***
Гамбол аккуратно прикрывает дверь комнаты до тихого щелчка. Из гостиной доносятся приглушённые телевизором голоса родителей. В темноте виднеются очертания стула со слоями накинутой одеждой поверху, и он спешно направляет прямо к нему, придерживая рукой ворсистое полотенце и подрагивая от холода. Позади него слышится легкое покашливание. В полной тишине комнаты, где он не ожидал услышать ни малейшего звука, помимо скрипа оконных ставней и гудящего дребезжания ещё включённого компьютера, это кажется невероятно громким. Гамбол суетливо оборачивается, встречаясь взглядом с Дарвином, который сидит на кровати, прислонившись спиной к стене с таким видом, словно уже сам намёк на разговор вызывает в нем отвращение. Абсолютное безразличие по сравнению с тем, как он вёл себя ранее, незадолго до конфликта. Гамбол вздрагивает от пронизывающих его зелёных глаз, нервно поправляя край полотенца на бёдрах. Но брат молчит, флегматично разглядывая его застывшее от нахлынувшей обиды лицо. Угловатые черты Дарвина омрачены тенью, по челюсти гуляют желваки, и вид его уж совсем угрюмый. — Давно ты тут? — спрашивает Гамбол, выдвигая кресло перед собой, как единственное прикрытие. Дарвин поводит плечами, слегка ерзая в простынях, чтобы усесться поудобнее и продолжить бесстыдно пялиться. И ничего при этом не говоря! — Может быть ты выйдешь на минутку? — Гамбол и так вспыльчивый до жути, довести его нетрудно, если знаешь на что давить. Дарвин же был экспертом в этом деле и раздражал уже одним своим молчанием. — А потом зайдёшь и с новыми силами будешь игнорировать меня? — Я тебя не игнорирую, — спокойно отвечает Дарвин, неподвижно продолжая сидеть в гнезде одеял. Он не реагирует на просьбу выйти, а его показушное спокойствие начинает действовать старшему на нервы. — Мм, класс, всё объясняет. Раздражение сменилось усталостью. Гамбол неожиданно понимает, что тратит своё время впустую, потому что вразумительного ответа он точно не дождётся. А питать себя призрачными надеждами и додумывать чужие ответы в голове — уже слишком муторно. Сердце на мгновение замирает, когда Дарвин приподнимается на локтях, он думает, что сейчас снова случится их односторонняя игра, что придётся опять краснеть и смущаться, но младший все молчит, а Гамбол корит себя за неудержные мысли. Он же этого не ждёт? Ну конечно же нет. Он все ещё стоит в одном лишь полотенце, вспоминает старший о насущной проблеме и переступает с ноги на ногу, размышляя о том, какой же его брат все-таки придурок и как ему выйти из этой ситуации, не поплатившись своей репутацией. Дело в том, что уходить в другую комнату или в ту же ванную, ну, как-то слишком по-детски. Да и разве он не является собственником данной комнаты в первую очередь? Кто и должен уходить, так это Дарвин, но нет же! Придурок. Как же сильно он треплет нервы, когда не стоит. Он собирает крупицы своего рассеянного самообладания и пытается заново построить свою оборонительную стену, но с рыжим такое будто не работает. Он безоговорочно затягивает в безумный круговорот событий, и справиться с этим стихийным явлением можно только окончательно отдавшись на порывы ветра. Если Дарвин играет в имитацию, то ему такая забава не должна казаться трудной, самонадеянно решает он, отворачиваясь к креслу и отпуская концы полотенца. «Мы все-таки братья», — успокаивает сам себя он. Ткань продолжает обнадеживающе висеть легким грузом на его плечах, полностью прикрывая его тело. Он понимает, что играет с огнём, который приручить никогда не сможет. Но он настолько устал в погоне за объяснением, которое он пытается найти в чужих действиях, жестах и мимике, что сил уже нет. Он ведь не проверял Дарвина на наличие ревности и всего такого, тогда была простая воля случая. И воля Лесли, раз на то пошло, но обвинять его глупо, потому что добро на провокацию ему дал сам Гамбол. Гамбол невзначай оборачивается, уже напялив на ещё влажное тело пижаму, смотрит сквозь потёмки комнаты в кажущиеся такими темными глаза Дарвина и тяжко вздыхает. Он переступает через свою гордость, пытаясь пробить броню Дарвина, а заодно и через разбросанные по комнате тетради и карандаши Анаис, различные предметы быта, непонятно каким образом оказавшиеся здесь, направляясь к брату. Потому что нужно помириться. — Может, нам стоит поговорить? — неловко спрашивает Гамбол, наконец встретив проблеск заинтересованности в чужих глазах. Он не смеет подойти ближе, сесть рядом, словно невидимая сила вкапывает его в землю в полуметре от кровати, больно тыча надуманными пальцами под рёбра. Глаза Дарвина серьезно выглядывают на его лице что-то, прежде чем ответить. — А стоит ли. Тишина оседает мелкой каменной крошкой под сердцем Гамбола, сформировываясь в тяжелый валун. Это не потрясает его, не оглушает, это нормальный ответ обиженного человека, но неприятный осадок слегка горчит в горле, комком той же обиды перекрывая воздух. Он ведь хочет задеть его. Эта кинутая небрежно фраза специально направлена ему в голову с целью подкосить его. Это обидно. — То есть? Нужно продолжать делать вид, что мы друг другу никто? — вырывается у Гамбола, прежде чем он понимает, что может за этим последовать. Дарвин сверкает глазами, коварно складывая губы в обманчиво мягкую улыбку. — А кем ты хочешь мне быть? Гамбол сжимает губы до побеления, боясь ляпнуть что-нибудь ненужное. Он шумно вздыхает через нос, снова настраиваясь на выстроенный, подготовленный заранее план общения с этим невыносимым человеком. Он будет глуп, если позволит Дарвину манипулировать им снова. А Дарвин не скрывает своей эйфории от видимого раздражения брата. И чем больше его потаенных частичек Гамбол замечает, тем труднее ему становится держать свои стены, сохранять расстояние. Особенно, когда младший нагло показывает свои эмоции. И гнев, и обиду, и своё желание. О, Гамбол знает этот похотливо дерзкий взгляд. Одного достаточно, и все девчушки, на которых он его направляет, готовы безвольными куклами падать к Дарвину в руки. Он думает, это сработает на Гамболе? — Хотя бы братом, — он рад, что его голос не дрожит так, как внутренне дрожит он весь. Рука Дарвина находит своё место на его запястье прежде чем Гамбол может сформулировать что-то получше. Старший скашивает глаза на их странно сцепленные руки и отдергивается обратно в панике. И без того сильная хватка крепчает, предусматривая борьбу. Рыжий тихо фырчит от смеха, легко тянет его ладонь, заставляя сесть на мятую простынь своей же кровати. Тело автоматически каменеет, отказываясь расслабляться. Загребущие, длинные руки обвивают его плечи, прижимая к себе, и Гамбол заторможенно осознаёт, что его так обнимают. — Не будь такой букой, когда я пытаюсь помириться, — губы Дарвина почти касаются его уха, когда он тихо нашёптывает эти слова. — Отстань, — Гамбол деревенеет, а после вырывается из его почти удушающих объятий, чувствуя вздымающую волну жара от ладоней на его спине. Он бы и рад наконец забыть и отпустить эту их ссору, но то, как легко и быстро сменяется настроение Дарвина, наталкивает его на подозрения. — Тебе, значит, можно дуться?! Гамболу не хватает дара речи, чтобы выразить то, как сильно он ненавидит своего брата в этот момент. Никакое количество слов не может даже уловить отголоски того, как сильно он ненавидит его. Высокомерием так и плещет. В какой момент он проворонил своего милого, пухлощёкого братишку, хвостиком следующего за ним? Кто заменил его на это? Он резко сбрасывает с головы полотенце, кидая смятый комок в угол кровати, хотя, хотелось бы прямо братцу в голову, и выходит из комнаты, оставляя дверь открытой, прекрасно зная, как это раздражает рыжего. Дарвин закатывает глаза.***
Они не разговаривают за ужином, пытаясь игнорировать друг друга. Гамбол понимает, что долго такое продолжаться не может, что не заметить их кривившиеся лица при пересечениях взглядов уже просто трудно, что их стычки портят настроение всем и каждому в этом доме, но изменить ничего не может. Он просто катастрофа из эмоций, часть которых сейчас возымела чересчур сильное влияние над ним. Дарвин, словно милосердно даря ему время на злобу, тактично не подходит и не лезет. Но. Каждая секунда, проведённая с ним рядом, даётся одним неглубоким вздохом, слетающим с губ, при явных провокациях и томных взглядах, которыми Дарвин намеренно разбрасывается направо и налево. Он не говорит ему ни слова, действует по-другому, изнутри, в своём стиле. Оглядываясь на недалекие происшествия, весь этот вид обиженки был обычным фарсом, с потрясающей актерской игрой Дарвина построенным. Что же, ему удалось добиться успеха, Гамбол вспылил и выдал свое беспокойство. Он так волновался за их отношения, винил себя, столько времени потратил на самоанализ, а братик всего лишь снова захотел поиграть с ним. Чувствовать себя надуренным — уже становится привычкой. А может это все настоящее? Ну да, да. Скорее он поверит в существование инопланетной жизни, чем в этот бред. В школе он предпочитает абстрагироваться, болтает на переменах с Пенни, чем, наверно, все еще сильно раздражает Дарвина, и с Лесли, неожиданно найдя в нем хорошего собеседника и друга. Дома он часто запирается на чердаке и ради интереса пересматривает старые семейные альбомы, не прекращая ни на минуту чихать от многолетней пыли, скопившейся, казалось бы, повсюду. Тишина, стоящая там, успокаивает, словно под деревянной обшивкой здания есть слой звукоизоляционного поролона, и нельзя услышать ничего, что творится снизу. Гамбол не может сказать, что плодотворно проводит своё время, скорее балуется и оттягивает неизбежное. Что собой представляет это — неизбежное — он не знает. Весь он покрывается предчувствием чего-то ужасного, что должно произойти в недалеком будущем. Иногда ему кажется, что это особое чувство связано с самим присутствием Дарвина. Гамбол вздыхает, бегло проводя пальцами по запечатанным в плёночные рамочки фотографиям. Тонкие лучи солнца, успевшие пробраться в эту обитель вечной тьмы и пыли, за то короткое время, пока он здесь, отсвечивают ему прямо в глаза, мешая хорошенько разглядеть снимок. Он хмурится, аккуратно вытаскивая фото из ячейки, и отворачивается в тень, чтобы изучить найденный экземпляр. На снимке счастливые Гамбол и Дарвин, улыбаются ровнёхонько в камеру, сидя на парковой лавочке и поедая мороженое. Картинка не совсем четкая, словно в последний момент фотографа кто-то подтолкнул. Вполне возможно, это был Ричард, думает Гамбол, и на его лицо сама собой наползает улыбка. «Хорошие были времена», — ностальгически размышляет Гамбол, кивая самому себе, и откладывает фотографию в отдельную стопку. В запасе банка растворимого какао, целый чайник уже несколько раз прокипяченной воды и облезлая, мультяшная кружка с отколотым краешком, заляпанная темными несмываемыми пятнами чая. Как романтично. Уведомление отдаётся вибрацией по его бедру, звук он отключил ещё до того, как зашёл сюда. На слепящем глаза экране появляется знакомое имя. Он смахивает баннер, просматривая его содержание, перед тем, как окончательно открыть. Дарвин[17:36] К тебе можно зайти? Гамбол открывает вкладку с диалогом, намеренно делая смс прочитанным, и лениво думает, стоит ли ему вообще что-либо отвечать. Гамбол[17:38] Зачем тебе? Вопрос совершенно ненужный и глупый, но он имеет место быть. Ответ приходит почти мгновенно. Дарвин[17:38] Открой и узнаешь;) Гамбол фырчит от нелепости его дерзкой фразочки и столь же нелепо подобранного смайлика, но быстро берет себя в руки, пытаясь сделать голос как можно более незаинтересованным: — Открыто! Люк тут же с грохотом раскрывается, показывая рыжую макушку, оглядывавшуюся по сторонам в его поисках. Гамбол морщится от появившейся в воздухе пыли, с глухим стуком захлопнув широкий альбом. Дарвин оборачивается на звук и подтягивается на руках, втискиваясь через узкий проход наверх. Ему хватает всего несколько секунд, чтобы пересечь большую часть чердака и добраться до окна, около которого примостился Гамбол. Все слишком быстро происходит, так, что Гамбол не поспевает за этим диким темпом, с которым его настигают события. Может быть он правда скоро превратится в ленивого домашнего кота, как ему изо дня в день пророчит Анаис? Дарвин плюхается совсем рядом, напротив Гамбола. Младший откидывает лезущие в глаза волосы и складывает руки на коленях, показывая всю свою важность, на которую он только способен. Он затихает, переставая ерзать по старой простыне, которую Гамбол заботливо расстелил на пыльном полу, и уставляет свои наглые, светящиеся искрами глаза на него. Гамбол никогда не любил эти «серьезные» моменты. Дарвин убивать скоро начнёт своим молчанием. Бродит взглядом по его лицу, груди и плечам, укутанным в тёплый синий плед, почти оценивающим взглядом. И их позиция. Не очень хорошая. Некомфортная. Это худшая позиция. Ему определенно нужно больше расстояния. Дистанцию, пожалуйста. Гамбол очень ценит своё личное пространство. А Дарвин же, видимо, создан, чтобы его разрушать. — Ты хотел поговорить, — Дарвин наклоняется вперёд, — я знаю. Он поднимает опущенные ранее глаза, и Гамбол может видеть в них волнами плещущее волнение, как бы странно и непривычно для него это не выглядело. Будто он только сейчас замечает, что Дарвин тоже человек. Рыжий близко, только руку протянуть, и желание сделать это есть. Прикоснуться, проверить реальность происходящего, почувствовать под пальцами теплоту чужой кожи. Гамбол молчит, терпеливо выжидая логическое продолжение, а Дарвин опускает руки перед собой, упираясь ладонями в дощатый пол, и медленно движется. Гамболу думается, что весь огромный, удивительный мир вокруг них замирает, становится прозрачной и невесомой завесой, скрывающей их личный клочок чердачного пространства от всех на этой земле. Он вздрагивает от сдавленного чувства настороженности, которое тенью преследует его, приходит с появлением Дарвина и остаётся отвратительным, въедливым пятном на коже после его ухода. Это непонятное состояние смешивается с трепетным ожиданием, образуя странную смесь, каким-то образом влияющую на его восприятие. Наверное. Гамбол уже перестаёт быть уверенным в чём-либо. Дарвин заканчивает своё короткое движение острым и болезненным столкновением их коленей, непроизвольно снимая с его памяти их похожий момент в гостиной. Гамбол слышит в ушах своё сердцебиение, заходящееся быстрым ритмом по его телу. Он весь уходит в осязание, сосредотачиваясь на своих ощущения, чтобы понять, в какой момент он хочет все это прекратить. Дарвин облизывает пересохшие губы, и Гамбол со страхом ловит это движение, внутренне уже отсчитывая секунды до официального конца его жизни. — Но я не могу рассказать тебе всего, — он моргает, переводя яркий, поедающий взгляд ниже. Гамбол сжимает губы в ниточку, пытаясь сделать их как можно незаметнее, непримечательнее, оттолкнуть с них внимание. Дарвин снова возвращается к его глазам, — Я могу показать тебе, если ты позволишь мне. «Если ты позволишь» Как же странно звучит. Горячий шёпот, которым ему сообщил это Дарвин, ласкает слух, делает фальшивую видимость того, что он будто бы что-то решает. Но это обман. Гамбол жмурится, сводя брови к переносице. Он застрял в абсолютно дурацком, смущающем положении, и само понимание его безысходности заставляет его ненавидеть эту ситуацию, в которой он невольно оказался в главной роли. Жмущийся к нему Дарвин, уже привычно и бессменно являющийся его «проблемой номер один» снова портит все его планы, и нет кого-либо в доме, (а может и есть, и если это так — все вдвойне хуже) что повышает шансы рыжего совершить своё злодейское, своенравное намерение, и, да, Гамбол догадывается какое именно. А также явное отсутствие ходов отступления. Паника скоро поглотит его целиком. Вот же подлый шаг от имени Дарвина Уоттерсона. — Мне правда жаль, если я заставил тебя волноваться, и… — Дарвин протянул руку, не встречая сопротивления, и легко дёрнул его за прядь волос. — Если? — упрямо переспросил Гамбол, накопившаяся злоба дала о себе знать, но дальше слов никуда его не довела. Гамбол подозревал, что его организм предусмотрительно запасается эмоциями. — Да, прости, что разволновал впечатлительного тебя, — перефразировал Дарвин, старательно скрывая раздражение, — я должен был найти другой способ. Липкое чувство осознания, что им в какой-то степени манипулировали, и, наверное, продолжают манипулировать, прорывается через стену заботливости, которой Дарвин его окружил. Но он старается не зацикливаться на плохом, неопределенно дергая головой в сторону, молчаливо побуждая продолжать. Дарвин не торопится, прощупывает почву под собой, прежде чем идти дальше, внимательно следит за его реакцией и меняется на ходу. — Я ревновал, — признаёт младший, скользяще двигаясь ближе, хотя куда ещё? Гамбол расширяет глаза, удивляясь его искренности, так, что не сразу замечает руку на его коленке. Если бы на нем были его домашние шорты, он обязательно прочувствовал бы теплоту и шершавость чужой ладони, а через плотную ткань джинс касание было словно призрачным, совсем лёгким и невинным. Гамбол отвлекается, запоздало покрываясь красными пятнами, и опускает глаза вниз, следя. Губы Дарвина оказываются в абсолютной близости с его собственными, на что его живот предательски радостно выдаёт кульбит, когда он ошарашенно встречает его опущенные глаза на своём рту. Надо что-то сказать, что-то сделать, что-то нужно же? Но голова пуста, а сам он словно обездвижен. Ловкие руки Дарвина цепляют его плечи, вдавливаясь пальцами в кожу, будто он хочет дотронуться до его кости. Гамбол чувствует себя безвольной тряпичной куклой, которую для игры дали маленькому ребёнку, не внимая на детское любопытство и импульсивную эмоциональность. Он ведь обычное средство для выпуска гормонов. Его просто используют. Но это же Дарвин, он с ним так не поступит. Дарвин уже недели две не выглядит как Дарвин, которого он любит и помнит. Любит? Да, Гамбол до нервного тика осознавал, то, что он испытывает… Дарвин прижимается к его губам, не закрывая глаз, просто слегка опускает рыжеватые на свету ресницы. Он застывает, не двигается вообще, предоставляя Гамболу возможность решить: да или нет? Жар потоками растекается от их сцепленных губ по его лицу, шее, груди. Гамбол не знает, если у него ограничение по времени на ответ, но он слишком сконцентрирован на самобичевании, и не следит за тем, насколько растянулся момент. Перед глазами появляется показ праздничных фейерверков; Сердце стучит в сумасшедшем темпе, и Дарвину, чьи пальцы сейчас на его шее, становится слышно, он уверен. Он беспомощно чувствует, как самая крупная венка пульсирует, ударяется о его кожу, соприкасаясь ещё и с чужой, будто они — давно потерянные кусочки пазла. Склеились, соединились в пазах. Дарвин мягко целует ещё раз, и ещё. Все так странно, трепетно и нежно, совсем не так, как представлял себе Гамбол, не то чтобы он часто думал об этом. Чужая плоть ощущается до того необычно, что он не может распознать: нравятся ли ему эти касания? Он поднимает обе руки к его груди в попытке оттолкнуть, но действие не завершается, Дарвин коротко и жарко сжимает его ладони в своих, опускает вниз, а после высвобождает из своей хватки, словно спохватившись. Он больше не чувствует холода, идущего от младшего, взамен он получает порцию тёплых объятий, и, наверное, именно этот приятный факт заставляет его растаять. Гамбол спиной встречается со старыми деревянными коробками, упирающимися ему в лопатки, и жалобно выдыхает в чужие губы, становящиеся все напористее с каждой новой секундой их поцелуя. Гамбол не может логически выделить момент, когда он начинает отвечать, активничать, когда начинает болезненно цепляться за шею Дарвина, словно это то, к чему он сознательно шёл. Всё, что заполоняет его разум сейчас — до неприличия умелые губы Дарвина и его руки, крепко сжимающие их тела воедино.