Если вы мне скажете: «Почтеннейший автор! Должно полагать, вы не весьма умный человек, коль скоро предлагаете нашему вниманию потешные эти враки и нелепицы», то я вам отвечу, что вы умны как раз настолько, чтобы получать от них удовольствие. Как бы то ни было, вы, читающие их ради приятного времяпрепровождения, и я, для препровождения времени их писавший, мы в большей мере заслуживаем снисхождения, нежели орава фарисеев, ханжей, притворщиков, лицемеров, святош — пьяных рож, тайных бабников и похабников, а равно и представителей всех прочих сект, надевающих на себя всевозможные личины, чтобы обманывать людей. До свиданья, милостивые государи, pardonnante my и не придавайте особого значения моим промахам, ибо уж, верно, вы не придаете значения своим собственным. «Гаргантюа и Пантагрюэль»
В то время в аббатстве находился монах по прозванию брат Жан Зубодробитель, человек молодой, прыткий, щеголеватый, жизнерадостный, разбитной, храбрый, отважный, решительный, высокий, худощавый, горластый, носатый, мастак отбарабанить часы, отжарить мессу и отвалять вечерню, — одним словом, самый настоящий монах из всех, какими монашество когда-либо монашественнейше омонашивалось. Помимо всего прочего, по части служебника он собаку съел. «Гаргантюа и Пантагрюэль»
Глава первая, в которой Ваня пытается проявить гостеприимство, Охра узнает много нового, а каппадокейские монахи обнаруживаются довольно далеко от Каппадокеи
— Ну так скажите же нам, как вас зовут и откуда вы сюда прибыли! — молвил Пантагрюэль. — Честное слово, вы мне так полюбились, что, если вы ничего не имеете против, я не отпущу вас от себя ни на шаг, и отныне мы с вами составим такую же неразлучную пару, как Эней и Ахат. «Гаргантюа и Пантагрюэль»
В скриптории было холодно, палец ныл, манускрипт тянулся бесконечно. Ваня в очередной раз глянул в окно, но день был облачный, и понять по небу, сколько времени прошло, не получалось. Он выскользнул из-за стола и, стараясь ступать как можно тише, направился к выходу. Вокруг скрипели перья и — он мог поклясться — кости кое-кого из братьев постарше. Отец-библиотекарь при его приближении приподнял бровь; Ваня сцепил руки внизу живота и попрыгал, чем заработал недовольное лицо и кивок в сторону выхода. Закрыв за собой дверь, он шумно выдохнул и потянулся. В уборную не хотелось, но сидеть за пюпитром хотелось еще меньше, так что он просто пошел вперед, разминая затекшие ноги и наслаждаясь каждой секундой, проведенной вдали от скриптория — ровно до того момента, пока, свернув в конце садовой тропинки, не оказался лицом к лицу с настоятелем. — Отец, — растерянно сказал он, а затем спохватился и склонил голову. — Новиций, — обрадовался генерал-настоятель, — как хорошо, что у тебя нет послушания. — А… — открыл было рот Ваня, но потом немного подумал и согласился: — Акцидентально нет. —…Их высокопреосвященство коммендатор прислал нам художника, который займется старыми фресками. Он будет здесь после полудня, его нужно встретить у ворот, показать аббатство и разместить… Постой-ка. А субстанциально, значит, есть? — Субстанциально мне надо вернуться в скрипторий, — признался Ваня. — В скрипторий вернешься завтра, — сжалился генерал. — Ничего-ничего, — добавил он, заметив выражение лица послушника. — За каждую переписанную букву монаху на страшном суде отпускают по греху, помнишь? — Как будто с этими манускриптами остается время грешить, — пробормотал Ваня, провожая настоятеля взглядом.• ────── ✾ ────── •
Долговязый светловолосый парень приехал со стороны Аппиевой дороги. Конь выглядел вполне прилично, поклажи было немного, а голову всадника украшала настолько щегольская шапочка, что сомнений в том, что это и есть художник, не оставалось. Ваня нехотя захлопнул книгу, но вставать не стал — слишком удобно он сидел, привалившись спиной к стволу старой оливы, росшей недалеко от монастырской ограды. Последние несколько часов он провел здесь, наслаждаясь возможностью почитать, мягким теплом осеннего солнца и осознанием того, что при всем этом он не бездельничает, а выполняет поручение генерала. Впрочем, время давно перевалило за полдень и близилось к закату, а холодало в эту пору с заходом солнца стремительно, так что сидение под деревом и без того вскоре потеряло бы свою прелесть. Художник спешился в паре шагов от Вани, похлопал коня по шее и дружелюбно улыбнулся. — Привет, я ищу монастырь, — садящееся солнце красиво золотило его волосы, но шапка все равно притягивала взгляд сильнее. Это же надо додуматься такое на себя надеть. — Мне нужны каппадокейские монахи, — пояснил он, заполняя повисшую паузу. — Тогда тебе стоило бы отправиться в Каппадокею, — среагировал Ваня. Решил, что прозвучало не очень гостеприимно, и добавил: — Хотя Гроттаферрата, конечно, второй лучший выбор. Добро пожаловать. Ты ведь художник из Рима? — на всякий случай уточнил он, как будто шапочка не была достаточным ответом. — Да. То есть вообще из Флоренции, но сейчас из Рима, — подтвердил хозяин шапочки, слегка растерявшийся от такого напора. — Очень хорошо, — сказал Ваня таким тоном, что никаких сомнений в том, что ничего хорошего он в этом не видит, не осталось. Усилием воли он оторвал взгляд от шапки и посмотрел гостю в лицо. — Я Ваня. — Не похоже на монашеское имя, — тот пришел в себя и смерил его взглядом. — Оно вообще христианское? — Нормальное имя, — ответил привыкший слышать этот вопрос Ваня. — Просто моя семья не отсюда, а… В общем, из мест сильно восточнее. — Из Каппадокеи? — Почти, — засмеялся Ваня. — А тебя как зовут? — Охра. — Ну, это вообще на имя не похоже. — Это не имя, — он дернул себя за светлую прядь, — это прозвище. Из-за волос. — Они у тебя скорее солому напоминают, — прищурился Ваня. — А ты точно художник? Посмотри сюда, какого цвета стена? А моя ряса? — А ты точно монах? — перебил его Охра. — Какой-то ты больно наглый. Ваня, который, как всегда, открыл рот раньше, чем подумал, успел приготовиться к резкой отповеди, но художник, хотя и говорил насмешливо, улыбался при этом открыто и довольно дружелюбно, так что Ваня подумал: возможно, возложенная на него миссия по радушному приему городского гостя провалена не до конца. — Да, мне говорили, — ответил он. — Охра. Пойдем, покажу тебе тут все.• ────── ✾ ────── •
В тонкостях монашеской жизни Охра не очень разбирался, он и религиозной живописью-то, в общем, занимался только ради Мирона. Так что когда он в попытке понять место своего спутника в монастырской иерархии украдкой осмотрел его рясу, это не особо помогло. Ряса была черной, в паре мест ей не помешала бы штопка, и, в общем, больше ничего по ней сказать было нельзя. Под накинутым капюшоном не было видно, есть ли у Вани тонзура, так что Охра махнул рукой на дипломатию и спросил прямо: — И как к тебе обращаться? Брат? Отец? — Да хоть дядя, — великодушно разрешил Ваня. — Хотя из нас двоих дядя, конечно, скорее ты. — Он смерил Охру взглядом. — Очень подходящий рост для твоего ремесла, дядь, можно сэкономить на стремянке. Охра открыл было рот, чтобы ответить, но они как раз подошли к стойлам, Ваня бодро сообщил «вот тут оставим твою лошадку», уверенно взял поводья из рук Охры и вручил их вышедшему навстречу монаху. Охра попытался выяснить у монаха что-нибудь о местных условиях, потому что не хотелось бы, чтобы его привыкший к лучшим кормам конь отощал на соломе, но монах ничего не ответил: он коротко поклонился и перестал обращать на Охру внимание, как будто того тут вообще не было. — Почистят, накормят и напоят, — Ваня стоял у него за спиной, привалившись плечом к косяку у входа в стойла. — Большинство братьев не говорят по-итальянски, но за животными в монастыре следят хорошо, и сено заготавливают отличное, не переживай. Пойдем? Охра понял, что, пока он разбирался с конем, момент для гневной отповеди был упущен, момент для ответной шутки тоже, а он к тому же так и не успел решить, осадить ему хотелось Ваню или по-дружески поддеть. Пожалуй, скорее поддеть. Держался Ваня свободно и уверенно, никакого монашеского смирения в его виде даже не проскальзывало; из-за этого и еще из-за манеры говорить — Ваня изъяснялся на тосканском наречии бегло и изящно, хоть сейчас ко двору какого-нибудь дожа — Охра решил, что до ухода в монастырь тот был ему ровней. Молодой монах с речью знатного горожанина, нехитрое дело: наверняка какой-нибудь третий сын третьего сына родом из, судя по акценту, германских или славянских земель… А если так, то на его шутки вполне можно было отвечать шутками, да и в ухо, если что, можно дать, потому что драка с ним чести не запятнает. Охра потрепал коня по холке, вышел во двор и ответил развернувшемуся вслед за ним Ване: — Ты вот по-итальянски говоришь, но выговор у тебя не местный. Из каких, еще раз, ты краев? — Из восточных, — туманно сказал Ваня. — Из Польши? — Нет. — Из Литовских земель? — Нет, — повторил Ваня и, воспользовавшись тем, что они обогнули стойла и вышли на широкий монастырский двор, сообщил голосом вышколенного камердинера: — Это часы, — он махнул рукой в сторону каменной стеллы в углу просторного мощеного двора. — В солнечный день они показывают время, так что уже через пару недель толку от них будет не очень много. — Ваня прищурился, глядя на тень от стеллы. — Скоро закончится служба девятого часа, и тут станет людно, а пока можно погулять. Увлекая за собой Охру, он направился к середине площади и остановился у изящного фонтана. — Это наша церковь, — Охра залюбовался колоннадой портика, строгой розеткой окна и высокой колокольней. — Внутри фрески, надеюсь, ты любишь фрески, потому что их там много, с пола до потолка. Леса уже поставили... — он окинул Охру оценивающим взглядом: — Поскольку ты, конечно, та еще каланча, но достать до потолка даже твоего роста не хватит. — Я тебя выше на пару ладоней, — сухо сказал Охра. — На пару локтей, скорее, — безмятежно отозвался Ваня, и продолжил: — Здание с колоннадой слева — коммендаторские покои. Справа от церкви, за колокольней, — библиотека. А это внутренний двор, — внутренний двор от обычного отделяла каменная стена чуть выше Охры, выглядевшая довольно сурово; ворота, впрочем, были распахнуты, и за ними виднелся апельсиновый сад. — Туда можно кому-то, кроме монахов? — Это не приветствуется, — пожал плечами Ваня, — но и не запрещается, так что пошли. Главное, говори поменьше. — На тебя, смотрю, это правило не распространяется, — не сдержался Охра. — Я проявляю гостеприимство, — задрал подбородок Ваня. — Если хочешь, впрочем, могу дальше объяснять тебе, где кухня, а где купальни, исключительно жестами. — Не хочу, — сдал назад Охра. Аббатство было красивое, а монастырская жизнь представлялась таинственной и интересной. — Значит, говорить поменьше, это ясно, а какие еще у вас правила? — Песен не петь, — скучно сказал Ваня, — девок не водить… Охра присвистнул. — Не свистеть. — Может, не пить еще? — Ты что! Как бы мы тут выживали, по-твоему, если бы не пили? — Божьей милостью, — предположил Охра. — На Бога надейся, — поучительно сказал Ваня, вручая Охре фолиант, который все это время нес с собой, — а сам не плошай, — его руки скрылись в широких рукавах рясы, чтобы через несколько секунд появиться обратно — с небольшой кожаной флягой. Он ловко забрал у Охры книгу, уселся на скамью под одним из апельсиновых деревьев, и, прикладываясь к фляге, похлопал по сидению рядом. Охра сел и немедленно был вознагражден Ваниной фляжкой; внутри оказалось неразбавленное вино, подслащенное и сдобренное пряностями. Пока он пил, Ваня смотрел на него так внимательно, что Охре стало немного неловко. — Корица и кориандр? — спросил он, чтобы нарушить затянувшееся молчание. — И мускатный цвет, — Ваня наконец отвернулся. — Смотри, там, где кончаются померанцевые деревья, начинается аптекарский огород… Напротив него, между кухней и купальнями, монастырский госпиталь. В дальнем конце дормиторий и вход в библиотеку, и, в общем-то, все. Охра кивнул, машинально рисуя в голове карту аббатства: оно удобно делилось на четыре четверти, в трех из которых здания группировались вокруг садов, и только четвертая — с церковью и фонтаном — была почти полностью замощена. Сад Охре понравился сразу. Ничего здесь, насколько он мог судить, не росло для красоты, у всего было какое-то назначение, кулинарное или лекарственное. Да и выглядел он слегка запущенно, по крайней мере, по сравнению с роскошными садами флорентийских дожей… Но во всем вокруг — в расположении грушевых деревьев и кряжистых яблонь, раскидистых каштанов и горьких севильских апельсинов; в душистых зарослях можжевельника и розмарина, вроде бы растущих дико и привольно, но вместе с тем послушно расступающихся перед узкими тропинками и уединенными деревянными скамейками, — во всем чувствовалась какая-то скрытая гармония, прикосновение чьих-то любящих рук. Он, не глядя, потянулся за оставленной на скамейке фляжкой, но вместо этого уткнулся рукой во что-то мягкое. Мягкое оказалось котом, который смотрел на Охру укоризненно. — Красивый какой, — мгновенно растаял Охра, протягивая коту ладонь. Тот принюхался и, очевидно, счел Охру достойным, поскольку спокойно позволил и погладить себя по голове, и почесать под подбородком. — Кота зовут Григорий, — пояснил Ваня. — Привет, ваше высокопреосвященство кот. — Это в честь Григория Великого? — проявил эрудицию Охра, почесывая кота между ушами. — Это в честь Папы Григория Седьмого. — Потому что у него такой важный вид? — Нет, потому что мы надеялись, что он установит целибат среди монастырской живности, — фыркнул Ваня. — Но что-то пошло не так. Зазвонил колокол, и кот, испугавшись громкого звука, мгновенно исчез в окружавших скамейку кустах. — Служба закончилась, — Ваня встал и подошел к воротам, ведущим на церковный двор. Охра, с сожалением посмотрев на покачивающиеся веточки кустов, присоединился. Монахи выходили из храма. После портика поток черных ряс замедлялся, братья отделялись от него поодиночке или небольшими группами; кто-то останавливался и начинал негромко переговариваться, кто-то покидал двор. Несколько стариков неторопливо прогуливались, ловя последние лучи солнца. — Послушай, — сказал Ваня, разглядывая монахов, — тебя-то, конечно, генерал всем представит за трапезой, а вот знакомить тебя ни с кем особо не будут. Так что смотри сейчас, — вид на братию от садовых ворот действительно открывался неплохой. Охра подумал, что они пойдут знакомиться, но Ваня не сдвинулся с места, без особого пиетета указывая пальцем на некоторых собратьев и вполголоса поясняя, кто есть кто. — Михаил — наш аптекарь, за госпиталем приглядывает тоже он. Не смотри, что молодой, в травах разбирается отлично. У Михаила было такое выражение лица, словно он приглядывал не за всем монастырским огородом, а исключительно за той его частью, где росли мак и белена. — К стойлам идет келарь, отец Александр, а это брат Денис, миниатюрщик… Невысокий парень с квадратным лицом прошел мимо них во внутренний двор и свернул направо. — Вообще он должен был в монашестве стать Дионисием, как и генерал-настоятель, — проводил миниатюрщика взглядом Ваня, — но двоих собратьев с одинаковыми именами в монастыре быть не может, так что одному досталось латинское имя, а другому греческое. — А тебе какое? — уточнил Охра, до сих пор ни разу не назвавший собеседника по имени, потому что было не очень ясно, как это имя выговаривать. — А мне самое лучшее, — ухмыльнулся Ваня. И без паузы продолжил: — Это Сергей, трапезничий, — он помахал рукой румяному парню, махнувшему в ответ и стремительно умчавшемуся в сторону приземистого здания напротив церкви. — Там у нас трапезная, но ужин будет еще нескоро. Ты голодный? — Я бы поел. — Пойдем на кухню, — решил Ваня, разворачиваясь назад. — Там тебе наверняка чего-нибудь соберут.• ────── ✾ ────── •
На кухне было жарко и людно. Ваня ловко лавировал между бочек и горшков, а также монахов, нарезавших овощи и замешивавших тесто; Охра старался не отставать. — Держи, — Ваня вручил Охре горшок с горячей похлебкой, стащил с одного из столов еще теплый, исходящий паром хлеб, положил сверху, затем исчез за неприметной дверцей — чтобы через минуту появиться с крынкой и каким-то свертком в руках и кивнуть в сторону двери. Оказалось, что на крышу галереи, соединявшей кухню с трапезной, вела неприметная лестница — не приставная, а каменная, так что Охра без проблем забрался вслед за Ваней, не уронив хлеб и не расплескав суп. Ваня уселся на самом краю, спиной к аббатству, и свесил ноги со стены. Монастырь стоял на невысоком холме, так что вид отсюда открывался отличный: краснеющее солнце медленно садилось за подернутый маревом горизонт; вправо и влево не было видно ничего, кроме оливковых рощ, виноградных полей и позолоченных закатными лучами соломенных крыш пары небольших деревень. — Ты, я смотрю, не в первый раз на кухне, — сказал Охра, слегка засомневавшийся в благородном происхождении своего спутника. — Еще бы, — хмыкнул Ваня. — Я же переписчик. Переписчикам… И миниатюрщикам, в общем, всем, кто работает в скриптории, позволяется ходить на кухню днем и ночью, и хозяйничать там… ну, особо не наглея, конечно. — С чего вдруг такие привилегии? — Охра снял хлеб с горшка с похлебкой и принюхался. — Предполагается, что мы ходим туда растапливать чернила. Аравийская камедь густеет на холоде… Охра кивнул. Ему тоже доводилось работать с красками на основе арабской смолы, — правда, его мастерская обычно отапливалась так, что густеть чернила не успевали. Но, пожалуй, прогреть огромную библиотеку — ее здание немногим уступало зданию церкви — было гораздо сложнее и дороже. Да и безопасность легко загорающихся фолиантов и свитков наверняка ценилась выше, чем комфорт переписчиков. —…Но поскольку варятся чернила с добавлением вина, — продолжал Ваня, — то никто не удивляется тому, что последнего уходит чуть больше, чем предполагает рецепт, — он расстелил тряпицу, в которую, как оказалось, была завернута половина сырной головы, положил рядом нож и ложку и открыл крынку, из которой пряно запахло вымоченными в уксусе оливками. Отобрал у Охры хлеб, разломил пополам, положил рядом. Немного подумав, выложил туда же свою фляжку, и, похоже, остался наконец доволен получившейся композицией. — Ну, — поинтересовался он, — как похлебка? Охра, приготовившись вежливо похвалить еду, отправил ложку в рот, но почти сразу выплюнул ее содержимое и, закашлявшись, потянулся за флягой. Ваня засмеялся. — Что, у вас во Флоренции суп из гороха с горохом не жалуют? — Чудовищно, — признался Охра. — Как вы его едите? — Это еще что, — хмыкнул Ваня, отламывая себе кусок хлеба и пододвигая поближе к Охре крынку с оливками, — скоро начнется пост, будем перебиваться с селедки на селедку. И это в хорошие дни. Плохие дни не хотелось даже представлять. — Мясо у вас на столе вообще бывает? — мрачно спросил Охра, прикидывая, сколько месяцев ему тут придется провести и можно ли привезти в монастырь своего повара. — Мясо — это яд, — поучительно сказал Ваня. — Оно разжигает страсти и сластолюбие. — То есть свиней в хлеву вы держите из любви к божьим тварям? — уточнил внимательный Охра. — Бывают разные исключения, — признал Ваня. — После кровопускания, например, обычно кормят мясом… Или когда за столом аббата сидит знатный гость. Боже, надеюсь, ты достаточно знатный, — Ваня уставился на него голодным взглядом. — Мясо разжигает страсти и сластолюбие, — со смешком напомнил Охра. — Ничего страшного, — отмахнулся Ваня, — я монах, и привык бороться с мирскими соблазнами. Как-нибудь справлюсь.• ────── ✾ ────── •
Когда еда закончилась, Ваня взялся было за горшок, чтобы вылить почти нетронутую похлебку за стену, но Охра перехватил его руку. — Что, не наелся? — иронично спросил Ваня. Чужие пальцы на запястье были сухими и теплыми, и пожатие ощущалось на удивление приятно. — Пошли, свинкам отдадим, — предложил Охра. В его голосе звучало затаенное предвкушение человека, выросшего в большом городе и представляющего сельскую жизнь преимущественно по пасторальным картинкам с игривыми пастушками. — Ну пойдем, — согласился Ваня, не желая пропустить выражение лица Охры, когда тот поймет, что вне страниц эклог Вергилия свинки и барашки пахнут не лилиями и гиацинтами. Охра, впрочем, держался молодцом — нос от запаха хлева не морщил, погладил нескольких овечек и даже попытался проделать то же со свиньями, — но, когда он перегнулся через оградку, отделявшую их от загона, его роскошная, по последней флорентийской моде державшаяся на самой макушке шапочка полетела в ту же кадку, куда парой минут раньше отправилась похлебка. Самый большой боров немедленно начал ее жевать. Ваня не сдержал торжествующего смешка. — Очень смешно, — мрачно сказал Охра. — Я не смеюсь, а радуюсь Господнему промыслу, — пояснил Ваня, мгновенно приняв крайне серьезный вид. — Сказано в Писании, что муж не должен покрывать голову, потому что он есть образ и слава Божия. Спонтанную проповедь слегка подпортило хрюканье возившегося с шапкой борова; Охра не выдержал и засмеялся. Ваня тоже улыбнулся и легко пихнул его кулаком в плечо. — Все равно в храме ничего носить на голове нельзя, — напомнил он. — А твоя похлебка свинкам на один зуб. Так хоть поедят нормально.• ────── ✾ ────── •
Попытка зайти перед вечерней трапезой за ключами от гостевых палат успехом не увенчалась: отец-келарь, как выяснилось, уехал буквально час назад, а свою связку ключей он то ли увез с собой, то ли спрятал так, что с тем же успехом мог бы и увезти. — Поспишь пока у меня, — решил Ваня. — Вообще это наша келья, моя и брата Валентина, но его утащил в свою пещеру их высокопреосвященство коммендатор и вернет недели через две. — Как это — утащил? — удивился Охра. — Обыкновенно. Решил, что Валентин теперь его секретарь, и увез в Рим по каким-то своим коммендаторским делам. Как будто Валентин себе занятия получше не может найти. — И чем этот твой брат Валентин обычно занимается? — Присматривает за монастырским кладбищем. — Вот уж не думаю, что торчать на кладбище — занятие получше, чем съездить с Мироном в Рим по делам курии, — слегка уязвленно сказал Охра. — С каким… — Ваня прикрыл рукой рот и мысленно выругался. Немного помявшись, он для уверенности взъерошил себе волосы на затылке и продолжил: — Так ты, получается, знаком с коммендатором? — Мы дружим с юности, — неожиданно мирно ответил Охра. — Вы его тут не очень любите? — Очень любим, — заверил Ваня. — Знаем наизусть все его проповеди. Все три. Если бы он почаще заезжал, мы бы, может, его меньше любили, поскольку бы не успевали благодарить Господа за такое счастье, а так в самый раз. Отлично успеваем. — Мирон в Гроттаферрату половину своей библиотеки отправил, — с укоризной сказал Охра, которого Ванино ерничанье не обмануло. — За что ему отдельное спасибо, — кивнул тот. — Мы-то всё переживали, что манускрипты в монастыре закончатся, и нам в скриптории будет нечего переписывать. А тут такая удача. — Мирон первый, кто начал толком отстраивать аббатство после того, как Ласло Неаполитанец устроил тут казармы, — не сдавался Охра. — Миссия, достойная всяческих похвал, — согласился Ваня. Мы, правда, надеялись, что реставрация начнется с щелей в окнах, в которые с октября задувает так, что хоть умри, а вместо этого тебя вон прислали фрески обновить. Дело, конечно, богоугодное, но я так чувствую, к февралю любоваться ими будет некому. — Что, прямо так холодно? — Вот завтра утром сам мне и скажешь, — зловеще ответил Ваня.