Той ночью Кай остаётся на берегу, наблюдая, как месяц остро рассекает злое небо, и как вёльва бродит среди морских волн, по-прежнему выискивая что-то в переплетениях мёртвых раздутых тел. Шорох её шагов навевает сон. Кай борется с ним, как может. Ему хочется знать, что будет дальше — явятся ли духи, которых так упрямо зовёт ведьма к себе, или же её заберёт нифльхеймский туман вместе с обещанным дьяволом, — но ничего из этого не происходит. На берегу поднимается ветер, тучи закрывают последний свет.
В высоте вдруг раздаётся стылый вороний крик. Кай оборачивается на звук, а когда снова обращает взор на берег, вёльвы там уже нет. Всё повторяется заново. Девчонка пропадает, словно растворяясь в грязи и мраке чужих улиц, оставляя после себя лишь горькое ведовство — всю ночь Кая словно гложет что-то изнутри, а раны не затягиваются ни на второй день, ни на третий.
Она могла бы уйти в море без него, но испанский галеон спокойно покачивается на волнах в бухте, и над его новой мачтой венцом кружат окрестные птицы. Пару раз среди чаек Кай точно видит ворона — вестник беды чертит небо, то появляясь из туманной хмари, то вновь скрываясь в ней. Кай смотрит за его полётом сосредоточенно, словно готовится схватить за крыло. Дурное чувство не покидает головы, он знает — вёльва всё ещё здесь, и сейд связывает их теперь крепче иных цепей. В каждой тени с тех пор ему мерещится бледный силуэт, и вместо снов приходят обрывки видений, танцующих в темноте болью, кровью и чёрными перьями. Собственная кровь становится проклятием. Магия ведьмы впивается в душу стальными когтями, безумие точит силы.
Острие месяца успевает превратиться в ровную лучистую краюху луны, а Кай всё больше походит на бешеного волка, запертого в клетке собственного долга. Он не хромает на людях, прячет под одеждой кровавые бинты, а за улыбкой — ночи без сна.
Каждому вскоре становится ясно, что с капитаном что-то не так.
По «Оскалу» ядовитыми змеями начинают ползать слухи. Команда шарахается от него, как от сбросившего оковы Фенрира. Кай и сам не уверен, не превратится ли он очередным утром в хельского зверя, подвластного чужой воле. Он старается не думать об этом, не говорить и не вспоминать. И всё идёт хорошо до того момента, пока квартирмейстер под предлогом набора новых матросов не вынуждает его вернуться в реальность.
Кай смотрит в небо. Оно серое, как плащи женщин, торгующих на пристани рыбой. Серое и низкое. Под этим небом царит душная тихая тяжесть — предвестник надвигающейся грозы, и даже чайки, кажется, не так громко верещат за паутинами тросов и мачт, наслаждаясь солёным пиром.
Прислонившись к какой-то бочке, он, щурясь, старается выглядеть невозмутимым. Вокруг толпятся матросы и рыбаки. Одни спрашивают у боцмана про жалование, другие обсуждают вооружение «Оскала», а Кай, как последний юнга, выслушивает нравоучения. Ему отчаянно хочется послать квартирмейстера в самый дальний угол мировой бездны с его упрёками, но капитан должен держать ответ перед командой, и он только нетерпеливо скрипит зубами, пока очередная тирада летит в него, как гарпун в акулу.
— Ты снова кидаешься в бой, едва учуяв запах крови, словно тебя воспитывали хищные звери. Это не драка в кабаке, это война, а чёрный флаг не ведёт войн. Твои люди хотят весёлой жизни, хотят грабить и тратить, но опять выходят в море, и ради чего? Ради новой войны…
Голос Йохансона над ухом звучит громче Гьяллархорна. Он говорит на датском со смесью ферейского — мало кто здесь понимает его — но и Каю приходится с мучением вспоминать родной язык после стольких недель коверкания чужого.
Всё это превращается в сплошную пытку.
— Ты не хуже меня знаешь традиции, старик. Так решил совет, — отвечает Кай, стараясь придать голосу жизни.
— Конечно, я знаю традиции, память-то у меня в порядке, — внезапно вскидывается Йохансон, скаля неровные тёмные зубы. — А ещё зрение. Я прекрасно видел, как остальные капитаны ушли своей дорогой, лишь флаги испанцев оказались продырявлены. На совете ты отдал голос против битвы, но участвовал в ней, а теперь готовишь корабль будто бы к переходу через все океаны мира, и даже я не знаю, куда именно лежит путь. Многие поговаривают, ты тронулся умом из-за какой-то девицы или трофея.
— С чего я должен отчитываться перед тобой? — озлобленно бросает Кай, чувствуя, что терпение его заканчивается. — Я капитан, и я сам решаю, куда нам идти. Если ты так состарился, что не можешь держать в руках оружие, то ступай на берег доживать свой век. Твоим последним трофеем станет бесславная смерть.
Глаза Йохансона выделяются на его точёном морщинами лице, как цветные стёкла на каменистом пляже. Мутноватые от прожитых лет, серо-зелёные, словно на дне их залежался ил, но по-прежнему острые и зоркие — ему достаточно лишь раз взглянуть на человека, чтобы сказать, сможет он ужиться с морем или нет. На Кая он смотрит исподлобья, с неодобряющим прищуром. Его гнев, как всегда, выдаёт тяжело бьющаяся на шее вена.
— Ни ты, ни твой дед никогда не умели держать свою жадность до славы в узде! — шипит он сквозь бороду, уже не думая о посторонних вокруг. — Мы потеряли половину хороших людей за один день!
— Вдвое меньше, чем обычно, — констатирует Кай.
— Упрямый щенок! — рявкает Йохансон.
Со всех сторон на них устремляются любопытные взгляды. Кай подхватывает копьё и на коротком выдохе отталкивается от края бочки, делая шаг вперёд. Он угрюмо давит рождающийся в гортани рык и поводит плечом. Драконы, вычерченные на его груди, скалятся в пустоту. У Кая нет привычки предупреждать врага — он бросается вперёд молча и быстро, стараясь первым ударом решить исход. Йохансону это известно. Он привык поступать почти так же, и, будь квартирмейстер моложе лет на двадцать, они бились бы сейчас насмерть, как полагается не поделившим тропу зверям.
Но Йохансон стоит напротив, всё не решаясь выхватить оружие, и Кай знает, что лучшие дни его давно позади. Борода — золото Фафнира — потеряла свой цвет, плечи сгорбились, и руки иногда дрожат на штурвале. Когда-то Кай смотрел на него взъерошенным мальчишкой, едва научившимся вязать морской узел, теперь же он выше Йохансона на целую голову, а за его спиной — «Оскал» и вся тяжесть принятых решений.
Старик кривит губы и первым отводит взгляд. О том, что Кай еле стоит на ногах, он не знает, и знать ему не нужно.
— Точно такой же, как дед, — с неудовольствием повторяет Йохансон, отступая на пару шагов. — Видят боги, я пытался образумить обоих, да что толку. Ты его на берег, а он в воду…
Кай слушает бормотание квартирмейстера, видит, как окружающие постепенно возвращаются к делам, как двигается перо в руке боцмана, записывающего имя очередного матроса… Что-то слишком явно выбивается из этой размеренности. В небе рокочет первый гром, ему вторит крик ворона.
Знакомое ощущение чужого присутствия накатывает внезапно, как штормовая волна на рыбацкую лодку. Кай озирается по сторонам, словно ожидая удара удара в спину. На причале полно народу, в этом пёстром столпотворении нельзя ничего различить. Всё вокруг движется, кроме знакомой до зубовного скрежета фигуры. Кай сощуривается. Вёльва — он узнал бы её из тысячи — стоит у каменной лестницы, ведущей в город. Плечи её сгорблены, пальцы нервно впиваются в полы одежд.
Кай, забывая обо всём, начинает идти к ней. Медленно, опасаясь нарушить этот момент охоты, он пересекает людской поток насквозь. Его окликивает Йохансон, какой-то мальчишка путается под ногами, но Китобой только мотает головой и делает ещё один шаг.
Вёльва до последнего не замечает его, рассматривая браслет на запястье, а когда наконец вздрагивает, улавливает чужую тень, Кай уже подбирается на расстояние удара. Девчонка поднимает на него глаза — зрачки её шире, чем у испуганной рыси. Кажется, она что-то говорит, но Каю уже нет до этого дела. Он не может сдерживать дрожи. Кровь в венах рядом с ней словно превращается в жгучий металл.
Ведьма успевает дикой кошкой метнуться вбок. Пальцы Кая вскользь проходят по рвущейся ткани, и в руке у него остаётся только кусок плаща — этого достаточно, чтобы больше не потерять след. Он кидается вверх по лестнице, как спущенный с цепи пёс, с такой отчаянной злобой, что вся Дикая Охота во главе с самим Одином не может быть яростнее.
Погоня эта похожа на дурной сон — один из тех, где в конце всё начинается заново.
Вёльва позволяет ему то подобраться совсем близко, то вдруг снова устремляется вперёд, ныряя в арки проходов и растворяясь в тяжёлых сумерках надвигающейся бури. Так они петляют по городу, и десять улиц превращаются в одну сплошную. Начинается дождь, в широких ребристых лужах мелькает сияние молний.
Припадая на правую ногу, Кай мутным от боли взглядом ищет свою добычу по переулкам. Он дышит часто и тяжело, чувствуя, как силы уходят с каждым новым вдохом. Перед глазами начинают сменяться видения: вот уже не одна, не две, а три ведьмы скрываются за углом, и мир вокруг словно разваливается на отдельные части. Цепляясь за выбоины в стенах, Кай не отстаёт и медленно выходит из-за полотна ливня. Глупо умирать так — в чужой подворотне от гнусного колдовства — но жалеть не в его правилах, и он в последний раз весело улыбается, когда в новой белёсой вспышке сверкают страхом глаза запертой в ловушке вёльвы. За её спиной высится глухая стена.
Кай по-волчьи отряхивается от воды. Девчонка замирает в углу, и он думает, что зря так опрометчиво оставил копьё на берегу. Пять шагов кажутся вечностью.
— Я пришла поговорить, — вёльва смотрит на него, как на драугра, вылезшего из пучины.
Кай думает, что если он не утащит её с собой в Хельхейм, то точно вскоре им станет.
— Говори, — голос его скрипит, как несмазанное колесо.
В ушах звенит. Он подходит ещё ближе. Деваться ведьме некуда, она не двигается и только смотрит на него хищным затравленным взглядом. Что бы она ни сказала, ему уже всё равно. Кай протягивает руки, и пальцы смыкаются на чужой тонкой шее.
— Я знаю, как снять проклятие, — хрипит вёльва, отчего-то почти не сопротивляясь.
Он хочет сломать ей позвонки, услышать хруст, но силы изменяют ему, и девчонка продолжает трепыхаться, как пойманная в силки птица. В азарте Кай поздно замечает, как откуда-то сбоку кидается к нему белое пятно. Что-то с гулким стуком приземляется на затылок. Китобой упрямо старается не расцеплять хватки, но всё вдруг окутывается едким запахом сандала, а мышцы становятся пуховыми.
Напоследок он видит вспышку молнии и чьи-то горящие угли глаз. Тьма тянет его к себе, манит теплом ладони. Кай поддаётся, влекомый в странную пустоту. Тишина укрывает холодным саваном.
***
Где-то неподалёку трещит костёр. Высокий огонь высекает из соснового дерева снопы искр. Костёр — это значит, что кто-то умер.
Кай сидит в полумраке хижины, на волчьей шкуре, что-то перебирая в руках. Перед ним в очаге тускло сияет пламя, но звук идёт от костра гораздо большего. Он прислушивается. За дверью раздаются шаги. Кто-то поднимается по ступеням их дома, и через мгновение дверь распахивается — на пороге появляется старик, укутанный в тёплый морской плащ. Силуэт его чётко рисуется на светлом фоне метели.
Старик медленно снимает с себя одежду. Кай следит за его движениями, пытаясь вспомнить какое-то до боли знакомое имя.
— Там зима, — вдруг обращается к нему гость. — Она привела с собой зиму.
— Кто? — спрашивает Кай, и не узнаёт свой голос, детский и звонкий. — Кто привёл зиму? И кто умер?
— Не ходи туда, — предостерегает его старик, указывая на закрытую дверь, из щелей которой сочится белёсый свет снежной бури. — Грядёт Фимбулвинтер.
Кай знает, что должен выйти и узнать, кто же всё-таки умер, но какой-то звериный страх мешает ему двинуться с места. Слова старика эхом звучат в голове. Треск костра снаружи становится громче, и ветер, играющий в ставнях, вторит ему, как волк.
Кай сжимает в ладони холодное серебро медальона в форме якоря.
Грядёт Фимбулвинтер.
***
Он открывает глаза.
Над ним нависают собранные в пучки сухоцветы. Плети живых растений спускаются по стенам, вьются у его головы. Пахнет гарью, сандалом и тухлой кровью. Рядом звенят голоса, и среди них Кай отчётливо узнаёт голос вёльвы. Он осторожно поворачивается, стараясь не выдать своего пробуждения.
В дыму, которым окутана вся хижина, почти не видно её лица, но Кай точно может угадать играющее на нём презрение. Вёльва ходит от одной стены до другой, обняв себя за плечи, и говорит спешно, с нервной злостью:
— Я вела его сюда не для твоих упрёков. Ты сказала нужны два человека? Они перед тобой. Снимай заговор и дело с концом! — она поднимает вверх правую руку и поводит ей, словно стряхивая что-то. — Я не сплю третьи сутки — мне всюду мерещится какая-то кровавая погань. Можно подумать, мне не хватает своего проклятия!
Откуда-то из бесконечных нагромождений вещей и растений, из сизого дыма выныривает женщина, каких Кай раньше видел только издали — кожа её темна, вся одежда усыпана костями разных животных, а на лице белеет нарисованный череп. Шаманка проходит мимо с пучком травы и бросает его в огонь, горящий под котелком. Волосы её, словно сотня змей, спадают на плечи тугими косами.
— Это не проклятие тебе спать не даёт, а совесть, если она у тебя есть, — говорит она с тяжёлым акцентом, щурясь на очаг.
— Он накинулся на меня, как пёс, и я сказала то, что первое пришло в голову. Откуда мне знать, как работает местная магия крови? Я дворянка, а не деревенская знахарка. Заговаривать коров от колик и лечить мужчин от бессилия в постели — твоя забота, — раздражённо отвечает вёльва.
— Сила слова велика, особенно с таким талантом. Но терпения у тебя не хватит даже на то чтобы заговорить камень лежать неподвижно.
— Талантом?! — девчонка, как волчица, кидается к огню, едва не опаливая себе руки. То, что Кай сперва принял за браслет, оказывается странными чёрными отметками под кожей, оплетающими её запястье. — Со дня битвы я снова только хожу вокруг да около по твоим советам, но никакой силы не приходит. Эта дьявольщина ползёт всё дальше по руке, я чувствую себя смертельно больной старухой, а ты всё твердишь мне о какой-то дурости…
Шаманка выпрямляется и суёт ей под нос запотевшую склянку. Вёльва нехотя её принимает. Кай напряжённо следит за происходящим.
— Пей. Эти сетования я уже слышала, — спокойно говорит местная колдунья. — И велела тебе идти с ними к духам.
— Духи… — девчонка залпом выпивает мутный отвар, кривясь, как от боли. — Твои духи не хотят даже являться мне, а мои, те, что пришли из иных земель… Они говорят, нужна карта, чтобы попасть за край.
— Ты не веришь им, — скорее утверждает, чем спрашивает шаманка.
— Я
не верила им, — задумчиво кивает вёльва, слегка успокаиваясь. — Они всегда со мной. Говорят постоянно, даже сейчас. Их слова почти неразличимы, это всё равно что пытаться понять птичий гомон. И я не принимала их всерьёз, пока не очутилась во мгле — в том месте, которое существует в отдельности от всех известных нам земель. По возвращению же, духи указали мне на карту, которая никуда не ведёт.
— К чему ты это? — шаманка по-птичьи склоняет голову к плечу.
— Духи говорили мне ещё кое-что… Они упоминали, что там, куда ведёт эта карта, меня ждёт то ли дракон, то змей.
При этих словах вёльва бросает взгляд в ту сторону, где за пологом из лиан лежит сам Кай. Быстрый, едва уловимый, но он понимает — о его пробуждении ей известно.
Шаманка снимает котелок с огня. По лбу её катится пот, в аспидных глазах отражаются искры. Она рассеянно хмурится, высматривая что-то на бессчётных полках и, не находя искомого, тяжело вздыхает.
— Не понимаю, при чём тут змеи, — отвечает она. — Может, ты неверно истолковала слова духов? Может, змей это лишь только метафора?
— Змей это змей, — твёрдо говорит вёльва. — Они тоже называют его так. Ёрмунганд.
— Что ты там бормочешь?.. Отдохни. Я соберу тебе в дорогу пару отваров.
Шаманка, шурша подолом своего наряда, как гремучая змея, скрывается в соседней комнате. Кай провожает её неподвижным взглядом и, когда шаги затихают, приподнимается и садится на лежанке.
Вёльва живо оборачивается к нему и рассматривает критично, как коня на ярмарке.
— Ну? Где живёт твой змей? — вкрадчиво спрашивает она и, аккуратно переступая через очаг посреди комнаты, подходит ближе.
На шее её краснеют следы-полумесяцы от его ногтей. Белое, как у мертвячки, лицо смотрится жуткой маской. Откинутый капюшон больше не скрывает залёгшие в глазницах тени, и только глаза цвета морского шторма блестят каким-то лихорадочным светом.
— Ёрмунганд лежать в мировой воде, — медленно отвечает Кай.
— Мировая вода, семь морей… — вновь оживляется вёльва. — Это значит — повсюду, а повсюду значит, что его нет нигде. Карта указывает в никуда. Змей ждёт в нигде.
Кай слышит, что она говорит, но понимает с трудом.
— Места, куда меня зовут духи, нет в этом мире, — снова настойчиво объясняет ведьма. — Но оно есть в другом. Как и мгла. Как…
— Как Асгард.
Вёльва победно скалится и суёт ему под нос какой-то огрызок. Кай мрачно смотрит на неровный кусок кожи с вырезанными на нём символами, сильно напоминающий обложку Пиратского Кодекса.
— Карта? — хмурится он.
— Её часть. Найти остальные, и путь открыт, — туманно кивает девчонка и смотрит на него с плохо скрытой насмешкой. — Ты хотел славы. Хотел найти змею. Вот он твой шанс, конунг.
Кай горько улыбается. Боги словно смеются над ним, раз за разом сводя с вёльвой и всё мешая её убить, но на этот раз чужое веселье легко входит в душу. Он больше не чувствует проклятья, металл не пожирает его кровь, и раны вдруг перестают напоминать о себе, заживая как прежде.
Он одним движением хватает вёльву за руку и выворачивает сустав, не давая дёрнуться прочь.
— Обмануть ещё раз — клянусь Ньёрдом, Фрейром и Одином, — он притягивает девчонку и шипит ей на ухо, — я вернуться и убить тебя, а тело бросить в море. И никто, ни смертные, ни боги, ни твой дьявол никогда его не найти.
— Не припомню никакого обмана, — вторит таким же шипением вёльва.
— Ты сбежать, наложить на меня проклятие! Заманить сюда!
— Я не просила искать меня, настырный болван. Не приди ты тогда на берег, никакого проклятия бы не было, — она изворачивается, другой рукой царапая его по плечу и норовя схватить за волосы. — И вообще, рано ты начал скулить. Твоим проклятьем мучаются все женщины раз в луну, неужели бы храбрый конунг не потерпел с неделю? Крови в тебе хватит на целое чёртово море!
Кай по-волчьи лязгает зубами, вскакивая на ноги, но тут же замирает — струп на ране от такого резкого движения опять лопается, пронзая ногу, как горящая стрела. Вёльва, чуя слабость, виснет на нём дикой кошкой. Он хватает её за горло, но не удерживает равновесия. Оба они валятся вбок. Спиной Кай сшибает какую-то полку, и сверху рушатся книги, веники сухих трав, горшки с растениями, стеклянные колбы...
Когда в комнату встревоженно возвращается шаманка, всё уже вновь идёт своим чередом. Огонь, вскормленный парой книг, потрескивает в очаге, зелья из разбитых сосудов стекают в щели меж половицами, дым застилает притоптанные комья чёрной земли.
— Ты приносить беду, вёльва, ты знать это? — спрашивает Кай, выбирая из волос крупицы чьих-то сушеных останков.
— Я приношу то, что хочу.
***
В тёмный час, опережая рассвет, Кай появляется у корабля. Вахтенные едва не открывают огонь, принимая его очевидно за тролля. Прохрамывая по палубе, он находит Йохансона на юте и приказывает готовиться к отплытию. Квартирмейстер ничего не говорит в ответ, только молча идёт куда-то в трюм и возвращается назад, вручая Каю его копьё.
Звенят склянки, команда в аврале начинает метаться по лестницам и вантам, словно «Оскал» вдруг заполонили драугры.
Кай идёт к себе в каюту. Ему мерещатся вороны, змеи, череп на лице шамана и небо Асгарда. Он падает ничком на подушку, закрывает глаза.
И впервые за много дней засыпает.
