами Союза Бравых Псов адмирал Дэниел Римли разразился громким плачем, эхом разносившимся по собору, свободно гуляющему под его готическими сводами и беспрестанно вырывавшимся наружу через изувеченное окно-розу.       Римли рыдал, зарывшись мордой в длинную сутану отца Мора, ласково поглаживающего пса по голове; слёзы кающегося грешника ручьями лились на пол Божьего Дома, стекая по поясу-фашье священника. — Я каюсь, каюсь, каюсь… — жалобно причитал адмирал. — Господи, помилуй меня грешного! Простите меня все — Зак, Бекки, папа, Рэй, Чарли, Саша! Прости-и-и-те! Все-е-е прости-и-и-те!       Отец Мор с родительской любовью взглянул на взывающего и скулящего дворнягу и приступил к рассказу — той самой притче Христа из 15-й главы Евангелия от Луки: — Ещё сказал: у некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав всё, пошёл в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно.       Когда же он прожил всё, настал великий голод в той стране, и начал он нуждаться; и пошёл, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поле пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествует хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему. И когда он был ещё далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его…       Адмирал тяжело всхлипнул, не переставая при этом рыдать. — Исповедь, исповедь, исповедь, — сквозь слёзы проскулил он. — Лекарство души… Исповедь… — Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим.       А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстена на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его… — Излечите душу мою, Ваше Преподобие, — умолял Римли священника. — Ради Христа, излечите! —… Но он сказал в ответ отцу: вот я столько лет служу тебе и никогда не приступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение своё с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое, а о том надобно радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся.       Шелестнула надеваемая поверх чёрной сутаны белоснежная расшитая комжа и фиолетовая стола с золотыми каймой и крестами; на смену круглой шляпе-сатурно пришла четырёхугольная шапка-биретта с тремя высокими гребнями и пушистым помпоном; тихонько скрипнула резная дверца исповедальни, а за перегородкой с решётчатым окошком зажглась тусклая лампочка.       Адмирал Римли смиренно опустился на колени и принялся дрожащим голосом изливать свои прегрешения, то и дело всхлипывая и жалостливо шмыгая носом: изливать не священнику, выступающему в этом таинстве лишь простым посредником, но Единосущному Господу Богу.       И снизошёл до него ангел-хранитель, и в ярости отошли демоны…       Он летел. Не передаваемое словами чувство полёта, блаженного спокойствия и удаления ото всех мирских забот…       Саша Ля Флёр приоткрыла глаза.       Чарли Баркин, выступивший в сием инциденте в качестве амортизатора для своей возлюбленной, также пришёл в себя, застонав от боли, — это был один из тех редких моментов, когда они пробуждались вместе. — Опять? — огорчённо сказал Чарли, не переставая морщиться от ушибленных спины и грудной клетки. — Может, наш Создатель наконец перестанет бурить всеми нами всё новые и новые ходы в этой и без того изрытой стране?       Саша, ничего не ответив, презрительно фыркнула и медленно поднялась со своего живого матраца и осторожно осмотрелась; овчар послушно последовал её примеру, раздраженно сдувая с морды надоедливый галстук-удавку.       Наши герои стояли на крыше огромного многоэтажного жилого дома, большого серого «собачейника» со множеством входов-окон, увенчанного раскалёнными солярными-лампами-дымоходами; в грязном от промышленных выбросов воздухе витал гнетущий гул работающего неподалеку сталитейного завода. — И куда же мы попали? — ядовито воскликнула Саша, недовольно косясь на испорченную вуаль шляпки, теперь напоминающую рыболовную сеть. — Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Нью-Йорк, Париж, Брюссель, Пекин, Токио? — Да брось, Саша, тоже мне — проблема. — Пёс медленно направился в сторону установленного на крыше монокуляра, некогда верно служившего бравым полдогам, детективам и сержантам, а ныне совершенно бесполезному и ненужному. — Для Союза Бравых Псов не существует слова «невозможно».       Увиденная через грязное стекло увеличительной линзы картина заставила поражённого овчара боязливо поёжиться и с отвращением отстраниться от сего замечательного оптического прибора.       Праздная и хмельная Тортуга, зловонный и паршивый двор чудес, таинственный и загадочный Коулун слились в омерзительном танце, на выходе которого появилось на свет это прекрасное место.       Казавшиеся заброшенными убогие полуразрушенные лачуги с выбитыми окнами, доверху заполненные местными дружелюбными и гостеприимными обитателями, озабоченно копошившимися в них, словно опарыши в гниющей ране ещё живого бездомного, и изрисованные всевозможными граффити различной степени непристойности.       Узкие улочки, по сокрушённым неведомым стихийным бедствием тротуарам которых то и дело сновали попискивающие серые крысы, были сплошь завалены мусорными кучами исполинских размеров, нагромождёнными друг на друга, будто средневековые фортификационные сооружения, и на протяжении многих лет осаждаемые отважными воинами в чёрных хитиновых доспехах и развевавшихся за спинами роскошных прозрачных плащах.       Возле изрядно погнивших и покосившихся деревянных заборчиков на жёстких засаленных матрацах и насквозь кишащих клопами рваных простынях крепко спали здешние представители социального класса бродяг — облачённые в изодранные грязные лохмотья, заросшие сбитой в затвердевшие колтуны шерстью, никогда не знавшей шампуней, ножниц и расчёсок и, как следствие, густо заселённой всеми известными науке блохами, власоедами и клещами, они пребывали в сладких объятиях Морфея, оглашая окрестности своим громогласным храпом и отравляя воздух исходившим от их заскорузлых тел зловонием, смешанным с вполне себе естественным для таковых личностей едким запахом перегара.       Чуть поодаль от сего скверного притона расположились чуть более благовидные трёхэтажные дома, совершенно однотипные и отличающиеся друг от друга разве что вывешенными на балконах застиранными до дыр и передающимися из поколения в поколение сушащимися полотенцами с вышитыми на них выцветшими со временем цветными полосами, цветочными узорами и причудливыми фэнтезийными существами, лики которых подозрительно напоминали морды видных политических деятелей Республики.       Местные жители — пресловутые псы всех пород, национальностей и вероисповеданий, облачённые в порядком потрёпанные и изъеденные молью костюмы и платья, — неспешно шли по своим делам, с холодным безразличием переступая через встречающиеся с незавидной частотой и разбросанные в хаотичном порядке медицинские шприцы, стеклянные бутылки с капающей из них мутной жидкостью кустарного происхождения и импровизированные отхожие места, а также абсолютно игнорируя периодически попадающихся и назойливо предлагающих свои услуги жриц любви — толстых и лишаистых мальтийских болонок в вульгарных нарядах.       Живое воплощение фразы Высокопреосвященнейшего кардинала Льюиса Коррумперо предстало перед нашими героями во всей красе. — Безобразие! — поёжившись, возмутился Чарли, обильно поплевал на лапы, и через долю секунды о некогда украшавшем крышу монокуляра напоминали только неровные гнёзда от ржавых шурупов. — Сплошное безобразие! Куда же всё это время смотрели наши уважаемые Рэй и Алекс?       Саша обречённо закатила свои прекрасные зелёные глаза. — Ах, Чарльз, несмотря на то, что ты к моему удивлению и сформулировал достаточно здравую мысль, однако это далеко не первое, что должно прийти в голову при попадании в ситуацию, подобную этой.       Овчар криво усмехнулся и с фальшивым любопытством воскликнул: — Извините, мисс Ля Флёр, что не удосужился догадаться сразу и посему предлагаю вам наглядно продемонстрировать мне мастер-класс. — Сейчас покажем, мистер Денди, обязательно покажем, — раздался за спинами героев хриплый грубый голос…       Но кому же он принадлежал?