Часть 1. Никчемный человек
Дай бог слепцам глаза вернуть и спины выпрямить горбатым. Дай бог быть богом хоть чуть-чуть, но быть нельзя чуть-чуть распятым.
I
В имперской столице дороги выстелены пресно-серой плиткой, а у людей на лицах, словно карандашом вырезаны, улыбки, от взгляда на которые сводит скулы — у Дазая уж точно. У него в принципе на доброжелательность и милость чесотка, от которой раздираешь себе руки, пытаясь её унять. [где же стоп-слово, когда оно так нужно][ха-ха, у твоей жизни свои правила — ты нижний, пока она того хочет] [но даже если ты сверху — значит ей просто скучно] Осаму потягивается, поправляет ворот формы, раздраженно цыкает, замечая краем глаза недовольное лицо своего Покровителя, но игнорирует, натягивая на себя улыбку — такую же притворную, как и у всех — и шагает дальше к академии. Арахабаки ничего ему не говорит, парит лишь рядом — люди такие глупые, люди такие бренные, люди такие… Ещё одного эпитета оно не подбирает: словарный запах Покровителя узок и в основном всё сводится к ругательствам, коих тот понабрался у самого Дазая. Небо почти чистое; безветрие — странная погода для поздней осени; горожане кутаются в шарфы, палантины и легкие куртки больше по привычке, чем необходимости; воробьи шныряют тут и там вместе с воронами. Столица будто в спячке — виной тому то ли годовщина с падения прошлого короля-тирана, то ли что-то ещё. Непонятно. Осаму не придаёт этому значения — [этот город застоявшаяся вода][даже красивые лилии гниют][вот только ты не цветок — аккуратный, короткий клинок, что вонзится под горло] — Арахабаки, — тихо окликает Дазай своего Покровителя. Тот мотает головой в сторону парня — через всё время вздымающуюся вверх красно-черную энергию проглядывается рубиновый глаз [блестит точно настоящий драгоценный камень][тот будто в задумчивом сне — каждое слово медленно и размеренно гремит между ними раскатами грома][да… человек?..]. — Сегодня неплохой день, чтобы умереть.II
Счастливцы не обращают внимания ни на что — таково скромное мнение Оды. В столицы никто ничего не замечает: ни сгущающихся облаков над городом, ни тени, окутывающие переулки и улочки, ни монстров, сосчитать которых не в силах уже никто — их больше, чем звёзд на небе. В Академии черный гранитный камень, окропленный кровью декадного переворота, поблескивает от Солнца. Сакуноске смотрит на манжеты собственной формы — удушающей веревкой стягивает горло Активатор; он поправляет его двумя пальцами, слегка расслабляя; рядом хихикают его Покровители [три детские фигуры сизым облаком порхают вокруг — точно бабочки близь свечи][мраморные лица на живые не похожи — маски, что когда-нибудь треснут]. Ода ступает на первую ступеньку; время замедляется — он чует кожей, как сейчас что-то произойдёт; тут же подымает голову [если бы ещё секунда — вы оба были бы трупами][но этой секунды нет: она откатывается назад трухлявым колесом и твоими вытянутыми вперёд руками][он приземляется прямо на них — «хах, я словно принцесса» по-дурачески весело звоном колокольчиков отзывается тут же]. — Осаму, — спокойно начинает Сакуноске, не скидывая парня со своих рук. — Объяснения? — Сильно соскучился по тебе, вот и решил спрыгнуть прямиком в страстные объятия, — фальшь переливается перебором арфы: такая спокойная, привычная мелодия, от которой Ода хочет прикрыть глаза. Но тот лишь вздыхает, аккуратно ставя Дазая на ноги. Арахабаки лениво опускается рядом, словно не хотел последовать за своим «хозяином». Он наклоняет голову, и сквозь его завесу проглядываются рыжые локоны и саркастичная улыбка — «люди… такие забавные» холодящим шепотом возвещает Покровитель. Сакуноске сначала смотрит на него, а потом на Осаму — «его внешний вид стал более аморфным» подмечает парень, точно в упрек однокурснику. Но Дазай только звенит браслетами-Активаторами, беззаботно запрокидывая руки за голову. [«разве?», — притворство огромного баканеко шипит на тебя] [ты поддаешься этому и пожимаешь плечами — счастливцы много не замечают] [а те, кто видят — стыдливо закрывают глаза] — В столице стало холоднее, да? — Как-то грустно спрашивает Осаму. Ода лишь кивает.III
По стеклу барабанит дождь. Дазай смотрит в окно скучающим взглядом, наблюдая, как и без того серый город покрывает пелена, опутывая его любовно точно паук попавшуюся в сеть бабочку. Светлые буковые парты покрыты слоем пыли — «так странно» думается ему; в воздухе стоит запах затхлости; на доске выведены пограничные формулы [такими любят красоваться первые классы старших курсов академии][«это ведь всего лишь защитное заклинание», — ехидничаешь ты, задирая юного куникиду][золото его высокой морали и волос осыпается прямо в твоих руках] [как жаль, как жаль, он был так юн] [те, кто защищают, как правило, умирают в безызвестности] [куникиду уже никто и не вспомнит, кроме тебя] [как жаль, как жаль, что ты скоро заляжешь в землю бронзовыми монетами] — Опять отлыниваешь от занятий, — прерывает мнимую — из-за дождя — тишину Ода. Он, как и его Покровитель, незримая, дымчатая тень — фата, что опуститься на глаза невесты [не вижу, не слышу, не говорю]. «Всего лишь жду тебя», — невинно в привычной напускной манере отнекивается Дазай, протягивая руку вперёд, чтобы коснуться друга. Сакуноске не двигается — его и вовсе словно нет в аудитории. От этого у Осаму мурашки по коже, так что он хватается за рубашку, тянет к себе и утыкается куда-то, где под одеждой мерно вздымается от дыхания чужой живот. Всё это смахивает на беззвучную истерику –каждый жест, словно с восклицательным знаком. Так громко и так безмолвно. Ода, наклонив голову вбок, берёт лицо парня в свои ладони, аккуратно гладит большими пальцами его щеки и смотрит из-под опушенных в задумчивости ресниц. — У тебя ужасно усталое лицо, — лаконично говорит он. — Поспи сегодня, ладно? Дазай ничего не отвечает. Лишь нежится от прикосновений Оды в попытках запомнить тепло [забрать с собой][если, заснув навсегда, ты будешь видеть это снова и снова, то тебе большого и не нужно]IV
В комнате немного пыльно — Дазай хмыкает. «Ты, как вижу, гостей не ждал», — вытирая мокрые волосы предложенным Сакуноске полотенцем, ерничает Осаму. В общежитии от Академии в каждой комнате планировка типовая, как и мебель: стол, стул, кровать на одного человека, небольшой шкаф под книги, на окне полупрозрачный тюль. Есть ещё небольшая ванна с душем и уборной. Ничего необычного. Ничего выделяющегося или странного. Но Дазай на удивление чувствует легкое волнение, отдающееся покалыванием на кончиках пальцев. «Ты, наверное, единственный, кто здесь был, не считая меня», — протягивая сухую, сменную одежду, поясняет Ода. Осаму забирает её, гремя браслетами-активаторами; бинты промокли и он с неохотой их стягивает, боясь заметить на лице парня отвращение или вопрос — но Ода, словно и не обращает внимания на длинные, словно полосы тигра, шрамы, исчерчивающие чужие руки; Сакуноске уходит в ванну, слышен плеск воды и первые слова, что лопают тишину как иголка мыльный пузырь: «Ты голоден?». Дазай смеётся. [бродячие псы, отвыкшие от ласки, боятся её, как огня] [но ты почему-то тянешь свою морду под руки вновь и вновь] — Я ужасно голоден, — переодевшись, кричит Осаму. [«до ласки», — бесшумно, одними губами продолжаешь]V
…Дазай утыкается носом в спину, во впадинку между лопатками, обнимая. Тянущее внутри чувство отчуждения сменяется чем-то грязно-пошлым, окрашивающимся в иссиня-черные цвета униформы, висящей на двери — сушиться. Он ведёт руками вниз; Ода замирает, словно не зная, чего хочет: оттолкнуть или наоборот притянуть к себе. Движения Осаму аккуратные, рассчитанные, даже заученные: это пугает Сакуноске — насколько он знает его? Серое небо за окном застилает взгляд вместе с возбужденной поволокой. «Можно?», — тихо разрывает закравшуюся к ним тишину Дазай. — Конечно, — голос парня тихий, скрипучий, прерывистый [он парит между вами словно туман, каждое утро опускающийся на этот город — сжирающий его полностью, вместе со шпилями, куполами, кирпичными кладками старинных зданий и прочим, прочим, прочим]. Дазай ведёт его к кровати; Сакуноске видит лишь его — всё вокруг слилось в одно нелепое блеклое пятно, которое он не замечает; все его мыслительные процессы направлены на одно — запомнить. Он, как изголодавшийся путник, пожирает глазами желанную плоть, оставляя себе все ощущения — начиная от вкуса и заканчивая внешним видом. Ода с мастерством скульптора выбивает на корке такой ясный и четкий образ Осаму: с хитринкой на потрескавшихся губах, по-девичьи тонкими запястьями и пальцами, острым носом, растрепанными, закрутившимися в забавные кудряшки от влажности волосами. Парень лежит перед ним — открытый, удивительно честный и готовый себя полностью отдать. Это подкупает Оду, но он не спешит, спокойно расстегивая пуговицы. Дазай лишь следит — «я тебе когда-нибудь говорил, что всегда хотел сделать это с тобой?» и в этом уже ничего от правды. Потому что все безупречные планы Осаму — это импровизация, сыгранная на интуиции виртуозного скрипача. Его идеальность ослепляет белой фарфоровой кожей и легким возбужденным румянцем на щеках. Сакуноске скидывает с себя рубашку; Дазай приподнимается на локтях, тянет руку к пряжке ремня, чуть дрожа то ли от волнения, то ли от предвкушения, стягивает его. А потом точно хитрый лис ведёт пальцем вверх по животу, чуть царапая кожу. Ода ерошит чужие волосы, а потом опускает ладонь на лицо парня. «Я тебе не собака», — ерничает Дазай в ответ на ласку. Но Сакуноске только качает головой — «я хочу запомнить это» ставит точку в чужой риторике [он замирает, не ожидавши от тебя таких признаний][между вами всегда было молчание, скрывающее всё: и хорошее, и плохое][вы отталкивали друг друга, боясь признать, насколько сильно нуждаетесь в «вас»][«вас» — таких честных, в широком смысле слова объединенных, повязанных злоебучей красной нитью или человеческими законами, вам не так важно][впервые вы опускаете всё, и остаетесь просто людьми, которые нуждаются в друг друге] — Просто уже сделай это, — смеётся Осаму, утыкаясь в чужой живот. Сакуноске решает, что это предназначается ему, но прежде чем он что-либо делает, Дазай оставляет мокрый большой мазок языком на коже парня, а после стягивает штаны вместе с бельем. [перед глазами всё искриться фейерверком: зелено-желтым мажет по глазницам вслед прикосновениям по члену; фиолетово-красным вместе с горячим, полным слюны ртом, опускающимся вниз, а затем вверх, обводя языком каждую венку и рельеф; оранжево-голубым шумным причмокиванием и тихими, сдержанными стонами] Дазай глядит снизу вверх и почему-то всё равно выглядит победителем.VI
Дазай выгибается в спине, когда Ода вводит первый палец. Это получается довольно легко — Осаму подготовился, чему Сакуноске не удивляется, просто добавляя ещё один палец, проверяя, насколько парень растянут. Слышен шумный вдох через сжатые зубы. Где-то вдалеке, словно совершенно в другом мире, тыкают часы и барабанит вновь дождь по стеклу. Если обычно мир складывается из мелочей, то сейчас его мир состоял из одного — тела Осаму Дазая, дрожащего от нежных прикосновений и тянущегося к ладоням, лицу, всему Оде. Бесконечность всегда сводиться к ничему, черному, затягивающему в трясину. Никчемный человек тянется к недостижимому идеалу. Они всегда остаются друг другу чужими: то ли от гордости, то ли от отчаяния. Единственная их связь — липкая, густая похоть, остающаяся на пальцах предэякулятом и лубрикантом. Сакуноске аккуратно входит, притягивая к себе Дазая. Осаму обнимает парня за шею, опускаясь на член с тяжелым вздохом, утыкаясь в чужое плечо [в пределах этой комнаты раз за разом случается Большой Взрыв — он разрывает их перепонки стонами][хлором-углеродом-гелием-водородом формирует новые ощущения, что звёздной колыбелью ложится, словно вторая кожа][гравитационный коллапс завтрашнего дня сотрёт сегодня, так же легко, как лопается пузырь] [ваше равновесие пошатнется, качнувшись в сторону тепловой энергии] [ты слижешь пот с его кожи] [аккреция ведёт вас к слиянию] [но между вами всегда останется расстояние альвеновского радиуса — сколько не старайся, это не преодолеть] [вспышка сверхновой — ты разливаешься внутрь него семенем] [космос далекий и бесконечный] [а вы земные и пустые]Часть 2. Гильотина и тигр
И вздрогнула сталь! И был долог и густ В стране той голов перерезанных хруст! Барабан, бей тревогу! И, мертвыми веками зашевеля, Последней была голова короля! Барабан, замолчи!
I
Ещё недавно — пару дней назад — сонный город вдруг расцветает вместе с приходом праздника. «Да, здравствует, новый монарх! Да, здравствует, новая власть!», — кричат со всех сторон, как и тогда, в день, покрывший мостовые и плиты пеплом вместе с горящими домами, криками и звериной, непонимающей паникой. Сейчас же всё украшено ярко вырвиглазными флажками-гирляндами-прочей-мишурой, кричащей «праздник, веселье, праздник, веселье». Акутагава кутается в плащ точно от озноба и глядит рассеянно на происходящее: мешки под его глазами залегли черными дырами; Ацуши хочется провести по-ребячески наивно с толикой любопытства по ним, словно так они исчезнут или осыпятся блесками-звездами. Но вместо этого он отворачивается. Сакуноске, стоящий между ними, многозначительно хмыкает, поджигая сигарету. — Разве в Академии нет запрета на табакокурение? — Для галочки интересуется Рюноске, кашляя в кулак. Ода удивленно приподнимает бровь. — Разве патруль города входит в наши обязанности? — [ты сам себя отдергиваешь][хах, похоже, ты, как и он, теперь полон яда — он стекает с твоих клыков-зубов вместе со словами] Ответа не следует, поэтому Сакуноске делает затяжку. Накаджима до сих пор держит нейтралитет, гладя своего Покровителя — тот большой, точно самой обычной кошкой, валяется у его ног, подставляясь под руки, мурча. Проходящие мимо дети озорно тычут в него пальцами, отвлекая мам-пап-других-родственников переливистым криком-колокольцом — «котик!» звучит бодро и дико, но Ацуши улыбается. Он вспоминает, что когда-то точно также — с любопытством — смотрел на чужих Покровителей: таких ярких, сильных, сияющих. Даже порой сбегал за стену приюта, в город, чтобы поглазеть на вышагивающих «фрей», «волков», «чудаковатых животных» и других, странных, эфемерных созданий. Детство пахнет булками с корицей, утренней росой и сладкими духами няньки — Накаджима мало чего помнить после инициации в «рыцари»: будто стекающая краска, воспоминания тут и там проявляются, превращаясь в странную мешанину. Он прикрывает глаза, делая глубокий вдох, а затем спрашивает — «как думаете, чего боится Академия?» невинный вопрос, от которого Акутагава и Ода замирают. Галка-певунья взлетает ввысь, расправив крылья; тигр лениво приоткрывает глаз, зевает, встав, следит за ней; на секунду парню кажется, что всё в мире остановилось. Но это чувство тут же пропадает, как только Ода начинает говорить — «монстры» лаконично поясняет. Только Ацуши знает: нет более страшного чудовища, чем человек.II
Ночь окунает город в чернильницу, оставляя на небе пробелы-звёзды; фонари золотистым линером выводят очертания зданий, размеренно шагающих горожан, бродячих кошек; карандашными быстрыми, небрежными штрихами прячет закоулки, гремящие стеклянные бутылки и спешные шаги; акварелью темно-синей, фиолетовой и желтой выжигает акценты прямо внутри глазницы — Ода выдыхает, стараясь не думать, не искать, не пытаться волноваться зря.Его Покровители скачут тут и там, точно белые мошки — они вопрошают раз за разом «когда-когда-когда». Но Сакуноске не знает ответа на вопрос. Руки ледяные от холода — он дышит на них, пытаясь согреть, спокойно шагая дальше, продолжая свой патруль. Ацуши и Акутагава ушли в другую сторону — Ода сам предложил разделиться. Во-первых, ему хотелось остаться одному. Во-вторых, странное скребущее внутри чувство не покидало его, сколько бы он не отгонял от себя любые мысли и не курил. В-третьих, то и дело вспоминалось лицо Дазая — грустно улыбающееся, с таким родным, смотрящим вдаль и думающим о своём взглядом [тревога скручивает всё внутри в ужасные узлы — почти морские, что не распутать так просто][ты отмахиваешься от покровителей][воздух такой тяжелый — ощущаешь каждый вдох, перекатывающийся по стенкам легких, оседающий в альвеолах, вонзаясь в кожу и заставляя морщиться] Сакуноске знает: время неумолимо убегает из-под пальцев, осыпаясь на землю сигаретным пеплом. Нависшая сверху него и целого города гильотина скоро с ужасающи громким свистом опустится вниз, завершив всё. Раз — и нет ничего. Только пепел. Только голая земля. Только дым. И от этого в жилах стынет кровь — Ода кладет ладони на лицо, прикрывая глаза, делает глубокий вдох, а затем смеётся: от смеха этого не стоит ждать добра, но Покровители за гранью этого, поэтому дергают его за одежду, беспокойно спрашивая: «человек? ода?», словно не определившись, как правильно к нему обращаться. Он открывает лицо и, будто это великое открытие, сообщает: «он что-то сделает, он точно что-то сделает». [неизбежность брошенными и упавшими уже игральными кубиками напоминает о себе] [звезды, что недавно родились, уже готовятся перейти через суперпозицию в черные дыры] [или как там это происходит — ты не знаешь] [ты ничего не знаешь] [кроме того, что скоро всё закончится]III
Ацуши прячет руки в карманы. Холодает. На небе не видно звезд — на них покрывалом ложатся тучи, что скоро разольются очередным дождём и грозами. Улицы темнее и таинственнее, но Накаджима следует за силуэтом друга, вглядываясь зрением тигра в его спину, боясь потерять из виду. «Как думаешь, у наших патрулей есть причина?», — не удержавшись всё же интересуется он, пытаясь отогнать от себя гнетущую тишину. Акутагава не спешит ответить — эхо его шагов отдаётся внутри Ацуши. А потом он резко разворачивается, хватает Накаджиму за плечи и толкает к ближайшей стене — их скрывает ночь и Покровитель Рюноске. Одними губами шепчет «тише» и ждёт, заставляя понервничать парня. Слышаться чужие взволнованные голоса; незнакомцы словно не идут — их шаги бесшумны, и это заставляет напрячься; улицу озаряет яркое равномерное свечение — аккуратные, собранные в красивую «парящую» прическу волосы украшены изящными цветками, белоснежная кожа будто поблескивает. Фира. Неожиданно понимает Ацуши, чувствуя, как свет пробирается сквозь заклятие скрытности. «В последнее время город ощущается каким-то не таким, да?», — игриво спрашивает «девушка» [смех в её голосе отдаётся чем-то острым, точно клинком]. Накаджима нервно сглатывает всматриваясь в глаза Рюноске. В глубокое черное спокойствие — от этого Ацуши становится легче. И он закрывает свои глаза, вслушиваясь в разговор. — В больнице тоже неспокойно, — слышится запоздалый ответ со щелканьем зажигалки. В этом голосе весенний свежий ветер и лавандовый цвет. Он словно рубит топором. Разговаривающие останавливаются. Заминка заставляет парней напрячься. «Думаешь это как-то связано со слухами?», — намного тише доносится [клинок, до этого затаенный в ножнах, уже поблескивает, готовясь напасть][ему следует смех — «ты такая забавная, когда строишь эти теории заговора и прочее, милая» отсекает другая, наклоняясь ближе и начиная шептать ещё тише, пряча от невольных слушателей информацию]. Накаджима успевает понять лишь «новый король», «опасность» и «двойной черный» — всё остальное с собою забирают незнакомки. Несколько секунд парни стоят, боясь раскрыться, а потом всё же отходят друг от друга. Накаджима делает глубокий вдох, будто до этого он не дышал вовсе. Акутагава смотрит на него, не спрашивая, слегка обнимает, давая тому уткнуться в чужое плечо и перевести дух. Всё стремится к своему концу — гильотина пришла в своё движение.IV
Аметистовые лепестки гиацинта опадают на землю; сигаретный дым колышется от ветра, вздымаясь вверх; одна из двух Лун сияет, отбрасывая мягкий свет. Ночное спокойствие столицы пугает, словно в тенях скрывается опасность — Ода смеется собственным мыслям, встречаясь взглядом с чужим. Окутанный таинственной дымкой полуухмылок и недосказанности Осаму, будто страха и не ведает, сидит на краю фонтана. Каждая их встреча предопределена: самим Дазаем, или богами не ясно. И как бы Ода не бежал, как бы не старался сопротивляться — они вечно приходят к одному. — Ты что-то удумал, — когда-то ему сказали, что лучшая тактика — сразу стрелять. И он делает это, заряжая в пистолет слово за словом, нервно вцепившись в рукоятку, готовясь спустить курок. — Не отнекивайся. Я тебя знаю. — А я знаю тебя, — Осаму не скрывается и не бежит. Потому что все карты у него на руках. — И я не дам тебе за мной последовать. — Почему? — Потому что хорошие люди так поступают, — он качает головой, а затем встаёт. Покровитель за его спиной материализуясь, поблескивая клыком улыбки. Активаторы на руках парня светятся красно-синим RGB эффектом — они двоятся, болтаясь, звеня, яркой вспышкой превращаются в ладной пистолет, так хорошо ложащейся в ладонь, и легкую броню. Арахабаки опускается на землю — черно-красная дымка спадает с него, очеловечивая. Мелкие камни, листовки и мусор взмывают в воздух, левитируют, начиная, словно спутники кружить вокруг парня с его Покровителем. Улица утопает в лунном свете; Ода и Дазай — два контраста в выстроившемся монохроме, и им придётся столкнуться. «Тут нет барьера», — спокойно напоминает Одасаку, дотрагиваясь до своего Активатора на шее. «Детский» смех дробит мир на составляющие: каменный фонтан, зашторенные окна, плитки площади, лепестки гиацинта. У всего этого теперь нет оттенка. Оно слилось, потеряв всё, став лишь сценой. Покровители окружают Сакуноске, пока Активатор, мерцнув, рапирой появляется в руке. — Я остановлю тебя, — спокойно сообщает Ода, готовясь к удару. Но Дазай ничего не отвечает — стремглав, точно стрела, атакует: ночную тишину разрывает от выстрела и смеха Арахабаки. «забавно. забавно…», -упивается он, устремляясь вперёд. Сакуноске отражает удар, выстраивая магический щит — его Покровители суетно парят рядом, поддерживая высеченные в воздухе рапирой руны [вакуум — между вами ничего][шаг — и твой точный выпад, прерывается игрой с гравитацией][шипящее вместе в выдохом — треск твоих костей пугает, но вместо того, чтобы сдаться, перегруппировавшись, замедляешь заклинанием время][пять секунд — ты почти достаешь его, но он переигрывает тебя] — Прости, Ода, — не промахнувшись, стреляет в плечо. — Эту битву я проиграть не могу. Сакуноске падает на колени, схватившись за раненное место. Боль туманит разум, ноя в двух местах одновременно. Он будто один, огромный нерв — это сводит с ума: Осаму скидывает оружие, рассыпающееся в воздухе. «Тц, не выдержал», — с сожалением произносит парень. Арахабаки тут же появляется рядом, улыбаясь. Они скрываются в ночи — Ода теряет сознание, когда слышит чужой беспокойный голос [гильотина только что звякнула][ты видишь большого тигра, в чьих глазах неподдельная жалость][луна сегодня была красивой][как и он?][как и всегда][недостижимый идеал]V
Ветер шумит в ушах, перебиваясь только бешеным сердцебиением; перед глазами всё сливается в одно сплошное пятно — он словно наперекор всем существующим законам физики мчится вперёд. «Успеть, успеть, успеть», — отдается угрожающим набатом на периферии сознания. Он цепляется за это, боясь, что если отпустит, то утонет: или в страхе, или в отчаяние [в приюте белые стены][штукатурка в каше, волосах и противном компоте][жуки ползают по полу — но ты ребенок][ты этого не видишь — розовые очки отражают происходящее, точно фликер][ацуши помнит — высокий, загадочный и покровительственный, он явился тенью перед ним и тихо сказал: «ты выше этого»]. Чужая рука ложится на плечо, и Накаджима замедляется, рассеянно смотрит на Акутагаву и, словно спрашивает одним своим взглядом: «ты чего?». Парень ничего не говорит, только притягивает к себе, обнимая, гладит по спине. Они стоят так будто целую вечность, пока Ацуши не станет спокойнее. А после отправляются в ту сторону, где слышались выстрелы. «Ты ведь помнишь, что больше не ребенок, тигр?», — спрашивает Рюноске, следуя рядом. И Накаджиме кажется это лучше, чем «всё будет хорошо» и «ты справишься». Потому что в этом есть правда, и что-то своё: то, что хочется нацепить, взять в руки, точно щит. [близится рассвет] [он выбросит правду четким, резким движением, будто обычные игральные кости] [шесть-шесть] [перебрасывай]Часть 3. Четыре глаза, три ноги, одно ухо
У шамана три руки И крыло из-за плеча От дыхания его Разгорается свеча И порою сам себя Сам себя не узнаёт
I
Благими намерениями вымощена дорога в ад. Поэтому Дазай добра не совершает — он жертвует его, словно агнца, за взаимную выгоду. Арахабаки шествует по земле — настоящий мученик: шепчет что-то нечленораздельное, скомканное, злое и колючее, пробираясь через ветви жухлых кипарисов. Те давно отцвели, выглядят жалко — Осаму трогает их, отрывая болезненно выглядящую листву, тянет на себя, смотря вдаль. С того дня минуло шестеро суток. Эмоции, переживания и прочая шелуха, которой так любят отдаваться люди, съелись стоптанными ногами и палящим солнцем. Удивительно, но их с Одой стычка казалась чем-то чересчур отдаленным. «Ты человек-действие», — как-то ему сказал Куникида. «Я просто бомба», — поправил Осаму друга. — Разве не смешно? — Ничего не уточняет он, будто не обращаясь к Покровителю. — А вы, люди, в принципе смешные, — хрипит он, точно человеческая речь ему дается с трудом.Клыки режут ауру и воздух, вспыхивая ярко-красными пламенными искрами, вздымающимися вверх. — Чего стоит твой… Ода? Арахабаки задумывается — людские имена пустые и глупые, он выкидывает их, как и прочий хлам, из своей памяти. Дазай останавливается. Браслеты — последняя пара звенит, болтаясь на запястьях. Следующая встреча с монстрами может стать для них последней. Но Осаму не боится — лучи солнца щекочут затылок, отчего он жмурится словно кошка, и вслушивается в собственное спокойное сердцебиение, звучащее вместе с далеким пением птиц, шелестом листвы и поступью его спутника. Хелливский лес безмятежен и оторван от остального мира — как истинная колыбель жизнь. — Но ты всё же самый забавный из всех, — скрипучий смех режет уши, но Осаму и виду не подаёт. Чтобы не говорил Покровитель, он лишь |энергия|. А Дазай — человек. И власти у него больше. Значимости. — Ночь спускается вслед поступи его, день падает на плечи, — декларирует он, ускоряя шаг. Осталось чуть-чуть. — Смертью опьяненный он руками свечи тушит, слезами отравляет океаны. [«опять эти глупые стихи?», — золото рассыпается пылью] [«я же не жалуюсь на твой ежедневник?», — смех эхом отражается от стен и потолка] [принял бы одасаку правду?][или всё равно попытался остановить?] [теперь не узнать — пыль стелится под твоими ногами] — Не помню дальше, — зачем-то поясняет паузу Дазай. Да только Арахабаки и всё равно.II
В столичной академии всё стоит вверх дном –все мельтешат, спеша будто угнаться за собственной тенью, мечутся из угла в угол, поднимая жуткий шум и балаган. Одасаку прячет лицо в ладонях, старательно сдерживая злостный рык, клокочущий внутри него: после той ночи, казалась, он потерял сам себя. И самое жуткое, что это до дрожи раздражало — Сакуноске не знает, что с этим делать. Не знает, куда деть это. Не знает, зачем ему это. Оно просто гложет изнутри, заставляя его вновь и вновь успокаивать себе, считая от одного до десяти и обратно [лазуритовое небо разбивается, осыпаясь осколками-каплями на город] — Господин Ода? — Неловко спрашивает малышка фира, облаченная в одежду восточной страны. Волосы её уложены в аккуратных два хвоста, но всё равно чуть парят, словно наэлектризованные, мерцая слабоватым светом. [«кеко», — вспоминаешь ты][девочка — складной нож, тонкими пальцами режет воздух] — Нет, всё хорошо, — суетливо выпрямляется, улыбаясь. Выходит нервно и скомкано — возьми да выброси. Ода встряхивает плечами, пытаясь привести себя в чувства. — А ты что тут делаешь? — Попросили присмотреть за происходящим в академии, — спокойно отвечает «она». От слов её веет формальностью и холодом. И от этого Сакуноске лучше. «Будто профилактическую пощечину получил», — думается ему. Кеко наклоняется вперёд, шепчет, осторожно оглядываясь. — Говорят, из дворца пропал венценосный принц. — Весь этот кипишь из-за этого? — Возмущенно отзывается внутри Оды. [«а вы думали, им не всё равно на своих людей?», — читается в её глазах] [«разве вы не помните случай куникиды?», — оставалось между строк] [«может быть», — словами вслух]III
Маленькие, сделанные из деревянной брусьев дома, заросшие лозами диковинных растений, разбросаны странным полукругом, «ограждая» похожую на диск солнца площадь. Пестрые и яркие цветы усыпают дорожки, точно хлебные крошки [иди по ним, не бойся][они приведут тебя][домой?][в пасть зверю]. Жители деревни словно не замечают прибывших путников, занимаясь своими обычными делами — в отдалении слышится знаменитый стрекот уксов. Дазай со своим Покровителем доходят до площади, когда их наконец-то кто-то окликает. «Юноша» держит пару рук перед своим лицом, ладошками к прибывшим. Пара нарисованных глаз смотрит выжидающе. — Я знал, что ты придешь, Человек-в-бинтах, — Провидец не смеется. Просто констатирует давно известный ему факт — тот, что, кажется, был с ним всю жизнь. Копна его растрепанных черных волос похожа на воронье гнездо, да в которое ещё зачем-то вплели ветки и красивые кристаллики. Узоры-руны расчерчивают его черные руки — как серебряная гравировка на угле [пустой пафос]. — И мне приятно тебя видеть, Укс-у-которого-глаза-на-ладонях, — по-детски нелепо передразнивает его Осаму. Арахабаки вторит смехом его словам — точно пули кольта, те, падая, звенят о пол. Но Провидец не замечает их выходок. — Рампо, — спокойно говорит «он». В голосе его осенний ветер колыхающий листья и холодная, мертвая земля, полная костей и трухи: [заройся в неё пальцами, копай, копай, копай][может быть достанешь до хладного трупа][разлетится сеном, черной, удушающей бабочкой и мрамором] — Человек-в-бинтах, я видел как людская столица горит, а ты шагаешь по ней. Но ты пришёл сюда и не пахнешь пеплом. — О, даже так, — Осаму поворачивает голову влево, провожает взглядом мирно шагающих Уксов, не скрывая улыбки, а потом тут же вновь глядит на Провидца. — И что ты ещё знаешь обо мне? — Что ты приносишь смерть, — пожимает плечами Рампо. — И что другой человек, Человек-с-большим-сердцем придёт за тобой. Дазай смеётся — «но пока тут есть только я, и я пришёл узнать о Бывшей Столице».IV
Холодные капли падают на кожу — Ацуши вздрагивает. Но ручку душа не поворачивает. «Простудишься», — звучит чуть злое голосом, вошедшего Акутагавы. Он не проходит, смотрит — недовольно и раздраженно, требуя, что парень перестал поясничать и делать странные вещи — и Накаджима спускается к нему из душа, прямо в руки. Полотенце прогретое и мягкое скользит по коже. Прикосновения Рюноске нежные, заботливые и аккуратные — хотя Ацуши не фарфоровый, и его разбить невозможно. «Спасибо», — рассеянно говорит он, но вместо ответа Акутагава принимается за его волосы. Из комнаты доноситься радио: оно старое, перебивается вечно помехами, но для прослушивания новостей вполне сносно. Для отеля небольшого городка особенно. До столицы больше пятисот километров. Среди людей только у стражников Активаторы, а Покровители, больше похожи на просто странствующих духов. Витает атмосфера натянутого спокойствия, готового треснуть от любого неловкого движения. «Люди — отражения государства», — где-то он это слышал, но не может вспомнить только где, поэтому ластиться в чужие руки, обнимая. Полдень. Им стоит выйти в патруль. Накаджима это знает, как никто. И о том, что в столице переполох. И об Оде, потерявшем совсем голову. И об многом другом, чему нужно посвятить себя сейчас, но вместо этого он берёт за руку Акутагаву [«побудь со мной», — полное сожаления и страхов][«я хочу тебя защитить», — искреннее, острыми когтями тигра][«я не переживу, если с тобой что-то случиться», — то, что обычно ты прячешь в себе]. Рюноске кивает, и ведёт в комнату. Они ложатся вместе. Лицом к лицу. Из угла доноситься хрипящая-шипящая запись радио: «.и сегодня…попрошествии сто лет… новая коронованная семья… и труды их будут не забыты…пока хранит нас Покровитель». — Просто побудем вот так, хорошо? — Ацуши собственный голос узнаёт с трудом. Но перестает думать о чем-либо, когда его заботливо укрывают одеялом и кивают в ответ.V
На Севере звезд на небе больше, чем людей. Холод жуткий, совершенно не подходящий, контрастирующий с погодой столицы. Жутка слякоть хлюпает под ногами; вокруг всё серо — дома, улицы, пейзаж: ни единой яркой краски; горожане, если их встретишь, насторожены, отстраненны и все, как один, ругаются через слово. Одасаку, кутается в шарф, пряча руки в карманах куртки. Рядом шагающая в кимоно — так оказывается называлось это одеяние — Кеко вызывает у него невольно мурашки. «Точно не холодно?», — спрашивает он в который раз. Ответный отрицательный кивок ничуть не успокаивает. Ливград чуждый, кусачий и мерзкий — солнечного света тут не видят, а о людском и говорить не стоит. Первый же купчай в таверне со странным, незапоминающимся названием — [«так это, блять, от этих, как их, божественных чудиков», — отозвался мужчина за стойкой] — встретил их скептическим взглядом и плевком в ноги. Сакуноске не смог выудить у него информацию — и это раздражает в данной ситуации больше всего. Больше самого Ливграда. Близится вечер — пустующая улица намекает об этом, даже часы не нужны. Длинные, темные ночи, накрывающие город, пугают тенями и воем монстров. Ода касается своего активатора, успокаиваясь. — Вам страшно, господин Ода? — Кеко останавливается, вставая вполоборота, и внимательно смотрит на него. В Ливграде она словно упавшая, искрящаяся звезда. К «ней» тянутся взгляды, порой и руки — [«она» жестко ударила по ладони купчего, пытающегося её коснуться][«я фира, а не цирковое животное», — строго пояснила «девушка»]. — Не буду лукавить, да, — отвечает честно Ода. — Не из-за монстров? — Вновь спрашивает Фира[темно-синяя полночь «её» волос развивается то ли от ветра, то ли просто так][в глазах таится не интерес — понимание][столь же острое, как и «она» сама]. Одасаку ничего не говорит. Достает пачку сигарет, а затем и саму сигару, крутит в руках, прежде чем закурить. Сигаретный дым приятно греет рот, горло и легкие, заполняя его полностью. На мгновение его опускает в сон — темный и пустой. Зевает, достав и держа меж пальцев сигарету. Он замечает тревогу в чужих глазах — она дрожит ярким пламенем, чем языки обжигают его лицо. От этого не по себе: Ода стряхивает навязчивое чувство вместе с пеплом на землю. Улыбаться даже не пытается: ни себя, ни спутницу он не проведет. Тяжело выдохнув, Сакуноске вновь начинает идти вперёд. — Нам нужно закончить с патрулём, — коротко поясняет он [а на сердце у него холод, что сильнее любого мороза].VI
— Выпей, Человек-в-бинтах, — Рампо протягивает чеплашку, наполненную черной, неидентифицируемой жидкостью. Дазай берёт её в руки, болтает внутри из стороны в сторону подозрительное пойло. Арахабаки ехидно хихикает рядом. Укс по какой-то причине не реагирует на Покровителя никак. Ни в этот раз, ни в прошлые выходки. — Что это? — Осаму знает многое. Больше кого-либо в столичной академии. Но секреты Первых ему не были открыты. — То, что поможет тебе увидеть, — лаконично сообщает Провидец, пока пламя костра танцует по его лицу. Глаза закрыты; волосы спутаны; ногти аккуратно и остро заточены; серьга в ухе блестит полумесяцем и странным символом. Дазай надеется, что его не обманывают. Верить — не то, к чему он привык. Оно обжигает горло с первых глотков — сильнее алхимического спирта. В глазах мелькают искры. Слегка мутит — Осаму наклоняется вперёд, хватаясь за колени, сбивчиво дышит, пытаясь успокоить сердцебиение, нарастающее точно набат, предвещающий ужас. Рампо чиркает пальцами — огоньки вздымаются вверх, исчезая. Арахабаки проводит по спине Дазая, ничего не произнося. «Мне кажется, что я так только ослепну», — сквозь тошноту и слабеющее сознание ехидничает Осаму. Укс пожимает плечами — «в любом случае уже поздно» не упускает шанса тот отпустить едкий комментарий. Дазай почти говорит ещё одну колкость, когда среди всполоха непонятных искр, начинают вырисовываться образы: пустынные земли с раскаленными песками, покрывающим всё от линии горизонта и за неё — куда не глянь бежевый поглощает всё, рассыпаясь под ногами — и вдалеке одна точка. Шпиль. Черный. Обсидиановая, величавая, древняя крепость находиться там. И вместе с ней от стен отражается плач полный скорби. Осаму передергивает от этого звука — он за пределами человеческого восприятия. Люди так не чувствуют. Люди так не любят. Люди так не ненавидят. — Хель, — тихо шепчет он. — Мать всего и вся, — кивает Рампо, шаря в плетенном мешочке. «Он» протягивает голубовато-зеленную веточку. — Съешь. У Дазая нет ни малейшего желания есть это. Но он делает это. Вяжущая горечь не приятна — хочется стереть её с языка. Осаму лишь чуть кривит лицо, показывая, как ему не нравится происходящее. Покровитель сочувствия не проявляет в этот раз, сосредоточенно смотря на пламя. Видения потихоньку исчезают вместе с тяжестью, учащенным сердцебиением и накатывающейся тошнотой. Парень делает пару глубоких вдохов и выдохов, чтобы убедиться, что всё точно хорошо. Укс только ждёт его, шерудя палкой тлеющий хворост. Фигура его, сгорбленная, укутанная в странные аляпистые тряпки, украшенные очередными рунами, напоминает об историях со злыми волшебниками. — Пояснишь? — Не лелея надежды, интересуется Осаму, придя в себя. — А людским детишкам уже не рассказывают сказки на ночь? — Рампо наклоняет голову, по-лисьи улыбаясь. Тени от пляшущего костра превращают её в хищный оскал. Страх — животный, родившийся в человеке ещё на заре времен — вспыхивает внутри Дазая, заставляя нервно сглотнуть и хорошо подумать над ответом. [«хель — даровала нам жизнь и смерть», — шепчет укс] [«она окутала землю в ночь и рассыпала звезды», — продолжает, заговорчески, тихо, почти интимно] [«день был её погибелью», — в смехе тайна, что не раскрыть — она шелестит опавшей листвой] [«дети её, предав, ушли в зыбучие пески, выстроили цитадель, забыв о матери», — вскидывая рукой с травами, падающими в костер]Часть 4. Матерь
Я рождался сто раз и сто раз умирал Я заглядывал в карты — у дьявола нет козырей Они входят в наш дом, но что они сделают нам Мы с тобою бессмертны
I
Буря застает его неожиданно. Пески бьются о пещеру, закатываясь шматами внутрь, подступая к ногам. Дышать становиться тяжелее — Дазай забирается пятерней в собственную копну волос. Арахабаки глядит с другого конца, изредка моргая, напоминая отдаленно глупую лягушку прямиком из джунглей. Молчит. Наклоняет голову со вздохом, рассеивая багряную пелену, вечно окружающую его. Глаза цвета чистого неба разбиваются льдом, осыпаясь вместе с кривой усмешкой прямо на руки Осаму — «человек» звучит серой, пустой, безвкусной, занимающей растянувшуюся паузу фразой Покровитель ждёт. — Зачем держать театральные паузы, если после них не следует ничего интересного? — Вслух возмущается Дазай. — Вина бы, — невпопад отвечает ему Арахабаки. Что такое вино и какое оно на вкус, естественно, он знать не мог. [плоть к плоти][прах к праху] [в их священных писаниях осквернены твои мотивы — неправильно и грешно] [у тебя эгоизм вместо бога] [и чужое имя на устах заменяет молитву] — Скоро всё закончится, — прикрывая ладонью глаза, словно мантру, произносит Осаму.II
— О-о-о, — восклицает юноша с оцелованным солнцем лицом и кипой золотистых волос. Мешковатая, утепленная мехом одежда смотрится на нем аляповато-громоздко, лишне. Его будто выдернули из какого-то жаркого, пышущего жизнью места. — Вы же со столицы! Я сразу понял — у наших таких штук нет. Тыча на «штуки», парень делает шаг вперёд, приближаясь — в его глазах огоньками слабенькой, старой лампочки загорается неподдельный интерес. Ода проводит пальцем по металлу Активатора — приятная холодность остается на кончиках, отрезвляя. «Девушка» рядом с ним чуть напрягается, кладя руку на рукоять клинка — рефлекс, не более. В Ливграде жизнерадостное приветствие сулит или драку, или потерю денег. Третьего не дано. Но юноша не выглядит ни как вор, ни как мошенник. Даже наемника в нём не разглядеть. «Деревенский дурачок», — беззлобно, но устало заключает Сакуноске. — Активатор, — поясняет он, что за «штука» своему нерадивому собеседнику. — Кенджи, — протягивает руку, улыбаясь во все тридцать два зуба. — Довольно странное у вас имя. Сразу видно чужак! — Это не моё имя, — устало и запоздало говорит Сакуноске. Поднимается сильный ветер, залезающий под одежду и обжигающий оголенные участки тела. Ода хмурится. Кеко рядом недовольно цыкает — пара искр глубокого темно-синего цвета вздымается в небо. — Ода Сакуноске. А вот эта «штука» и есть Активатор. Парниша кивает головой, теряя интерес, обращается уже к кому-то другому, убегая прочь. «Не так всё и плохо», — высказывает вслух вывод, пришедший к ним в голову, Кеко[вы удивляетесь лучику света, будто вас окружает кромешная тьма][вьюга скоро вернётся в ливград, пряча людей в домах, а вас от всего остального мира]. Ода чувствует, что теряет время понапрасну, нервно закуривает, ступая вперёд — патруль никто не отменял. Кеко шагает рядом, словно молчаливая, безучастная тень — на сегодня она исчерпала свой лимит человеколюбия. «Фиры такие странные», — отвлекая себя от остальных мыслей, думает Сакуноске. Им обоим тут не место: ему, потому что нужно найти Дазая, ей — среди людей быть неправильно. Но они оба упрямо перестраивают себя, ломают, складываясь в один шаблон: удобный, верный, тот самый [осаму вырвался из него, точно неугомонная певчая птица — перья лишь оплавил, направившись напрямую к солнцу][у тебя сохнет рот, руки и что-то внутри, под кожей, до трясучки и нервного тика][это ломка — выгнет, как нелепую марионетку, ведомую кукловодом, расставив руки и ноги невообразимым, анатомически неверным образом, обнажая кости, связки и мышцы][это веревки, куколка] — Коё прибудет в город, — говорит неожиданно Кеко. — Думаю, с вестями из столицы. [и в этом скрыто то, что поймёт даже идиот] [«возможно, она знает, где сейчас дазай»]III
Возвышаясь над всей пустыней, Башня Дезов привлекает внимание. Черный металл, блестит, переливаясь бензиновыми разводами, искривляясь, заставляя сомневаться, что такая конструкция может стоять. Ближе местами сразу заметны дыры, ржавчина и просто непонятные пустоты — их будто выел огромный таракан, покидая «железную коробку». Нагретая она больше похожа на нелепую микроволновку: заходить туда не хочется от слова совсем. Дазай переминается с ноги на ногу, чуть напевая нелепую детскую песню — «раз, два, три отсеченная рука идёт искать» растягивая губы в улыбке, ступает вперёд. «Безмолвная она стоит среди песчаного бархана», — скрипит столетняя, если не более древняя, дверь. «Клыком была, что откусил у Матери рукав», — тишина настораживает; Арахабаки «вплывает» внутрь, по-собачьи нюхает горячий, разряженный воздух. «Несносные детки в ней живут», — стук каблуков Дазая оглушает; он сам же слегка морщится, рассматривая гравюрные стены. «Наказаны они, лишили их ушек», — что-то шевельнулось сбоку, тут же напрягая парня и его Покровителя. «Матерь очень зла на них — плачет, воет, кричит», — сотни пар глаз заморгали, всматриваясь в пришедших. Кто-то — особо любопытный или бесстрашный — спускается прямо перед Осаму, расправив три пары рук, если это можно ими назвать, быстро моргая глазками красного, «отлитого» в каплю рубина. Оно вровень парню, стоит прямо, не боясь, чуть наклоняет голову, прищуривается, а затем картинкой, не словом, интересуется «кто». Это ни вопрос, ни телекинез и даже не что-то знакомое Дазаю — его тут же мутит от паники: чужое страшит. Но он выдохнув, сначала думает назваться, а затем, вспомнив, что говоривший с ним не слышит, представляет «себя» — собирает на скорую руку всё, что ему самому известно, что он может «сказать». — Забавно, — звучит рядом с ухом хриплым голосом Арахабаки. [ты не видишь в этом ничего забавного] [тебе хочется уйти — тебя словно ощупывают, вытряхивают из собственной кожи, вытаскивают потроха, промывая полости водой] [из тебя выйдет чудесный образец, дазай-кун] Черные пряди волос закрывают глаза. Дез задумывается. Оборачивается к остальным, и они в одном, синхронном движении, расползаются по всей башне, точно тараканы, шебурша выгнутыми металлическими пластинами, ржавчиной и грязью — глиной, наслоившейся то ли в сезон дождей, то ли специально нацепленной ими. Дазай смотрит на них, пытаясь вглядеться в темноту, но глаза слишком долго привыкают — к этому моменту они остаются втроем: он, Покровитель и говоривший с ним Дез. Тот уже не моргает, просто смотрит — больше похож на муху. — Мерзко, — опять комментирует Арахабаки. Осаму молчит: ожидание утомляет, хочется размять плечи, сесть или уже наконец-то пойти дальше. Но он стоически выжидает. «что тебя привело сюда», — всплывает в голове возвышающейся башней, дальней дорогой и им, таким маленьким человеком в огромном мире. От этого хочется смеяться — но Осаму лишь качает головой, беря себя в руки. Он не знает, как выглядит Хель, порой ему даже кажется, что её вовсе нет. «Великая, мудрая богиня?», — клокочет внутри него, и во взгляде Деза появляется не то отвращение, не то страх: жгучий коктейль вылитый прямо к его ногам [тебе тут же хочется отдернуть ноги, чтобы не запачкаться в этом][мерзко мерзко мерзко][тщедушные, глупые создания, что грешат, грешат, грешат][тебе от них тошно][как и от себя] [ты на них похож] Дез выпрямляет одну из рук и показывает на запад — «там» огромным, полуразрушенным Колизеем бывшей столицы с надломанными шпилями, засыпанными песком домами и погруженными под барханы улицами, но раздающимся громким, отчаянным, пробирающим до дрожи плачем.Это именно то, что слышал он, сидя вместе с Уксом у костра. Кровь внутри него закипает от адреналина и предвкушения — облизнувшись, он кланятся одной головой и направляется в указанное направление. Там, в тени, дверь такая же, что Осаму открыл, чтобы войти сюда. Только дырок побольше и грязи. «прощай», — махом руки и улыбкой, не предвещающей ничего хорошего. Дазай замирает, поворачивается к Дезу и машет рукой в ответ. [это её проклятые дети][её наследие] [больно кусачее и падшее][узнаешь себя, не так ли, дазай-кун]IV
— Так как проходит патрулирование? — Коё похожа на искру. Это выделяет «её» настолько, что местные шарахаются, как от огня, видя на горизонте Фиру. Ливград засыпало снегом по вторые этажи зданий. Жители ещё сильнее укутались в шубы и мех, направляясь на охоту. Тут словно жили свои дикие, древние порядки — убей или будь убитым. Оно кружит в воздухе падальщиками и воронами, опадает на землю черным, загрязненным снегом вместе с пеплом, остаётся в суровых, сжатых губах каждого человека и их выражениях лица, за которыми сокрыта горечь и страх. Ночь, спускающаяся на этот город, темна и опасна: [тебе стоит быть осторожным][ходи и оборачивайся, мальчик из столицы][руки дрожат, не так ли?][у твоего страха глаза сладко-карамельные, и они тают на пальцах, оставляя кровь] [боишься потерять?] [или не спасти?] [принципиальная разница — потому что признайся: у тебя комплекс спасителя] [эгоист эгоист эгоист] [ему твоё спасение как собаке кость в горле] [поперек, да задохнуться] — Господин Ода? — Коё чуть наклоняет голову. — Всё хорошо? Дежавю прокатывается по горлу липкой слюной — он нервно потирает ладони, пытаясь успокоится и кротко кидает «всё хорошо». Рядом стоящая Кеко ничего не говорит, мельком бросает на него взгляд, а затем начинает рапорт — точно по уставу. Это выглядит более, чем органично — Коё и её ученица. Правильно. Должно. Верно. Но Сакуноске от этого коробит — ощущение загнанности усиливается, звуча набатом из сердцебиения и шума в ушах. Скрежет зубов, дыхание, каждое движение — он чувствует это: обостренное, острое и ноющее накладывается на интуицию. Нужно спешить. — Где сейчас Осаму Дазай, — напрямик спрашивает Ода. Коё замирает, будто и не ждала этого вопроса. Её губы превращаются в не то смешную, не то насмешливую «о». Во взгляде притворное удивление, бликующее переливами от света лампы. — Как вижу вы пошли ва-банк, — слова смеются, перекатываются, скачут в ровной издевательски тягучей интонации: она несуразна в своём театре, он рассержен от происходящего. И это всё по какой-то странной причине до сих правильно и верно. — Вы же знаете, что всегда есть риск всё проиграть? — Прекрати со своими метафорами, — злость клокочет. Он находит сигарету, но та ломается в его пальцах. Сдержанный «тц». Ещё одна сигарета, трясущимися руками поджигает, втягивает полной грудью, а затем выдыхает дым. Кеко морщится, Коё покровительно-осудительно качает головой — мол «где ваши манеры». Сакуноске пропускает это. — Говорите также прямо. Что меня ждёт? — Суд, — спокойно отвечает «она», скрывая улыбку за длинным рукавом свой восточной одежды. Элегантность, граничащая с острием оружия. Хищная натура, сокрытая в аккуратном, «хрупком» теле. Сила, чувствующаяся в каждом движении. — Если выживете. Он отправился в бывшую столицу. Правда, это секретная информация, и как было бы грустно, если бы кто-нибудь ей воспользовался. Ни капли сожаления. Точный расчёт, которым пользуются настоящие, опытные убийцы: оцени риски, и только после действуй. «Она» знает на что идёт и знает, куда следует направить. «Наставница до мозга костей», — насмешливо, волнуясь, думается Оде. Ветер за окном стучит веткой дерева, чуть воя. Лампа моргает пару раз. Перепады. В Ливграде всё не слава богу. Монстры и те ближе, чем люди: гуляют ночами по улицам, стучат хвостами о кирпичи и дерево, скалят зубы, утробно рыча, выжидают, точно охотники. Ночь их время. И это раздражает ещё больше — неужели нельзя поставить охранный барьер? — Я спасу его, — ища поддержки, произносит Сакуноске. — Ох, а его нужно спасать? — Коё размашисто, резко отпускает руку вниз, словно отрезая сказанное. Напряжение тянет противно внизу живота — Ода делает ещё затяжку. И ещё. И ещё. И ещё. Точно безумец, брошенный в пустыне и лишенный воды, он пьет и пьет, пытаясь насытиться. «Она» видит его насквозь, будто мальчишку, которому всего пять лет отроду и который притворству не научен. [маленький, глупый мальчишка][хочешь спасти, хочешь уберечь] [но где ты был, когда его ломало изнутри?] [где ты был со своей добротой, когда он сокрушался над могилой?] [где ты был, когда он принёс тело и потерянным, хрипящим голосом вопрошал снова и снова: «с ним же всё будет хорошо?»] [где ты был?] — Да, его нужно спасти от самого себя, — его спокойствие разлетается по комнате вместе с табачным дымом. И Коё, удовлетворенная ответом, отпивает чай из кружки: жасмин и яблоня с корицей. Улыбка на её лице кажется нежной и успокаивающей. Покровительственной. — Хорошо, Ода, — кружка стучит о стол. Кеко подливает чай. Его аромат вновь разносится по комнате, почти перебивая запах жженого табака и никотина. «Она» кладёт на стол длинный изящный клинок. Ножны его украшены цветами, а черен, оплетенный бархатной, красной тканью, заканчивается вставкой золота. Он обвит двумя толстыми золотистого цвета нитями, свисающими вниз вместе с закрепленной королевской эмблемой. — Как глава армии и «человек» слова, я клянусь, что никто не последует за тобой, Ода Сакуноске. Ступай на рассвете. — Но, — он хотел уж возразить, но Коё перебила его тут же. — Ты успеешь его догнать. — В этом есть что-то помимо уверенности, основанной на вере. — Тебе помогут: к завтрашнему прибудет Доспех. Быстро домчите на нём. Ода почувствовал слабость: всё, что так беспокоило его, исчезло вместе со словами Фиры. Он, потушив сигарету, сбросив бычок в пепельницу, тут же направился в ванну. «Вы уверены?», — тихо спросит, как только закроется дверь, Кеко. Наставница кивнёт — «более чем, дорогая» нежным поглаживанием по щеке. Тишина заполнит комнату, но в ней уже не будет ни напряжения, ни опасности. То, чего так не хватало этому городу и им — уверенность в завтрашнем дне. Кеко откланяется и выйдет в ночь, доставая клинок Монстры, рыкнув, направят морду на неё. Убивать — её призвание. Коё допьёт чай. Возьмёт в руки своё оружие и последует вниз, к ученице. Патруль никто не отменял.Часть 5. Попался, который кусался
Сказку не придумать, счастье не украсть, Кто потом поможет нам с тобой упасть? Видишь, как за нами рушатся мосты, Остается пыль на словах пустых.
I
Куникида — человек чести. У него всегда в руках блокнот. И всё по часам. Строгий взгляд и веское слово. Оружие — правосудие; вера — щит. Он цветущий олеандр: громко кричащее «внимание! внимание! внимание!» [и он звучит мертвым шепотом в твои уши — «дазай» всё, что он произносит][он умер на твоих руках –осыпался на пол золотистыми лепестками, остался кроваво-красным соком и треснутыми очками][на площади толпа и ты кричишь, точно мальчик из притчи, «волки! волки! волки!»][но тебя никто не слышит][они все проходят мимо][время утекает сквозь пальцы — они тоже тают вслед ему: страшно, так страшно остаться одному][ты хватаешься за собственные плечи, задыхаясь, давишься воздухом в немом крике] — Человек, — слепит от сапфирового свечения — жмуриться, прикрывая глаза невольно рукой. Становится чуть легче. Отрезвляюще легче. Покровитель рябит, словно вот-вот исчезнет. Но Осаму не беспокоится — утыкается тому в плечо, шумно вдыхая, словно у того может быть какой-то запах, и разочарованно улыбается, когда не чувствует его. — Скоро всё закончится, — произносит он. — Всё кончится. [а сам чувствуешь, как дрожат руки] [и перед глазами мелькает надоедливым образом чужое тело] [«дазай, проживи эту жизнь за нас двоих»]II
Песок неприятно попадает в ботинки и под одежду. Ода кутается в тряпку, чтобы защитить глаза. «Почему мы не можем полететь дальше?», — больше из любопытства спрашивает он. Танидзаки хлопает рукой по Доспеху — «дальше эта крошка не выдержит, собьемся с курса или вовсе упадём» поясняет парень. Наоми, радостно улыбаясь, обнимает его за руку — и не скажешь, что его Покровитель. Сакуноске всё это кажется ещё более странным, как стоит им заговорить, но он старается не вслушиваться в чужие разговоры и, попрощавшись, идёт вперёд, в указанное Коё перед отправкой направление. — Пока-пока, — задорно прощается с ним Наоми. Её черные волосы струятся, поднимаются изредка, будто от ветра, а в глазах блестит озорной огонек. Не признаешь в ней никого кроме обычной девушки. [в детстве та улица почти не кончалась — ты топал своими маленькими ножками, крепко держась за мамину руку, доставая вопросами][сладкий аромат витал от кондитерской, которую вы всегда проходили — тарталетки возвышались кремовыми башнями с клубникой-флагами, пироги блестели от солнца, торты, каждый из которых отдельная композиция, распускались цветами, возводились шоколадные стены на них, осыпались дожди-посыпки][это была отдельная маленькая, сладкая страна, ступить в которую ты не мог][«ода, нам нужно спешить», — мягкий голос упорно вёл тебя вперёд][«ода, нельзя опаздывать», — чужая забота была удушающей] [«тебя ждёт светлое будущее», — остановившись у дверей академии, слегка толкает в спину и машет рукой на прощание] Ода ускоряет шаг, но ноги ввязнут в песке, проваливаясь, заставляя предпринимать усилия, чтобы пройти дальше. Жарко. Он судорожно расстегивает рубашку, поправляя головной убор — нелепо, спешно натянутый большой бежевый платок. «Вам разве не говорили, Ода-сан, что стоит быть готовым ко всему!», — голос Наоми звенит весельем в воспоминаниях. Солнце слепит глаза. Он прикрывается рукой. Покровители кружат вокруг него. Это похоже на длинный, ужасный, почти бесконечный сон [как та дорога][в конце которой разочарование]. Сглатывает противную, вязкую слюну. Небо чистое — оно поглощает всё пространство вокруг; везде песок, и нечего больше; теряется ощущение времени; кажется, всё смешается — начинает покачивать, Ода тяжело дышит, концентрируясь на происходящем, прикусывает губу, чтобы привести себя в чувство болью. Помогает слабо. Жара изводит — кожа словно плавится вместе с костями. Учащается дыхание. Покровители глядят обеспокоенно. В голове звенит, стучит, шумит — перед глазами всё плывёт, сливаясь друг с другом. Разноцветные круги брызгами появляются тут и там. И в какой-то момент весь мир вертится и темнеет.III
Он просыпается глубокой ночью. Но в совершенно ином месте. Звездное небо россыпью звезд предстаёт перед ним — яркие, безумно яркие. Трещит рядом разожженный костер, теплом приятно касаясь лица, рук и левой стороны. Слышны чьи-то тихие переговоры. Сакуноске привстает, хватаясь за голову — та до сих пор болит. Двигаться тяжело. Тело будто не его — увесистое, а движения прерывистые, кособокие, отчего он скрипит зубами. Тут же кто-то шуршит, явно поворачиваясь в сторону Оды. «Проснулся?», — звучит голос, услышать который ему хотелось больше всего. — Дазай? — Это похоже на странный подарок судьбы. Открывать страшно: вдруг внутри, тикая, отмеряет секунды до взрыва бомба [да только осаму сам по себе непредсказуемость со звуком «бум» и «бах»] — Почему ты последовал за мной? — Тут же интересуется он. И в этом нет ничего от удивления. Простая формальность, которой они должны последовать [также как ты прошёл весь этот путь в его поисках] — А разве я мог поступить по-другому? — Он садиться прямо. Тени гуляют по их лицам. Ода думает, что Осаму стал ещё более красивым и уставшим — синяки залегли под его глазами, а лицо стало острее. — Отвечать вопросом на вопрос некрасиво, — губы растягиваются в знакомой ухмылке. Песок холодный. Ветер гоняет его туда-сюда. И это сильно резонирует с тем, что было днём: даже зная об этом, Сакуноске удивлен. Происходящее вообще похоже на одну большую удачную случайность — и это злит [этот заманчивый тост с джемом из банановой нелогичности и клубничной неожиданности обязательно упадёт вниз, перевернувшись]. — Хотел увидеть тебя, — честно отвечает Ода. «О», — звучит лишь в ответ. А после воцаряется тишина, нарушаемая треском костра. В легенде о звезде, что любят девушки в академии, рассказывается о божьих детях, что, собрав слезы своих родителей, рассыпали их по небу, чтобы те всегда освещали им путь. Пустая, полная лишь эмоций история. Но Сакуноске она тоже дорога — [«ода-сан, вы слышали легенду о звездах?», — резко повернувшись, тут же спросил незнакомый юноша][ты пришёл на крышу — там всегда было тихо][«мы знакомы?», — небо такое чистое, неприступное][и будто вот-вот треснет] — Как думаешь, та легенда правда? — Одасаку хочет заполнить тишину хоть чем-то. Происходящему нужно придать смысл [иначе оно упадёт][размажется неправильным восприятием по чистому паркету и останется навсегда недопониманием меж щелей] — Кто знает, — Дазай наклоняет голову. — Я думал, что не увижу тебя больше. Представлял, как ты ходишь на мою могилу, оставляешь цветы — маргаритки? — и плачешь ночью. Очень сдержанно. Тихо. Не больше трех минут. А после засыпаешь, выпив бутылку бурбона или чего-то другого крепкого. И так пока не найдешь в себе силы расправить плечи и идти дальше — делать то, что я бы никогда не смог. Жить. — Врёшь же, — Ода прикрывает глаза. — Ты знал, что я приду. — Да, знал. — Не отрицает Осаму. — Но разве от этого я не мог сомневаться и думать об обратном? — Не похоже на тебя, — смеется, чувствуя, как в груди сжимается сердце: систола и диастола выбиваются из привычного ритма, воздуха совсем мало, но вместо борьбы с паникой, нарастающей внутри с каждой секундой, он просто спрашивает. — Могу я пойти в этот бой с тобой? [вместо того, чтобы ждать падения] [ты откусил от этого несчастного тоста] [сладкий вкус победы прокатывается по горлу — только отчего горчит] [ах, как жаль] [он подгорел] — Если откажу, уйдешь? — Дазай опускает ладони на чужие плечи. Ода тут же открывает глаза. Даже не заметил, как тот оказался на расстоянии вытянутой руки. Прикосновение змеёй ползет по шее, дальше, останавливается на ладони. И в каждом действии — пауза. А вместе с ней острое, вонзающееся под ребра «ты всегда можешь отступить». Осаму наклонится к лицу Сакуноске, опалит своим дыханием щеки, глаза и дужки носа, а после елейным голосом продолжает. — Оставишь меня? Одасаку, не зная куда деть собственные руки, кладёт их на талию Дазая, сжимает её и на мгновение боится, что тот сломается, переломится — тут и сейчас, разложиться точно мультитул[штопор, отвертка, гаечный ключ, открывалка, ложка, вилка — а само лезвие тупое][проржавевшее, скрипучее, ломкое]. Ответов у него нет. Вчерашний день наступает на пятки сегодняшнему, подгоняя, заставляя спешить, скомкано, поспешно думать, пытаясь не ошибиться. Сакуноске шлифует поцелуем в губы происходящее до «правильного», отбрасывая лишние детали, следуя шаблону. Только чтобы точно знать: всё идёт так, как должно. Дазай подставляется, даёт оставлять на себе нежность, от которой будто плавится кожа с костями, превращая его в неприглядную, отвратную субстанцию, резонирующую единым «ещё-ещё-ещё». И Ода откликается на эту мольбу — аккуратно опускается рукой к бедрам, сжимает их, а затем тянет на себя. Они нелепо стукаются лбами — смешок глохнет в поцелуе [изголодавшиеся вы тянете каждое действие, пока не срываетесь, слетая со всех тормозов][ты размазываешь собственную кровь по его лицу — укусил?][ему нравится, и ты миришься — потому что это всё, что есть и будет у вас] [эта ночь] Он хочет снять мешающую одежду, но встречается с чужим протестом — «песок» лаконично поясняет тот. И с этим тоже приходиться смириться. Дазай спешно пытается убрать ремень с штанов, но дрожь с трясучкой как некстати пробирает его. Под пальцами звенит бляшка ремня — губы идут неровным зигзагом в попытке сложиться в улыбку. Ода останавливает его, убирает пальцы, нежно поглаживая кожу, а после снимает наконец-то ремень, бросает его поодаль. «Вот так», — звучит его успокаивающим безразличием: шлифуй и подгоняй. В пустыне, словно вновь день с палящим солнцем — жар расползается по телу красными пятнами смущения. — В первый раз было не так, — отчего-то Осаму звучит, как пьяный, утыкаясь в плечо Сакуноске. Тот спускает штаны парня, бережно обводит ягодицы, а затем и меж них. — Лубриканта нет. И цепляется за плечи. Ода кивает, понимая намек, пересчитывает позвонки — те острее, впиваются ему в пальцы, точно колючки кактуса — и ведёт воображаемую линию вокруг талии, останавливаясь на животе. У него большая, теплая ладонь — под ней дрожит живот Осаму. В этот момент он весь его. Полностью. Склоняется, ожидая казни: ни умоляет и ни спорит. Ода опускает руку к члену Дазая, проводит по всему стволу, а затем вверх, подбирая темп. Сдержанные стоны звучат нелепо — от кого тут и сейчас скрываться. Но Ода не возражает — только целует плечи, ключицы, шею. Осаму толкается в его руку, желая побыстрее получить разрядку. Вечность закольцовывается, сходясь на одном движении — как абсурдно и забавно: все его трагедии, рефлексии, кризисы, думы и принципы меркнут перед самым низменным, простым и первородным. Взойдя вверх, на последнюю ступень, самолично падает вниз — только уже не откусить. Любовь и порок венцом [венком] творения сияют на его голове — лучи его пронзают небо, вот и гляди осыплется штукатуркой. Оргазм волной проходит по телу — Дазай невольно сильнее сжимает пальцы, комкая рубашку Оды. Сбившееся дыхание; пот; соленый вкус кожи; духота — это словно тот чертов день, а они в петле: не выбраться [прыгай вниз, вдруг повезёт — переломаешь шею][а если нет — шкрябай руками в попытке оттянуть веревку]. «Ода-сан», — настолько тихо произносит Осаму, что он сначала думает, это ему причудилось, — «в следующей жизни можно я тоже буду рядом с тобой?». У него нет ответа — на уме крутится возражение, сарказм и просто молчание. Но выигрывает действие — берёшь чужое лицо в ладони и целуешь в губы. [всё стремиться к упорядоченности] [но тогда наступит тепловая смерть вселенной] [вы замрёте, не способные сдвинуться, запечатлеетесь навсегда, точно восковые статуи] [выбери позу поудачнее] [слова покрасивее] [жизнь посчастливее] Никто из вас не верит в завтра. Оно умрёт вместе с вами.IV
Утро прохладное: поднявшегося солнца ещё недостаточно, а костёр потух часа два назад. Осаму кутается в тряпку, стараясь согреться, морщит лицо и бесстыдно жалуется вслух, будто это может что-то изменить. Свет падает только на половину его лица, а тень придаёт ему странный гротеск — точно взбунтовавшаяся картина импрессиониста, трепыхающаяся, ворчащая, готова сожрать, обглодать. И Оде это кажется… чертовски умилительным. Искусство в том виде, в котором он, простой человек, понимает и принимает — на интуитивном уровне. Не выдержав, Сакуноске треплет волосы Дазая, тот затихает. — Куда мы пойдём дальше? — Доставая сигарету, интересуется он. Это мог быть прекрасный день [жаль что последний] — Туда, — показывает указательным пальцем направление. — Дейзы сказали, что там я найду её. — И чего ты хочешь добиться победой над ней? — [ты думаешь, что этот вопрос следовало задавать до того, как ввязался в эту авантюру][думаешь, что жара утомляет][думаешь, что тот северный промозглый город был неплох][думаешь, а как там кеко][думаешь, что стоило прихватить с собой фляжку с чем-то горячительным, даже если пришлось бы доплатить][думаешь, что осаму красивый][и прочее, прочее, прочее, сливающееся в нечто, что нельзя как-то описать или охарактеризовать][можно только почувствовать] — Победы над судьбой, — только и говорит он. Ода поджигает сигарету. Дым устремляется в небо — следит взглядом, а затем делает глубокую затяжку. Горечь. Приятная и расслабляющая. Смывающая вчерашнюю, притворную сладость, нежность и любовь, отрезвляя и возвращая. Приземляя. Вдруг появляется Арахабаки, топчется по пепелищу, клоня голову то к одному плечу, то к другому, садится рядом с Осаму — «у стены стоит просто бешеный вой» тут же начинает он. Его хозяин кивает на услышанное. Ода понимает без лишних слов [настало время действовать]Часть 6. Круговорот
Но ласковы были слова, глаза твои мягко мерцали. Повесть твою ещё повтори.
I
Стоящий плач и вой слышен на протяжении 50 метров, вблизи черной, массивной стены, некогда защищающей крепость. Сейчас она не такая литая — время порушило фундамент, а побоища или что-то ещё оставило дыры. Различные монстры шастают вокруг, волоча свои тела, окруженные вязкой, густой дымкой — она валит из их ртов, ушей, глаз, щелей панцирей и сочленений конечностей, падает на песок, пенясь, кипятясь. Искаженные они двигаются дергано, будто каждое движение для них трудности, а после в резкой, несвойственной манере устремляются вперёд. — Это отличается от тех, что мы привыкли видеть вдоль городов и столицы, — Осаму надевает дополнительные Активаторы на руки. Они привычно звенят и болтаются. Сакуноске не отказывает себе и проводит от локтя до запястья, пересчитывая браслеты. — Многовато, да? — Не так уж, если мы хотим победить темную богиню, — пожимает плечами. Обсидиан сияет на солнце, фиолетовым переливом расползается, словно «радуга» на бензиновой луже. Высеченные на ней руны стерлись от переменного ветра с бурями [когда-то давно они защищали от чего-то][зловещего][как и стена и крепость][на улицах бывшей столицы царила мирная, счастливая жизнь]. Арахабаки появляется рядом с Осаму. «странно… этот плач.», — хрипит он, внимательно смотря на своего хозяина, — «мне он кажется знакомым». Сакуноске закуривает, делает затяжку, скидывает пепел, а после тушит о ладонь. — Идём.II
Рапира без труда пробивает панцирь — звучит мощный, раскатистый, переходящий на высокие частоты крик. Вместо крови из раны вытекает густое, черное и зловонное [запах острый, надоедливый, напоминающий о гниении, неприятно щекочущий ноздри] нечто, окутывающее монстров и сочащееся из них и без того. Одасаку невольно морщится и отступает — вдруг эта штука токсичная. Рядом прибивает камнем — огромный, отпал когда-то от стены — тварину. Краем глаза он замечает чужого покровителя — раздаётся звериный, злостный рык, а после слышны выстрелы. [страх набатом аккомпанирует — ты втягиваешь воздух ртом, жадно, будто до этого не дышал] [чувство настигшее тебя иррациональное] [ты знаешь: ещё в начале, до рас, на пустой земле, среди чистого космоса с россыпью звезд] [когда не звук, а мысль — навязчивая, цепляющая, ведущая — явились в пустоту] [оно ступило][оно разделилось] [оно стало самим началом] Вокруг чернота. Ничего. Абсолютное ничего. Без проблеска света. Без звучанья. Без ощущения. Но оно вдруг двигается — вперёд, без цели, но с каким-то рвением, непонятным, алогичным. Стремление, обретающее форму, понимание, разрастающееся звуком, словно колючими иголками эквалайзера, верой, режущей пространство на геометрические фигуры: ты должен существовать. И ничего стало существом. Осмысленным. Единое оно ступило — и под ногами растелилась земля, а вокруг зажглись звезды. А после –по наитию оно стало Матерью, Отцом и Духом. Сакуноске скидывает голову к небу. Плач, от которого невольно сжимается сердце, прекратился. Тишина оглушает. От неё звенит в ушах. Монстры, остановившись, тоже поднимают головы. А затем, дергаясь, направляются ближе к крепости, падают рядом, истекая черным. Будто уколовшись о прялку, прикрывают глаза единовременно. Грохот. Движение. А затем и треск — одна из уцелевших башен кренится, а после разваливается, осыпаясь на землю градом камней. «Бушует», — спокойно говорит Осаму, подошедший к Оде. Даже если он озадачен, на лице это никак не отражается. — Хочешь отступить? — Тут же спрашивает Дазай. — Свой выбор я уже сделал.III
— Я бы хотел сходить в бар с тобой, — с чего-то вдруг признаётся Дазай, когда они обходят очередной труп монстра, подбираясь ближе к стене. К сожалению, до ближайшей дыры в ней нужно пройти приличное расстояние, метров двести. — Тебе продадут? — Сакуноске достает последнюю сигарету. Недовольно цыкает. Стоило взять больше. — Мы ровесники, — напоминает Осаму, хотя улыбается как всегда хитро. Идти тяжеловато: солнце неприятно греет спину, отчего к ней липнет от пота рубашка; адреналин, бушующий в битве, поутих, ложась на плечи усталостью и желанием поскорее всё закончить; смрадный запах раздражает носовые рецепторы своей назойливостью. — Я бы тоже хотел в бар, — зажигалка выбивает искру, но не загорается. Ода щелкает ещё пару раз, пока наконец-то не поджигает сигарету. Никотин приятен — он катает его языком по рту, словно пытаясь запомнить вкус [последняя сигарета][во всех смыслах]. — Выпить чего-нибудь крепкого сейчас бы не помешало. — В небольшой закусочной, расположенной на севере, неплохо, — Дазай отбрасывает один из Активаторов — он треснул. Браслет стукается о тушу, звенит и окончательно ломается. На запястьях Осаму осталось десять штук. — Хозяин правда ворчливый, но официантки красивые, миловидные и добродушные. Мне нравилось приходить туда с Куникидой. — Не поверю, что тот выпивал с тобой, — затяжка длинная, обжигающая легкие. — Так и не выпивал и мне не давал, — настолько расстроено говорит Осаму, что Ода почти верит. [как же хочется][вернуться] [перестать идти] [схватить в охапку и увести прочь] [просто защитить] [но вместо этого — тушишь сигарету] — Значит, ему я должен быть благодарен, что ты не помер к этому дню, — смех сдержанный, чуть истеричный и неуместный. Но какой есть. Дазай пожимает плечами. А потом резко тянет парня на себя и целует. Сигарета падает из рук Оды. — Горчит. [он бы никогда не смог сказать тебе спасибо] [так что это его способ][поблагодарить] [урвать у вселенной столько, сколько возможно] [кусай, жадно глотай, пей, опустоши] [пока это возможно] — Давай поспешим, — Сакуноске ускоряет шаг. Неизбежность давит на шею металлом Активатора.IV
…они предали её. Решив, что способны возвыситься до уровня богов, попытались отведать их священной плоти — клыками вонзились в прекрасную, благодатную ладонь, которой были кормлены. Рассерженная таким предательством Матерь лишила их слуха: «нынче вы никогда не услышите слов моих, несущих свет». А затем забрала у них и магию: «и никогда не сможете встать вровень со мною». И воцарилась вечная ночь: «солнце передаст власть луне». В полной темноте слышалась тихая поступь шагов. Проклятые дети бежали прочь — не оглядываясь назад. Гонимые страхом теряли голос и волю, теряли образ величественной, святой Матери — она растворялась в такт шагу, звучащему позади. «Теперь горные гроты и забытые пещеры, пустыни с палящим солнцем и льдины ваш дом», — кидала в спину им напутствие. Злость оковала её сердце, полное обиды и сожаления; слезами её наполнилась вода, став океаном; на темном небе венценосная луна окрасилась красным. У смерти появилось лицо. Её лицо.V
Они замирают у дыры в стене. Сакуноске впервые думает о том, как они ничтожно малы по сравнению с некогда монолитным обсидианом, защищавшим крепость. Реальность давит на плечи и шею, охватывает паникой легкие, толкает ощутимо сильно в грудь, прогоняя. И хочется последовать этому чувству. Но Ода мотает головой, сбрасывая с себя наваждение: дурное и пустое. Легче не становится. Страх — древний, сидящий глубоко внутри — говорит чужим, незнакомым голосом в нём: «беги, просто беги, не оглядываясь» [потому что там — правда, что вонзится когтями в горло, рвя мышцы, связки, дробя позвонки] [от тебя уже ничего не останется][ты вернешься во тьму] — Как думаешь, у нас есть шанс уйти отсюда живыми? — Сакуноске надеяться услышать «да», хотя прекрасно знает ответ на собственный вопрос. — Думаю, их можно округлить до нуля, — [реальность не щадит][сантименты излишне, когда ты на поле боя][но от этого не легче] — Печально, — тянется к пачке сигарет, но встречается с пустотой. Расстроено вздыхает. Переступает мелкие камни, идя вперёд.VI
В священной роще распустившиеся цветы опустятся на водную гладь великой реки, протянувшейся от одного конца карты до другого; солнечные лучи пронзят прозрачные плоды насквозь; вспорхнувшая птичка устремится прямиком в небесную высь, словно не боясь обжечься. Плеск воды под ногами ляжет между «ля«-птичье-щебетанье и »фа-соль«-шороха-листвы: нежная симфония заиграет следом за взмахом умелых рук дирижера. Уставшее дитя подымет голову к небу — в его глазах отразится что-то ещё. А после грянет гром: перепонки разорвёт от оглушающего «бум». Звуковая волна снесёт пару деревьев. Суета и паника смешается с выстрелами да магическими взрывами. Они попытаются сбежать, но на землю приземлится Доспех — огромный, увесистый, из прочного, добывающегося в южных горах Эльброна металла, он засияет точно обыкновенная игрушка. «Стреляйте!», — командирское опустится вместе с пеплом и гарью, — «ни один из этих сученышей не должен выжить!». Земля станет багряной от крови, а небо черное от смога. Люди опорочат всё, до чего дотронутся в священной земле, уничтожат, растопчут, разберут на детали и растащат по «норкам». А затем это всё сотрется в истории. Потому что её пишут победители.VII
Черная громадная фигура, сгорбившаяся в оплакивающей позе, стоит посреди некогда бывшей торговой улицы. Сакуноске пытается прикинуть, сколько в высоту она: не менее трех тысяч футов, если не больше. Вокруг обломки: башен, домов, крепости — всего до чего дотянулись руки. Окруженные кругом из стены они чувствуют себя бойцами, ступившими на арену гладиаторского боя. Длинные черные волосы закрывают лицо «Матери», а сама она окутана в черное траурное платье. Конечности её непропорциональные, вытянутые, а сама она долговязая создаёт впечатление башни, что вот-вот рухнет. Воздух словно в смоге — чернильном, противном, мешающем. Осаму разводит руками, пытаясь хотя бы пару крупных частичек отогнать от себя. Гнилостный запах усиливается с каждым их шагом. Обсидиан отражает свет солнца — и будто единственный цветовой акцент, рефлекс яркого, гианцитово-фиолетового он поглощает всё их внимание. «Тут, наверное, было красиво», — хочет произнести Дазай, но начавшееся движение «Матери» останавливает его. Та резко дергается влево всем телом, задевая край ближайшей стены — куски камня падают вниз, поднимая песок и пыль. Волосы немного спадают с лица — оно некогда утонченное и красивое искаженно скверной: уголки губ, будто продлили ножом, оставив неровные, лохматые края, обугленные от гниения; глазницы пустые, глубокие, затягивающие, будто черные дыры, а вниз от них дорожки невысыхающих слёз; раздавшийся вопль обнажает острые, пираньи зубы. Становится видно, что кости её торчат, разрывая в некоторых местах кожу мертвецкого бледного цвета, почти фарфоровую [также расходится трещинами]. «Матерь» делает быстрый выпад вперёд — приходится уклониться в разные стороны. На бегу Одасаку взмахивает рапирой — руны хвостом оставляются за ним. Яркое свечение активации заклинания слепит его самого на секунды [а потом перед глазами такая четкая картинка, словно все настройки выкрутили на максимум][ты видишь следующий её ход]. «Дазай!», — он надеяться, что будет услышан, потому что сам теряет связь с реальностью, — «двигайся западнее, а затем примени заклинание!». Молитва заедает в голове, точно пластинка на дрянном, старом проигрывателе [как же это нелепо][просить бога о помощи][когда ты пришёл его свергнуть] После рефлекторного уворота краем глаза видишь ярко-красную вспышку — так выглядит надежда? [твоё дыхание ни к черту][ты уже жалеешь обо всех выкуренных сигаретах разом][примкнув к камню — холодному — пытаешься восстановить дыхание][от волнения и голода чуть мутит][«один», — чтобы в голове хотя бы перестала бить по черепной коробке назойливая, точно муха, мысль бежать][«два», — с глубоким вдохом и выдохом, беря себя в руки, унимая трясучку][«три», — вспоминая все боевые миссии и зачистки][это твоя карта-козырь][«мы выберемся из это передряги, дружище», — нацепляя издевательский сарказм, не свойственный тебе] Очередной вой бьёт не только по ушам, но и поднимает ветер. Сакуноске старается остаться на месте, напрягаясь всем телом, прижимается к камню. А потом следует размашистый удар чудовища. Мир вертится, крутится — Ода даже не понимает сразу, что произошло. Тело безвольной тряпичной куклой бьется об остатки каменной площади. В голове оборот за оборотом раздается глухим, сдержанным «бум». Пока тело наконец-то не останавливается. Оно болит. Чертовски болит. По нему словно проехался каток. Каждый участок кожи — нерв, оголенный и раздраженный [потенциал покоя достигнут][хах, вот каково умирать, да?][ты стараешься встать][но тело не слушается — тут же падает вниз] Вдалеке грохот и шум. Но для Оды он такой сейчас пустой. Глаза сами по себе слипаются. Теплая кровь расползается под ним, окрашивая песок и западая в щели — рана на боку. Странно, но она не болит. Не чувствуется вообще. Как и кончики пальцев [ты знал, что так будет][но почему-то всё равно обидно][ты хотел защитить][спасти][надеть настоящий рыцарский доспех][а теперь здесь][умираешь]. Кожи касается что-то. Сделав громадное усилие, Сакуноске поворачивает голову, приподнимая, и встречается со взглядом Дазая. Тот держится за живот. По подбородку стекает кровь. — Ода, — голос его хрипит, ломается, словно каждая буква даётся с большим трудом. Он сжимает крепко чужую руку. — В следующей жизни… сходим в бар? Сакуноске кивает. [ты хочешь сказать что-то ещё] [но так хочется спать] [темнота забирает тебя][обратно]Зову огней, скажешь ли «да»?Круг все тесней — будь навсегда. Не меркнет звезда, сколько б ни ждать, И время замрет — будь навсегда. Неведомый путь, не познана даль, Ну да и пусть — будь навсегда.Ветру времен имя отдать - Будь навсегда, будь навсегда!