Цепи

      Небольшой кожаный чемодан с поблёскивающими ремешками сиротливо покоился у двери. Стол был пуст, полки над ним тоже, с кровати предусмотрительно сняли простынь, подушку и одеяло, с окна — занавески. Девушка ещё не вышла из комнаты, но уже не чувствовала себя в ней. Словно это отдельный мирок, в котором ей не осталось места. Пальцы с тоской перебирали выемки ключа.       Из зеркала в полный рост прощальный взгляд посылала девушка в приталенном тёмно-синем платье. Новое, с высоким воротничком до самого подбородка, аккуратными строчками, белыми рюшевыми оторочками на рукавах и подоле, доходившем до пят. Строго и неприметно, идеально подогнано по фигуре. Но девушке было в нём неуютно, как в холщовой робе. Навязанная одежда с утра ждала её на спинке стула, навязанные туфли — у полога кровати, и жизнь предстояла такая же навязанная. Девушка выдохнула и потуже стянула низкий хвост. Затем задёрнула зеркало непроницаемой тканью. Так, начиная новую страницу, переворачивают старую.       — Почему ты всё ещё здесь? — вопрос повис в воздухе, как натянутая тетивой стрела.       — Прости, — выдохнула девушка, прикрывая глаза.       Она не выдерживала пристального, изучающего взгляда его холодных васильковых глаз. Они доставляли ей почти физическую боль, по телу пробегали мурашки. Столько нескрываемого равнодушия в них таилось. У льда в его сердце, казалось, тоже не было порога.       Старший Муками оценивающе оглядел её с головы до ног, и, убедившись в соблюдении всех указаний, удовлетворённо кивнул головой. Комната была убранной и пустой, нужные вещи собраны в дорогу, подобранная одежда не оставляла сомнений в её скромной, почти протестантской наружности, которая как никогда пришлась бы к месту, где её ожидали. Однако девушка почему-то медлила, перетаптываясь с ноги на ногу, словно ожидая чего-то. Лицо Муками на мгновение озарила догадка.       — Никогда бы не подумал, что ты так привяжешься к этому месту.       — Оно было мне домом, пусть и несколько лет.       — Не много же тебе нужно для счастья, раз считаешь это место своим домом, — она понимала, Руки было, с чем сравнивать. — Но ведь и собака радуется своей конуре. Если всё пройдет гладко, то ты сможешь вернуться.       — А если нет, то умру, — закончила она за него, но без грусти. Её достаточно долго готовили к этому. Вышколили каждый шаг.       — Карла, быть может, тиран, но не сумасшедший. Главное, не переусердствуй, — усмехнулся он, и губы его поддёрнула тонкая, как весенняя корочка льда, улыбка. — Следи за тем, что он делает, кому отправляет письма, если удаляется, то куда. Это не так сложно.       — Хорошо.       — Я буду периодически навещать тебя и забирать сведения.       — Лично? Стой… А если он почувствует твоё присутствие?       — Почувствует? Для этого нужно хотя бы разуть глаза. А их первородная гордыня сильно тому препятствует. Карла слишком занят выявлением предателей в стане отца, чтобы следить за своим собственным. Не будь я нужен здесь, в Пандемониуме, то и сам с успехом мог бы у него поселиться.       Девушка рассмеялась, представив такое соседство. Смех её, звонкий и переливчатый, был непривычен в этих пустынных сводах и гулко отскочил по стенам.       — Тогда мне будет намного спокойнее. Значит, моя задача только шпионить.       — Нет, твоя задача — докладывать мне, не упуская ни единого слова. Особого ума здесь не требуется, — добавил он, прикладывая указательный палец к виску. — Будешь носить подносы, следить, чтобы в комнате горел камин, когда холодно, и было распахнуто окно, когда жарко. Можешь и тапочки приносить. Со всеми обязанностями тебя ознакомят на месте. В целом, это работа не для прислуги, а для комнатной собачонки. Но в этом и заключается твоя роль. Та, с которой тебе легче всего справиться. Быть собачонкой. Я выражаюсь доходчиво?       С Руки всегда было непросто. День не проходил без колкого замечания. Упражнялся ли он в остроумии перед тем, как блеснуть при дворе, или вымещал на ней бессильную ярость за их подневольное положение? Могла быть и третья причина. В чём девушка точно оставалась уверена, так это в том, что ему приходилось не легче, чем ей.       Колечки угольных волос, небрежно взъерошенные у чёлки, словно посыпанные пеплом концы; мрамор холодной кожи, отточенные, как у греческого Давида, черты лица; нисходящая полуухмылка, лишний раз демонстрирующая его превосходство над окружающими. Ко всему прочему, хорошее состояние, длинная родословная, изысканность в каждом жесте. Жизнь ни в чём не обделила этого юношу, так откуда же взялся такой кладезь желчи? Такая бесконечная разочарованность в людях?       — И, конечно, если его пожелания выйдут за грани твоих обязанностей… здесь тебе уроков не нужно.       Заключительный удар нанесён мастерски, с потрясающим хладнокровием. Будь они противниками на поле боя, она взмолилась бы о пощаде. Но они являлись союзниками, потому ей стало только досадно. Иногда где-то в самых сокровенных мечтах она верила, что даже могла его полюбить. Любить ей хотелось. Безотчётно и преданно. Да и сама любовь её стоила не так дорого. Пары ласковых слов и взглядов, которыми он изредка, будто по ошибке, её одаривал. Но мечты эти раз за разом разбивались о стену его отчуждения. Не для того ли он её и воздвиг? Между ними всегда оставалась какая-то пропасть. И стоило Руки, забывшись, сделать шаг навстречу, как, спохватившись, он уже тремя уходил назад.       — Прощай, — произнесла она без сожаления, удивляясь, как голос её приобрел столько силы. Прощаться оказалось легче, чем по кругу перебирать слова при приветствии. Казалось, взмах — и свобода.       — Прощай, — холодно донеслось в ответ.