швабра судьбы или пьяные звёзды

Серёже хотелось спать. Вот так просто, по-человечески, чтоб никто не отвлекал, чтоб сны снились хорошие, чтоб открыть глаза и — ах, как хорошо! — быть бодрым; и ладно, что в девять вечера, у него был день трудный, дел много сделал, и вообще — разве трудолюбивый петербургский студент магистратуры вышки по программе современного социального анализа молодёжи не заслуживает, чёрт вас дери, добротного, качественного, долгого сна? Разве есть какая-то такая высшая или очень даже приземлённая сила, которой пришло в голову, что упорным в нынешней работе будущим социологам не положен их заслуженный отдых? Разве Госдума или, прости господи, Божья обитель, а может, и сам президент так решили, что Сергей Иванович Муравьёв-Апостол, двадцати пяти лет от роду не самый законопослушный, но вполне активный в своей позиции житель Петербурга, отличный брат и сын и даже лучший студент, почётный член общества оппозиционно настроенной молодёжи "Русь Молодая" под руководством его же хорошего друга (нет, ни разу не кумовство) Паши Пестеля, служивый и вовремя отдающий квартплату, коммунальные платежи и налоги — вот он, такой чудесный и распрекрасный, не наработал сегодня и за все годы до этого на восемь часов здорового сна в компании прохладной подушки и, благослови её господь, тишины? Неужели все сданные за пропущенную из-за задержания на митинге неделю долги и наконец обретённая свобода от хвостов и незакрытых часов не дали Серёже морального права требовать отстать от него и не мешать обниматься с Морфеем? Неужели выгулянная собака вновь задержанного Паши, помощь соседке Ане с её кофейней, вымытый пол и переданная через него и две ветки метро матушкой старшему брату корзина с домашними яблоками — вот всё, всё, всё вот это не сделали Муравьёва-Апостола счастливым обладателем билетов в приятные и сладкие сновидения? Если не сделали — по какому такому закону? А если сделали, то, не серчайте на французский, putain, какого мужского детородного органа Серёжа должен был выслушивать топот ног по жестяному покрытию крыши над головой и гогот не людей, но точно каких-то пьяных гарпий, вместо того, чтобы уже видеть пятый сон? Серёжа так хотел спать. Галдели пьяные отморозки уже с полчаса, топтали бедную проржавелую крышу и звенели бутылками. И вроде бы не наблюдалось в Муравьёве зачатков садизма, но хотелось ему, чтобы эти представители недоразвитых сынов человечьих поспотыкались о провода и по покатой крыше красиво покатились на тротуары восемнадцатой линии. В конце концов, коли не хватало у невоспитанных юнцов ума-разума, чтобы не залезать на чужие, а даже если и свои, крыши и не устраивать там ликёро-водочные празднования, откуда ж им было взять священное право мешать Серёже, гордому собственнику мансардной квартиры, сладко спать и проблем не видеть да не слышать. В итоге, ведомый исключительно праведным и ничуть не субъективным гневом, Муравьёв-Апостол своё разбитое и отяжелённое усталостью тело поднял с пригретого места, перехватил швабру, как орудие дальнего боя, открыл своё окно под потолком и по привычке высунулся по пояс, воинствующе открыв огонь красноречия и швабр на поражение: — Молодые люди, соблаговолите сделать кыш отсюда! — Сергей размахивал ей во все стороны в надежде попасть хотя бы по одному из нарушителей спокойствия. — Давайте уже, сползайте, пока я полицию не вызвал! Вызывать никого Муравьёв не собирался совершенно, хотя бы потому, что это бы повлекло за собой нежеланную никем — ни Серёжей, ни самими представителями правопорядка, — процедуру бесконечной бумажной волокиты. Справляться с невесть как пробравшимися на крышу через бдительного соседа Гебеля малолетними пьяницами было решено своими силами, а точнее, силами верной подруги швабры, который год (третий, если точнее, с момента приобретения Апостолом злополучной мансарды) стабильно уничтожающей малейшие планы молодёжи на чудесную крышу. А вроде бы и подъездную дверь починить просили, и замок, который не сорвать, поставить умоляли, и решётку на последнем этаже приварили, отдав ключи только мансарднику Серёге да мужику из ТСЖ — не остановить было поток стекающихся на крышу охотников за приключениями. Ладно, подростки: их зашугали и попрогоняли. Остались только эти — неприкаянные студентики, рослые пацаны и суровые девчонки, у каждого в рюкзаке звенят бутылки между конспектов, курят всем скопом невероятно воняющие сигареты и орут под колонку своего Макса Коржа. Этих гоняли тоже, всем подъездом гоняли, чуть ли не кранами снимали с крыши в своё время; не помогло совершенно. Да, пробирались на заветную крышу молодые авантюристы не без божьей помощи, ведь надо было и собаку баб Кати Бельской со второго этажа, на незнакомцев открывавшую лай в тон концерту Чайковского для фортепиано с оркестром номер один, отвлечь, и мимо бдительного старика Милорадовича на последнем шестом прокрасться, и по перилам через чугунные прутья перелезть; да, танцы с бубном, да, квартет в две руки, и пописать на спинку, чтоб морем пахло — но ведь упорно продолжали, и только активные действия Серёжи и его швабры помогали прогнать молодняк хотя бы ненадолго. — Тоха, шухер! — пьянчуги засуетились заметно, подскочили и с грохотом помчались в сторону окна на чердак. — Давай, лети, лети, — кто-то толкался, кто-то наступал на бутылки. Было бы смешно слушать ругань студенческих сынов в состоянии подшофе, если б не хотелось этой своей драгоценной шваброй протереть бесстыжие лица; Сергей, крикнув вслед что-то вежливо-ругательное, отставил свой импровизированный штык в сторону и медленно, почти вальяжно прошествовал к выходу из квартиры, обулся в резиновые тапочки и даже не попытался привести себя в божеский вид. Может, в назидание нарушителям спокойствия, может, просто от невероятной усталости. Спустился всё так же неторопливо по лестнице, наблюдая, как явно запаниковавшие от его сурово-потрёпанного вида студенты ускорили свой процесс побега с места преступления против душевного равновесия магистра социологических наук, который так опростоволосился, решив, что пусть и мансарда при такой цене — идеальный выбор. Проводил взглядом ускользнувших в дыру между лестничными пролётами девушку и двух парней, успел как раз схватить последнего, лохматого и худосочного, за шкирку и вытянуть к себе. И подумалось Серёже, как было бы киношно, если б лохматый и худосочный сейчас крикнул вслед своим собутыльникам: "Бегите, глупцы!" — и стоически выдержал любой напор строгого муравьёвского взгляда; но кричать пацан не собирался, ни от страха, ни кому-либо в спину, только сжался чуть и в глаза смотрел. Мишенька, куда ж снова полез. — Опять ты, — только и резюмировал Апостол, сжимая чужой капюшон. Всё те же растрёпанные мягкие пшеничного цвета волосы, всё те же испачканные в чернилах из дешёвых стержней руки, всё тот же рюкзак с надорванной лямкой, звенящий при каждом движении, всё та же бесстыжая ухмылка и осоловевший под действием спиртного взгляд. Знакомые, блин, лица — аж со вторника не видались, Сергей, можно сказать, заскучал. Шваброй бы, шваброй. — Опять я, — Миша, хмыкнув, дёрнулся было, но Муравьёв держал крепко. Да и куда ему было дёргаться, вниз с шестого этажа за перила? — Партия тебя приветствует, клянётся в честности и просит простить и отпустить. — На каком таком основании? — Серёжа выдохнул устало, оглядел снисходительно, приготовился сдерживать в себе порывы обругать и завсегдатая его крыши Миху, и сбежавших уже далеко вниз его друзей — Тоху, да Димаса с Лизкой. Выучил уже, паршивцев эдаких. Всех и каждого, в лицо и спину, по голосам даже — потому что устал уже спускать с небес на землю. — Партия настаивает. — А в партии знают, что у них алкоголики в штате? Ещё и нарушители злостные, — спускать всё с рук Апостол никому не собирался, и было это исключительной инициативой его истощённого организма. — Обязательно сообщим, чтоб меры приняли, — Миша согласно закивал, состроил деловой вид и прикинулся, будто не попался опять за не самым правомерным делом. — Ты обещал уже, бесстыжий. — Что обещал? — Сообщить. — Так это ж партия, — раскинул руками бесстыжий, дескать, а что вы хотели, сами всё понимаете. — Там пока до руководства дойдёт — сто лет пройдёт! Терпения у Сергея не хватало совсем. Он ведь уже со всеми — с Мишей, с Тохой, с каждым лично, — говорил, просил, почти угрожал, и всё очень вежливо, без давления, без матов и истерик, он ведь с лучами добра и снисходительностью, с лучшими намерениями и готовностью к компромиссу подходил, он ведь уже какой год не мог их, студентов ваших этих, со своей крыши изжить. Казалось бы, других мест нет, что ли, не надоело ли от полицейских по крышам с алкоголем прятаться, раз в общаге пить нельзя, да и романтики в жестянке и проводах никакой — а ведь приползали, молодые, сменяли друг друга компаниями и будто оккупировали с намерениями на аннексию. Миша, бесстыжий малолетний бретёр и повеса, без царя в голове и с твёрдыми намерениями их местного царя свергать без промедления, оккупировал тоже, будто готовился к захвату Кремля, а Серёжа с упорством истинного офицера свои позиции не сдавал. За улыбки и лохматую шевелюру не продавался, на красивые глазки не вёлся, на своём стоял и гонял, как собачонок. — До тебя, видимо, тоже не доходит совсем, — вздохнул Муравьёв и отпустил и без того растянутый капюшон старой бордовой толстовки в катышках. Хоть бы почистил, ну. — Тебе сколько раз повторить, золотой мой, что не нужно сюда лазать. Видишь, решётка даже стоит, замок на ней — значит, вход воспрещён. — Если есть дверь, значит, в неё можно войти! — Не можно. — Всё можно, если осторожно. Наглый, невоспитанный, дерзкий мальчишка. Как можно было таким быть? Без стыда и совести, в глаза человеку, которого потревожил, смотреть и не моргать даже. В сотый уже, наверное, раз попадаться, снова выдумывая глупые поводы и оправдания, и уже даже не придумывая — Серёжа хотел бы знать, где люди берут такую самоуверенность. — Мне тебя носом ткнуть в кодекс об административных, чтоб увидел, что можно, а что нельзя, осторожно или с кондачка — без разницы? — спросил только хмуро и сдержал зевок. Ах, как хотелось спать. — Ну, можешь и ткнуть, мне-то что, — Миша шмыгнул носом и плечами пожал, не выразив ни малейшего сожаления о содеянном. А он ведь обокрал Серёжу на целый, как минимум, час сна — преступник! — Что-что, наизусть учить заставлю и как экзамен приму. — Я на филологии, мне право административное не сдавать и детей с тобой не крестить. — А я тебя спрашивать и не собирался. — У тебя нос на горочку похож, тебе говорили? — вдруг перевёл тему Миша. И водил взглядом расфокусированным по лицу серёжиному, ни на чём особо не останавливаясь. Сам Муравьёв замер от неожиданности, и хмыкнул удивлённо, и подумал, и что ответить — не нашёлся. Так и стояли, картина Репина: рослый молодой человек с щетиной, в домашней растянутой футболке, спортивных штанах и тапках на босу ногу, с кругами под глазами и почти визуально заметным желанием убивать, а напротив — ухмыляющийся пацан, только выросший из школьных тетрадок, в драной старой толстовке и не менее драных джинсах, ростом Серёжу чуть-чуть не догнавший, щупленький и подвыпивший до состояния весёлого молочника, только вот нёс он не молоко радостным покупателям, а чушь полнейшую. — Чего? — додумался в итоге переспросить Муравьёв, моргнув пару раз для верности. — Ну, на горочку детскую, — Миша, насквозь проспиртованный, пошатнулся, — вот так все твои умные-преумные мысли берут по ней, и — вжух! — скатываются, — и потянулся было продемонстрировать, но Апостол отшатнулся и всем видом показал, что идея была плохая и каралась если не ударам в нос, то головомойкой и пропесочиванием. — Утечка мозгов называется. Наг-лец. — Ты если витиевато пытаешься меня неумным назвать, у тебя не выходит, заново попытайся, — отмахнулся Серёжа и практически взмолился, чтобы заново пытаться не смел. — Да нет, не пытаюсь, — мотнул головой, явно тут же об этом пожалев. — Называю. — Это почему ещё я неумный, Карлсон мой дорогой? — не то чтобы Муравьёву было интересно, отчего пьяный двадцатилетка считал его дураком, но спросить хотелось. — Ну, ты уже сколько меня гоняешь-гоняешь, гоняешь-гоняешь, а я всё ещё тут, — непонятно было, на что Миша намекал и намекал ли вообще, но вид у него был хитрый, почти лисий, и Серёжу так и подмывало эту лисью задницу пнуть хорошенько и подальше, да только воспитание не позволяло. — И, кажется, не понимаешь, а чё это так получается. Ах, как хотелось спать, и чтобы никакие улыбчивые белобрысые мальчишки не глядели с вызовом, не строили из себя всемогущих и перегаром не дышали прямо в лицо. И чтобы Миша вот свалил куда подальше и больше не появлялся, и больше спрашивать никогда не пришлось — ни имя, как когда-то давно, ни возраст, как недавно, ни причины да цели, ни вообще ничего. Не видеть уже больше никогда эту самодовольную лыбу, не прогонять со шваброй и вежливыми цензурными ругательствами с крыши, не слышать его смеха над головой. — Я не понимаю даже, на кой вы туда всей своей шайкой постоянно забираетесь, — закатил глаза Серёжа. — На звёзды посмотреть. — Сейчас девять, Миш. — А мы бы подождали заката, если б ты не прогнал! — и заулыбался широко, пьяненько, несдержанно совсем. Что за детский сад-штаны на лямках строился прямо на глазах не благодаря, но вопреки вроде оставшемуся благоразумию, Серёжа понятия не имел и иметь не хотел вовсе. Какие звёзды в белые ночи, какие звёзды в пасмурный день, какие звёзды в Питере — вот честно, даже Муравьёв, врать не особо умевший, и тот придумал бы лучше. — Не насмотрелись ещё? — спросил Апостол равнодушно, как если бы вообще не был заинтересован в ответе. — Ага, — Миша кивнул, ему точно в глаза глядя. — Не насмотрелись. Серёжу от этого взгляда как ушатом воды окатило; он дёрнулся едва, встряхнул головой, проморгался зачем-то — а Миша всё смотрел. И вроде б Муравьёв был уважаемый в своей среде человек, красный диплом за душой, золотая медаль, спортсмен, комсомолец и просто красавец, взрослый и самодостаточный, никаких задолженностей перед старушкой-судьбой не имел и карму не злил — всё равно холодок по коже бежал. Глаза у Миши карие были, тёмные, как шоколад горький. Сам он тоже был — горький. Змеюка эдакая, не меньше, подлец до мозга костей, последнюю совесть пропил и тому радовался безмерно. Таких бы на фонарях в советское время вешали — за тунеядство. А холодок-то — был. Куда от холодка деться? Шваброй не прогонишь, выключателем не щёлкнешь, чтоб исчез куда-нибудь; Серёжа взгляда не отводил тоже и думал всё, может, это просто спать хотелось. В конце концов, где это видно, чтобы солидный юноша давал слабину перед придурковатого вида мальчишкой, который и на пять лет младше, и не служил ещё, и сам весь угловато-несуразный, и вообще остолоп распоследний, жизни не видавший и всех прелестей взрослости не вкусивший. Вот и Муравьёв слабины — не дал, только шагнул вперёд, ключом решётку открыл и кивнул, дескать, проваливай. — С богом, многоуважаемый, не споткнись, — сказал разве что, да таким холодным голосом, как будто сталью воздух резал. Сам удивился. — А то чё? — попытался продолжить светский их раут, если можно было так обозвать сие действо, Мишель, к его чести всё же последовавший негласному совету и перешагнувший на ту сторону решётки. — А то больно будет, звездочёт. И захлопнулся, тут же проворачивая ключ на два оборота и отворачиваясь. Ну, что за глупости, что за несуразица и совершенно маразматично дурацкое стечение обстоятельств, какой такой божественный нерв дрогнул, чтоб такое придумалось. Не оглядываясь на брошенное вслед "Неприлично без до свидания!", Серёжа поднялся к себе в мансарду и рухнул лицом в матрас прямо вот так, в тапочках. Вдохнул пыль, записал себе в воображаемый список постирать простыни, хрипнул гулко. Спать отчего-то не хотелось больше.

***

Ощущение было такое, что у Миши не было ни обязательств, ни понимания да человеческого сострадания, ни банального видения благоразумности, ведь оприходовал он бедную крышу девятого дома с поразительной частотой — а так и до алкоголизма недалеко. Не то чтобы Серёжа волновался, его скорее беспокоило постоянное отвлекающее звуковое сопровождение шагов над потолком, чем мысли о плачевном будущем чьей бы то ни было печени, но ведь два этих явления находились в самой что ни на есть прямой корреляции, а значит, нужно было как минимум что-то делать. Делал, собственно, Серёжа, что мог — гонял и прогонял, пугал и распугивал, в общем, отвлекался на каждое следующее до свидания, и эти самые до свидания начали его изрядно подбешивать. Хотелось спокойной жизни, без бесстыжего Миши в радиусе как минимум километра от своей многострадальной крыши, без его хамоватого вида друзей и вообще без шума, гама и иных отвлекающих факторов. Приходило время конца курса, Муравьёву — выпускаться, путёвка в светлую взрослую жизнь социолога международного уровня, сплошной активизм и какая-никакая работа, а это требовало ресурсов в организме и успешной защиты диссертации. И, скажите вот, какая к чёрту успешная защита да ресурсы, если нечестивый студентишка повадился использовать его крышу для практически каждодневной попойки? Нет, не было у Серёжи фиксации на Мише или ещё чего — приходил и правда только он со своими друзьями в большем или меньшем количестве практически каждый раз. Остальную молодёжь студенты разогнали и ходу не давали, и непонятно было, то ли в своих корыстных целях, как беспринципные захватчики, обозначили территорию, то ли благодарить их надо было, что теперь грохот прогибающейся жестянки раздавался только под их ногами, а значит, хоть немного реже. Ладно, фиксация, может и была — непонятно правда, у кого и на чём. И вместе с ней чувство гнетущее, будто что-то не в порядке. Серёжа стабильно сгонял студентов в крыши, если мешали, а мешали они всегда, а Миша всё так же стабильно улепётывал последним, частенько попадая под разнос. Ругался Муравьёв не всегда, чаще просто делал злой вид и, размахивая шваброй, гнал молодёжь аж на Кудыкину гору, подальше от своих честно заработанных пенатов, но иногда и пытался вести воспитательные беседы, коли настроение и душевные силы располагали к оному и беспрекословной ничем не обоснованной вере, что эти беседы могли бы возыметь какой бы то ни было, даже самый малый, эффект. Пусть беседы и предполагали формат яростного и красноречивого монолога, Миша отвечать на претензии не гнушался и иногда разводил Апостола на светский разговор о насущном, пользуясь своими недюжинными коммуникативными способностями и умением кого угодно заболтать. Из этих самых разговоров Серёжа выяснил, зачем — непонятно, что с Тохой Миша делил комнату в общаге и вообще корешился, что сам приехал из деревни под Нижним, что предпочитал быть названным Мишель и никак иначе (на что Апостол благополучно наплевал) и, куда без этого, что учился он в Санкт-Петербургском государственном на бюджете и тем жутко гордился. Объяснил ему было Муравьёв, что гордиться было нечем: университет его был рассадником коррупции и кумовства и самим Муравьёвым жутко презирался, и неудивительно это, что второкурсник-филолог из СПбГУ был таким непробиваемым балбесом, — но никакую из выдвинутых кляуз Миша ни близко к сердцу, ни как-либо иначе не принял. Разве что, посмеялся, плечами пожал и предложил пива вместе попить, чтобы развеять в Серёже необоснованную нелюбовь к студенчеству, только вот и нелюбви этой в нём не было, и пива он не пил. Вино, красное, полусухое — на все деньги, но вот пива сторонился как истинно мещанского и неблагородного напитка и отучал всех своих знакомых от этой отвратительной привычки "хлопнуть бутылочку клинского под футбольчик". В общем-то, взаимоотношения у них были странные: Серёжа в Мише абсолютно всё презирал и не терпел, выгонял его не ссаными тряпками, но холодной и бессердечной шваброй, и вообще видеть уже его веснушчатое лицо не мог, а Миша всё приходил, приходил, как мёдом ему намазано было. Никаких последствий не страшился и с упорством истинного бойца на нервы Муравьёва малодушно и достаточно эффективно действовал, доводя бедного будущего магистра до ручки. Фамилии мишиной Апостол тоже не знал — а, собственно, и зачем. Хватало и абсолютно подходившего по всем параметрам имени. Правда ведь: волосы непослушные светло-пшеничные, руки тонкие, джинсы рваные, чуть покрасневшие из-за алкоголя щёки и лучики-ромашки вокруг глаз от бесконечных улыбок, — всё это прекрасно описывалось единственным и неповторимым Миша. Туда же и звяканье бутылок, и топот ног над головой, и смех оглушительно звонкий, и нахальное поведение. Миша — и больше ни слова не надо. Не прекращались гонения неправедных и тогда, когда к Серёже сбагрили зачем-то младшего брательника — хотелось жизнь обсудить, поговорить о делах сердечных и не очень, просто ни о чём поболтать, по-братски честно хотелось, но малолетние алкоголики рассудили иначе и, кажется, в компании человек шести устроили на крыше бенефис собственной распутности. Мешались, в общем-то, и не давали Муравьёву понять, чего от него Ипполит вообще хотел и отчего тушевался. — Серёж, ну пойми ж ты меня, — просил тот, особо не вникая в подробности того, что вообще Серёжа понять был должен. — Давай ты просто будешь звонить маме, или писать, или ещё как-нибудь, что всё хорошо и я с тобой, а я пойду, мне надо, ладно? — И куда собрался? — как гордый старший брат, Серёжа никуда Полю без чётко выраженных прошений пускать был не намерен. — Ну надо мне! — для своих пятнадцати, Ипполит был достаточно ушлым, чтобы убедить матушку в своей жуткой необходимости встретиться с братом и пожить у него три-четыре денька, но всё ещё недостаточно, чтобы придумать оправдание перед самим братом. А он, между прочим, был социолог с богатым опытом. — Чтоб мама не знала, я думал, ты мне поможешь. — Не знала что, Поль? — прожигал суровым взглядом младшего Сергей, уже не зная, в какую степь думать. — Формулируй, формулируй. Поля взмахнул руками раздосадованно. — Серёжа, блин! — воскликнул, насупившись. — Ну по-братски, ну прикрой. — А ты в притон, да? — Да какой притон! — Ипполит был возмущён до вспыхнувших красным щёк и пара из ушей. — Ну я тебе клянусь, никаких веществ, ну Серёж, ну помоги, ну хоть разок. Потерев виски пальцами, Муравьёв-старший прикрыл глаза и вздохнул, думая, какими такими словами можно донести до подростка-брата, что ночевать невесть куда без должных объяснений его отпускать никто не собирался; Поля маячил перед глазами, выписывая вензеля по ковру цвета некогда светлый беж от нетерпения и какой-то необъяснимой энергичности, и каждый его шаг практически совпадал с ритмичными грохотаниями жестянки над головой. Хоть бы на другие крыши поперешагивали, ироды. Хоть бы не ходили туда-сюда, ну, можно же просто посидеть, на нервы не действовать, пить цивильно и культурно, даже если пиво посреди недели. Хоть бы мозги повключали, если таковые, конечно, нашли себе безвременное пристанище в пустых студенческих головах. — Я уже сказал: сформулируй чётко и понятно, куда идёшь, с кем и как надолго — и я подумаю, прикрыть тебя или нет, — повторился Серёжа и уронил голову на сложенные руки. А ведь диссертация, скорый выпуск, добровольная самоизоляция и жизнь на кофеине — вот, что ему было нужно. Не подыгрывать брату в непонятной его интрижке и не болтать о жизни и насущном, а скрупулёзно и с чувством собственного достоинства поглощать последние необходимые для окончания образовательной ступени жизни знания. Точно не выслушивать от Поленьки, что, конечно же, увидеться он и правда, честно-честно, хотел, и вот эти планы поважнее на самом деле не были ему важнее брата, ни в коем случае. — Что у тебя вообще за шум такой постоянный? — отвлёкся от темы Ипполит, то ли пытаясь зубы заговорить, то ли и правда интересуясь неизвестным источником инопланетных звуков. — Бесит. — Да вот бесы и играются, — только и нахмурился Сергей, вставая с дивана. Всё как обычно: швабра-окно-вежливая просьба покинуть периметр. За ними — топот сбегающих куда подальше студентов и громкие выкрики: кажется, слали в пешее эротическое путешествие. И тут же, совершенно дерзейшим из образов, один дезертир из отряда захватчиков чужой собственности хлопнул прямо по двери Муравьёва ладонью, прокричал нецензурщиной и, гогоча, убежал дальше вниз. Подобного с собой обращения даже уставший, раздосадованный малолетней глупостью брата, выжатый в лимон учёбой Сергей не терпел и не думал терпеть, отчего подскочил косулей, встрепенулся и, со шваброй наперевес, бросился вылавливать наглецов да вставлять пистов по первое число. Где эдакое видано, скажите на милость, чтобы в культурной столице орали дурниной на полноправных хозяев квартиры, потревоженных по вашей же вине? Вот и Серёжа такого не видал, и хотел в глаза поглядеть каждому из молодёжи, кто присутствовал при гнусном покушении на его честь. — Эй, Карлсон! — прямо из дверного проёма крикнул Апостол и тут же помчался вниз, чтобы увидеть только спину Миши с другой стороны решётки. — Вы чего творите-то?! — Я — ничего, — только усмехнулся студент и пошатнулся чуть-чуть, удерживая себя за перила. — Тогда друга своего пни, чтоб не смел такого кричать! На лице у Миши расцвела наглющая ухмылка, он подошёл ближе и наплевал совсем, что у Муравьёва от решётки были ключи, а значит, и доступ к наиболее быстрому способу схватить и запереть до приезда полиции — тоже был. — Обиделся что ли? — как маленького, спросил. Вот нахал. — Иди ты. — Обиделся. Серёжа вскипел, но виду показывать не собирался — сдавать позиции вечно спокойного и безэмоционального циника перед так же вечно пьяным студентишкой не хотелось, да и честь практически офицерская не позволяла. Держи голову холодной — девиз истинного интеллигента, и Муравьёв усиленно этим трём словам следовал. Кто вообще придумал, что надоевший по самое не могу недавний школьник будет настолько сильно влиять на душевное состояние Апостола? Он взрослый, состоявшийся и строгий мужчина, у него времени нет, чтобы шваброй размахивать и шпану по лестницам гонять, и вообще, это тепло внизу живота — кажется только. И пульс скакал от стресса, и дыхание прерывалось от сдерживаемого гнева, и ничего вообще не происходило — всё было в полнейшем порядке, никаких проблем. — Серёж, всё нормально? — Ипполит спустился следом, обутый в тапочки старшего брата. Не глядя вниз, Муравьёв ощутил, что стоял босиком на холодной лестнице подъезда, и тут же вздёрнул головой, вытряхивая все ненужные мысли; Миша смотрел ему прямо в глаза и лыбу давил, и волосы его ещё более непослушно падали на лоб, будто спутанный моток бечёвки. Расчёской его, может, надо было научить пользоваться, или сертификат в барбершоп подарить, или одолжить ножницы на неопределённый срок; Апостол старался не пялиться и только считал секунды. — Серёжа, значит, — протянул Миша тоном профессионального дьяволёнка и отошёл от решётки на шаг, чтобы гневными жестикуляциями Муравьёва не прилетело по лицу и рукам. А сам Серёжа очень бы хотел, чтобы прилетело — и ему, и Поле, который сам того не понимая сдал брата старшего с потрохами. Это не было какой-то государственной тайной или важной вещью, но Муравьёв совершенно не хотел, чтобы Миша знал о нём больше, чем номер квартиры — и имя в том числе. Он бы сам мишиного имени знать не хотел. — Пойдём, Поль, — скрипнул зубами Сергей, поднялся выше и взял брата под локоть. — Не обижайся на Тоху, Серёж! И вот кто бы Муравьёву объяснил, почему собственное имя из уст Миши звучало, будто с ним что-то не так?

***

— Слышь, Мих, а чё мы тут всё время? — Тоха коптил небо дешёвой сигареткой и болтал ногами, сидя на краю парапета и задевая покатую жестянку. Та откликалась ржавыми стонами и лёгкой дрожью поверхности, и звучало это всё, как расстроенный варган. Дело было вечером, делать было нечего, и дальше по списку. — А у тебя другие варианты типа есть? — Миша курил тут же, запивая тяжки клюквенным гаражом. Дешёво и сердито, как и полагается бедному студенту-бюджетнику, перебежчику из деревеньки под Нижним. — Ну, допустим, нет. — Ну, допустим, чего ты тогда возникаешь? — Да я не возникаю, — Арбузов стушевался и выпустил в потемневшее после заката небо струйку дыма, — у тебя просто пунктик какой-то на этой крыше. Сидели вдвоём, отмечали успешно сданную сессию и даже сохранившуюся стипендию, две тысячи которой являлись им манной небесной и божьей благодатью, способной обеспечить их максимально скромный студенческий бюджет весь следующий семестр. И казалось бы, раз денег мало — бросьте пить-курить да делом займитесь, но Миша с подобными заявочками согласен не был и уподобляться серой массе не собирался. В конце-то концов, у него были грандиозные планы на эту жизнь и эту власть, и пусть пока он шёл семимильными шагами не к свержению режима, но к алкоголизму — это тоже было частью плана. По крайней мере, с тех самых пор, как заносчивый и высокомерный хозяин мансарды повадился швабрами их гонять. — А тебе не нравится что-то? — возмутился было Бестужев, но в голосе едва ли звучала злость, скорее интерес. — Надоело, — Тоха плечами пожал, дескать, очевидно. — Пойдём, хоть, погуляем туда-сюда. — Гуляли уже, нет там мест получше, — никуда уходить Миша не собирался вовсе. Может, ждал. Может, просто не хотел. — А чё, тут остаться? — Какой догадливый. — А ничё так, что сейчас опять этот со шваброй начнёт концерты устраивать, и придётся тикать как обычно? — уставший и изрядно подпивший Арбузов стоял на своём. Ему, между прочим, бегать туда-сюда надоело, хотелось чисто посидеть, посчитать звёзды пьяным взглядом, поговорить ни о чём и никуда не сматывать удочки. — В этом же и смысл, Тох! — очевидно, мнение у Рюмина отличалось кардинально. Вышеупомянутый Тоха, скудоумием не обременённый, оглядел друга лучшего взглядом, будто в могилу провожал, и искренне попытался вникнуть в мысль — получилось не очень, и Антон сдался в этом сложном деле. — Тикать? — уточнил на всякий. — Нет, — Миша многозначительно пожал плечами и чуть вздрогнул, потому что продолжить мысль ему не дал как раз концерт со шваброй номер, если честно, уже не считал никто, какой. — О, вспомнил солнце, вот и лучик. — Вспомнил говно — а вот и оно, Мих. И сидеть продолжили, глядели только, как Серёжа — имя его, кстати, Бестужеву нравилось жутко, — безрезультатно пытался достать до ноги Антона, который не сбавлял темпа постукивания ботинками по ржавому покрытию. Не было уже ни желания уходить, ни собственно какой бы то ни было объективной причины: что им злость одного квартиранта, он ведь ещё ни разу даже не позвонил гайцам и не сдал нарушителей в лапы служителей закона. Да и какие вообще из них нарушители, так, два друга-пьянчужки, которые просто подобрали код от подъезда и пользовались подброшенной под коврик сосиской, чтобы усыпить бдительность ополоумевшей собаки со второго этажа. Романтика же — распивать пиво не в общаге под форточкой, чтоб не воняло спиртягой на весь корпус, а со вкусом на крыше с видом на Исаакиевский. И красивым постоянно уставшим хозяином мансарды справа от чердака по лестничной клетке, который не чурался погонять их туда-сюда уже больше, наверное, полугода — с тех пор, как околевшие в мороз студенты отыскали открытый подъезд, а в нём и отличную удобную крышу. Красивым — не то слово. — Послушайте, — начал было из-за их спины знакомый голос. — Вы... — Ведь если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно! — продолжил, перебив, Миша, и повернулся лицом к Серёже. Халат махровый поверх домашней одежды, тапочки всё те же резиновые, в руке швабра с перемотанной синей изолентой ручкой. Минималистично и эффектно. — Продолжать, Серёж? — Обойдусь, — Серёжа стоял непоколебимо, как рыцарь на страже собственных земель, и невербально указывал всеми способами на то, что следовало бы нелегалам сие прекрасное пространство освободить от своего присутствия. На собственном имени у него почти защемило нерв под глазом. — Тараканчиками разбежались, и побыстрее, молодые люди. Я жду. С места студенты-филологи даже не дёрнулись, Тоха потушил сигарету об парапет, не оборачиваясь, и вообще сделал вид, будто никого и ничего не видел. А Бестужев рядом с ним на Серёжу неприкрыто, спасибо, лейтенант алкоголь, пялился и уже даже не пытался как-то себя оправдать. Нравился ему Сергей — и всё. — Хоть стучать перестань, неужели так сложно? — Сложно, — буркнул Арбузов, не почувствовав тычка под рёбра. На лице у хозяина мансарды можно было прочитать ненависть, отчаяние и усталость в единой, практически ядерной смеси, и Миша этим пока что занимался, игнорируя инстинкт самосохранения и любые правила приличия. — Да поймите же вы меня, — Серёжа ударил шваброй по жестянке, — я через два дня защищаю диссертацию, а потом собираюсь сутки напиваться от счастья вином и ещё сорок часов непрерывно спать — так будьте же людьми и хотя бы в это время не тревожьте, ради бога, мои расшатанные нервы. И посмотрел на наглецов, ожидая внятного ответа, уже даже казалось, что плевать — согласия или нет, хотелось хотя бы понять, слушали ли его вообще опохмелившиеся пацанчики. Миша глотал слюну и старался хотя бы попридерживать челюсть, которая усиленно старалась отвалиться в пол, на её законно положенном месте. В силу того, что они всё-таки были наглецами, на саму просьбу отвечать ни один не торопился, впрочем, каждый в виду своих причин: Рюмин заглядывался, а Антон язвил. — Это вот, к Михе вопрос, он тут инициатор наших посиделок, — или даже не язвил, а скорее бесстыдно с потрохами и совершенно не по-пацански Мишу сдавал прямо в руки человека, который, судя по багажу социального опыта, догадаться до всего был способен за считанные мгновения. Что за друг, что за жизнь. — Запал на тебя, походу. — Тоха! — зашипел Бестужев, залившись краской, и снова ткнул расхохотавшегося Арбузова куда-то в бок локтем. — Серьёзно? — тон у Серёжи был такой, будто ему и дела не было, и не верилось вовсе, что такая дурость бывает. — Да шутит он. — Миша заметно паниковал. — Ну, или ты на него, — продолжил Антон, особо не заметив, что разговор вёлся и без него тоже. — Хотя это нелогично. Сергей только оглядел неординарный дуэт ещё раз, глаза закатил и, прикрикнув, что за шум полицию точно вызовет, спустился на чердак. Провожая его взглядом, Миша думал: как легко поймут следователи, что Антоху с крыши именно он столкнул, и сколько это вообще лет сидеть придётся?

***

Резко наступившая тишина ворвалась в жизнь Серёжи внезапно, будто судьба над ним сжалилась и напустила на студентов-алкоголиков порчу, и первые дня три Муравьёв несказанно радовался, продуктивно работая и дела заканчивая успешно. Диссертация была сдана-принята-защищена, все внеочередные проблемы "Руси Молодой" решены, режим сна налажен, и даже заявление на работу в маркетинговую службу при местной администрации Серёжа подал. Да даже Поленьку перед матерью в очередной раз выгородил, пока тот куда-то в Автово погнал с ночёвкой к некоей Стасе, и в квартире убрался, и мусор ненужный вынес: новая социальная роль — новая жизнь! И вот в какой-то момент Сергею, столько сил вложившему в искоренение такого нарыва на теле их местного общества девятого дома по восемнадцатой линии В.О., как нерадивые пьяные студенты, даже стало грохота над головой не хватать. То ли привык, то ли сдурел совсем со своей диссертацией — а задорный смех, больше над головой не слышимый, хотелось в жизни своей повторить как-то. Так и теперь, принаряжаясь на собеседование, Муравьёв между завязыванием галстука и глажкой стрелок на брюках всё думал о том, какое на деле его окружало одиночество: ни девушки, ни шума вокруг, ни хотя бы кошки. Тоскливо было и как-то совсем дурацко, но поделать было нечего, если только сразу после собеседования не взять курс на соблазнение красивых людей прямо в центральном районе, чего Апостол делать не собирался вовсе. С другой стороны, одиночество-одиночеством, а Серёжа бессовестно опаздывал на такое важное собеседование, где ему нужно было представить себя, как незаменимейшего человека, самого беспристрастно-честного, самого способного и нужного в давно сложившийся коллектив, и мало того, что сам Муравьёв в это всё не очень верил, опаздывал он по одной конкретной причине: пока с Пашей мотался за плакатами для одиночных пикетов в типографию, задержали гаишники. Пришлось доказывать, что денег нет, нарушений — тоже нет, без понятых и протокола багажник не откроем, торопимся вообще, может, перестанете делать вид, что парковка была для инвалидов — знака нет, нет и правонарушения. Злой был Серёжа. Злой и нервный, и совсем уже не помнил, когда в последний раз он не ходил на грани нервного срыва на почве усталости и стресса. Ещё и пуговица на рукаве рубашки отказывалась застёгиваться — Муравьёв со злости просто закатал их до локтей, накинул пиджак, предвкушая невероятную жару в подобной экипировке будущего соцработника, и провёл ещё с минуту перед зеркалом, не то выискивая недостатки в причёске или грязь между зубов, не то просто силясь успокоиться. Выскочил из квартиры, проверив утюг на предмет вытащенной из розетки вилки, на все обороты закрыл каждую из дверей и понёсся вниз по лестнице, чтоб не дай боже не застрять в лифте. Поздоровался с баб Катей, что поливала цветочки на подоконниках по всему подъезду, поправил снова отошедшую перекладину на перилах, отодрал неприличную наклейку с электрощитка и в процессе всей этой своей привычной подъездной деятельности практически утихомирил скачущий из-за натянутых нервов пульс. А потом, вот так случайно, прямо на бегу столкнулся с кем-то на повороте. Упавший на плитку четвёртого этажа дипломат издал почти плачевный звук, и Серёжа, проклиная всех и каждого, кто мог ему в тот момент вспомниться, потянулся за ним, радуясь, что додумался застегнуть и ничего не разлетелось; а потом поднял глаза и встретился взглядом с отчего-то радостным и взмыленным Мишей. И волосы у него были причёсаны. — Ой, а ты куда такой красивый собрался? — вместо приветствия спросил тот и заметно стушевался, когда понял, что Серёжа увидел в его руках непонятного назначения бумажный пакет и букет белых хризантем. Весёлый такой, на подъёме, щёки красные-красные. Стоял, с ноги на ногу переминался, руки подрагивали заметно, слова будто из него рвались, а он их усиленно сдерживал; и улыбался, как придурок, вот совсем. Бесил неимоверно, так бесил, улыбчивый, блин, опять, наверное, крышу топтать собрался, у него же ни ответственности, ни дел важных, ни царя в голове. Серёжа отчего-то злился сильно. Не знал, на себя ли, на ситуацию, на бесконечно нервную жизнь — злился жутко, стискивал в пальцах дипломат и терял осознание того, что прошла не вечность, а ровно секунда. — На свидание, — буркнул он саркастично, особо не подумав, обошёл Мишу стороной и полетел по лестнице дальше. Имел ли он в виду своё первое свидание с по-настоящему взрослой жизнью, хотел ли отвязаться поскорее или просто бросил первое пришедшее в голову — значения уже не имело. Затылком чувствовал, как карие глаза прожигали в нём дыру, и сам вскипал, как электрический чайник. Бежал навстречу своей прекрасной новой жизни, где он получит высокооплачиваемую хорошую работу, остепенится, заведёт нужные знакомства, чтобы помочь и Паше с их общей "Русью", и Ане с её кофейней, и всем людям в их районе, а там и заработает на новую нормальную квартиру, и съедет, наконец, из клоповника под крышей, и никаких больше скрипов покрова, топота ног, отвлекающих звонков из ТСЖ и подтекающего потолка. Никакого Миши. К чёрту этого вашего Мишу, что он, мало подобных студентов неблагополучных видел. Обычный, самый обычный, бесячий до жути, хоть и не буржуй, и вообще — у Серёжи жизнь своя, собственная, полная дел и обязательств, у него нет времени и сил на какого-то мальчика с обострённой наглостью и полным отсутствием социальных барьеров. В конце-то концов, они не друзья и даже не знакомцы, и общего у них ничего, и почему Муравьёв вообще так много о нём думает. Глупости, это всего лишь стресс и трудный день в череде таких же трудных дней. И Апостол, поправляя лацканы пиджака, вдохнул свежий питерский воздух и направился к метро, надеясь не опоздать на, пожалуй, самое важное собеседование в жизни. Разве могло быть что-то важней?

***

Перекинув пиджак через предплечье, Серёжа возвращался домой, чувствуя себя то ли победителем, то ли самым уставшим человеком на планете; если б не бесконечная беготня уже даже после окончания университета, осознание чего Муравьёва до сих пор не настигло, Серёжа был бы на подъёме и бесконечно рад, но хотелось лишь ткнуться лицом в матрас и задохнуться пылью. Возле подъезда, как всегда, было пусто и тихо — дворик, всё-таки, внутренний, и разве что Милорадович курил иногда на крыльце. И в мусорном баке красовались хризантемы. Свежие. Белые. Серёжа подошёл ближе, там же заметил пустую бутылку шампанского. Повинуясь необъяснимому душевному порыву, провёл пальцем по лепесткам; сердце ёкнуло, когда увидел записку внутри. Прочёл. Хочу смотреть на звёзды только с тобой. Мишель Б.-Р. Почерк округлый, неровный такой, фломастером писал, и смайлик нарисован в левом нижнем углу. Серёжа поморщился, увидев это непонятное, но уютное Мишель. И фамилия тоже — двойная, как у самого. Убедив себя, что ему не интересно совершенно, какая, Муравьёв пообещал себе все эти глупости из головы выбросить и зашёл в подъезд. Глупцом он никогда не был, и в людях разбирался, и понял всё тоже — сразу. Только вот сам себя не мог понять.

***

Серёжа жил припеваючи: на работу ездил, прикупил красивых рубашек, отремонтировал скрипящую раму и купил новую швабру взамен старой треснувшей. Старую — не выбросил почему-то. Всё хорошо было: дела шли в гору и у "Руси Молодой", и у самого Муравьёва, режим сна наладился даже. Шумные подростки практически перестали атаковать крышу, да и тех Серёжа разгонял без особых усилий, разве что, каждый раз себя уверял, что не было ему печально и тоскливо видеть убегающих школьников, а не одного конкретного студента-филолога. Даже если и какого-то душевного спокойствия Апостол ещё не достиг, жизнь, если со стороны посмотреть, наладилась: тишь да гладь, сплошные успехи, никаких раздражителей, поводов для стресса, — радуйся и наслаждайся; в опустившейся тишине всё чаще Серёжу начала посещать мысль о том, как хотелось, чтоб Миша вернулся. Тот самый, дурак-баламут-обормот Миша с неизвестной фамилией, второкурсник-отличник, коренастый и щупленький — хоть разочек ещё появился. И плевать, что Миша его бесконечно бесил, что в эти хитрющие глаза смотреть сил не было больше, что уже долгие несколько месяцев Серёжа его безуспешно пытался вытурить со своей крыши, как надоевшего таракана; было в Мише что-то такое, о чём Муравьёв не мог не думать, и теперь, засыпая под аккомпанемент мыслей о его веснушках, Апостол искренне верил, что лучше б засыпал под его шаги по крыше. Что вообще за глупости были — влюбляться? А влюбляться в неприкаянных маленьких революционеров, которые и стремились-то непонятно к чему, к бутылке или к власти — ещё большие глупости. Серёжа ведь был не глупец. Но, кажется, всё равно влюбился. Иначе никак было нельзя назвать то, что у него из мыслей Миша не вылезал, будто цепко вцепился зубами-руками и всем-всем телом, что у него желудок сводило от этих самых мыслей, что хотелось всё бросить и пойти днями и ночами дежурить у каждого из общежитий Петербургского государственного в надежде встретить знакомые (родные, чёрт возьми) карие глаза. И думалось Серёже: почему он? Почему не сокурсник, не девочка с бакалавриата, не та же самая целеустремлённая Аня, не кто-либо иной, только не вечно молодой вечно пьяный Миша некий Б.-Р., атаковавший его крышу долгие шесть месяцев? Что делать с этим? Пить, стреляться, что? На эти нелирические вопросы не отвечал никто: ни сам Господь Бог, ни любые другие высшие силы, ни Паша Пестель, которому, напившись вином, Муравьёв их опрометчиво задавал. Вино имело свойство заканчиваться, к сожалению, а вот вопросы конца и края не видели. И советы Паши молиться, поститься и слушать радио "Радонеж" не помогали ничуть. Посему Серёжа, опять не в силах нормально уснуть, лежал и смотрел в потолок июльской ночью, в этот раз трезвый, но рассудком явно тронувшийся. И слушал музыку, доносящуюся из двора, и крики Милорадовича, что просил нарушителей спокойствия поубавить свой пыл и убраться куда подальше. В такт музыке над головой опять скрипела крыша. Не так, как если бы ветер — будто кто-то шёл по жестянке, но старался тихо, чтоб не слышно было, добраться до парапета. На птиц и котов похоже тоже не было, на сердце снова тяжело было, и спать всё равно не хотелось, так что Серёжа поднялся, натянул шорты, тапки, взял в руки ту самую швабру, старую, не новоприобретённую, чтобы, если что, отбиваться от домушников — и пошёл проверять, кого нелёгкая принесла. Тепло было даже без футболки, ветер не беспокоил совсем, луна ярко-ярко освещала крыши. Непривычно ясное небо, щедро украшенное звёздами, казалось недостижимо высоким, и Серёжа на его фоне даже потерял сначала силуэт сидящего на парапете человека. Чёрная майка, растрёпанные волосы, бутылка, кажется, пива рядом, под рукой. Мишу легко было узнать даже со спины. — Привет, — шепнул он в раскинувшиеся просторы Петербурга, и его голос почти потонул в шумной ругани Милорадовича с дворовыми пьяницами. Видимо, тоже всё понял, не оборачиваясь даже — у кого ещё могли вот так скрипеть по ржавой стали тапочки. — Ты чего тут? — вместо приветствия спросил Муравьёв, подходя ближе. — Пью. — Я вижу. Миша хмыкнул, отпил ещё немного. Так и не повернул головы, только подтянул острые коленки к себе и одними губами проговорил строчки так и звучавшей из двора попсовой песенки. — Это манифестация такая, или просто? — Апостол сел рядом и проследил за взглядом студента. Горизонт. Красиво. — Просто пью, — пожал плечами Миша и хотел было глотнуть ещё, но Серёжа не дал. Пришлось всё-таки посмотреть на него, и Муравьёв от этого взгляда чуть сквозь землю не провалился прямо с крыши. Даже без привычной улыбки, опустошённый и подвыпивший Миша был красивый настолько, что Серёжа готов был прямо там окончательно подписать капитуляцию. — Пиво пить вредно. — А что не вредно? — Вино, — Апостол смотрел ему прямо в глаза, — красное, полусухое, — в горле пересохло. — Со мной. В ответ Миша снова хмыкнул, отвернулся и сплёл свои пальцы в замок, скрывая дрожь. Загорелая кожа казалось в лунном свете бледной-бледной, но зато конопушки выделялись особо сильно, и по волосам бликами играло красиво. Серёжа не мог насмотреться. Такой дурак ведь был, так много времени потерял, так сильно сам себе наврал. — А я знал, что ты понял, — Миша шептал опять, но Муравьёв его чётко-чётко слышал. — Ну, что нравишься мне. — Может, и так, — Апостол прокашлялся, — но я точно долго не понимал, что ты мне нравишься тоже. — Ага, конечно, — очевидно не верил. — Тебя не учили, что издеваться — удел ублюдочных мудозвонов? Не сказав ничего, Муравьёв придвинулся вплотную, обнял его за плечи и облегчённо выдохнул, когда Миша не отстранился. Дрожал только, явно не от холода, и смотрел перед собой, будто боялся чего-то. И от наглости — ни следа. — А тебя — что отвлекать людей от сна и работы, вообще-то, дело неблагородное? — Я внимание привлекал. — Доволен? Миша опустил глаза и сдержал улыбку. — Доволен, — кивнул едва-едва, выдохнул шумно, аккуратно коснулся пальцами руки Серёжи на своём плече. Бабочки в животе опьянели будто, и Муравьёв мог только сдерживать порывы зацеловать Мишу до смерти. Такой он был уютный, тёплый, взлохмаченно-родной. — А Б.-Р. как расшифровывается, Мишель? — Бестужев-Рюмин, — хрипнул Миша в ответ, поперхнувшись воздухом. — Красиво, — Серёжа улыбнулся широко. — У меня тоже двойная. — Я знаю, — Бестужев-Рюмин хитро усмехнулся в ответ на удивлённый вопрос откуда. — У соседей спросил. Апостол обнял его крепко-крепко, уткнувшись носом в висок, и вдохнул глубоко. Волосы у Миши пахли мятным шампунем и сигаретами, дешёвыми, обычными самыми. И Миша, вроде, тоже — обычный был, но Серёже так совсем не казалось. — А ты сейчас опять уйдёшь? — спросил вдруг он, повернув голову, чтобы на Муравьёва взглянуть. — С чего ты взял? — Ты всегда уходишь. — Нет, — Апостол мотнул головой, тем самым оглаживая волосы Мишеля носом. — С тобой буду, на звёзды смотреть. — А потом? — смотрел прямо в душу, даром, что выпивший — серьёзный был очень. Серёже хотел всю эту серьёзность сцеловать, чтобы Рюмин улыбался, как только он умел. — А потом я тебя буду учить разбираться в алкоголе и пить вино, потом выучим вместе созвездия, потом я ещё свожу тебя на свидание и извинюсь за выброшенный букет, и ещё потом я тебя так заобнимаю во сне, что ты захочешь от меня сбежать, — Муравьёв положил ладонь на его щёку. — А прямо сейчас, если ты не против, я тебя поцелую, и потом мы проведём ночь только вдвоём, глядя в небо, пока кто-нибудь первым не уснёт. Против Миша явно не был, потому что поцеловал его сам — с терпким привкусом дешёвого пива. Нежно, но с искоркой, поспешно и неловко, и дрожал от нетерпения, чуть дыша. И Серёжа посмеялся бы, если бы сам не чувствовал то же самое. И губы у Миши были мягкие, горьковато-сладкие, и целоваться с ним было — хорошо. И прижимать к себе крепче — хорошо. И потом дышать тяжело друг другу в губы — тоже хорошо было. Всё было хорошо, если с Мишей. Дураками сидеть близко-близко и молчать, пальцы переплетать крепко, гладить ладонями по коже. Хорошо было вот так — в обнимку, тепло, по-домашнему. Миша считал звёзды, а Серёжа — веснушки на его лице, и думал, что внезапно ему стало так невероятно спокойно, как никогда, наверное, не было. И больше совершенно не хотел никуда уходить. Хотелось только остаться. С Мишей, старой шваброй и пьяными его же волей звёздами.