***
«Привет! Это Лони. Помните меня? Вы сказали, что можно вам писать, если что. Я нашел еще одну большую поляну. Поможете мне?» Лони объявился спустя пару дней, как раз когда Йозеф успел уже увериться, что тот никогда не напишет. Никнейм «5W4N» — должно быть, подразумевалось «Swan», — светился в диалоговом окошке «спайдера» зеленым цветом, а он таращил глаза и не верил, и верил, и руки отчего-то дробно тряслись, пока набирал ответ. «Конечно! Когда?» — он был не слишком многословен в сетевом общении и очень за это переживал, но Лони ответил как ни в чем не бывало: «Как только пойдет дождь». «Почему именно в дождь?» — не удержавшись, набрал очередной вопрос Йозеф, незаметно переходя из спальни в кухню, подхватывая со стола сигареты и распахивая оконную раму. «В дождь мне как-то спокойнее, — писал ему Лони, — в дождь всегда тихо». Йозеф выглянул за окно — на небе неторопливо собирались тонкие шифоновые облачка, сквозь которые бесстыдно просвечивал выгоревший лазурный купол, так что до настоящей пасмурности, и уж тем паче — до дождя, было далеко. «Боюсь, это случится нескоро…» — опечаленно написал он в обратном сообщении. «Знаю, — тут же пришел ответ от Лони. — Поэтому и решил позвать заранее. Вдруг вы совсем к тому времени раздумаете…». «Не раздумаю, — вывел Йозеф, пугаясь собственной честности: будь он кавалером, назначающим даме свидание, то провалил бы попытку уже на этом этапе — но он, к счастью, не был, и Лони, к счастью, дамой вовсе не являлся. — Мне слишком одиноко». «Тогда вы можете писать мне, — уже через мгновение появились на экране «спайдера» подмаргивающие зеленоватым строки. — Я тоже один». За прошедшие сутки Йозеф узнал, что Лони точно так же, как и он, почти всё свое время проводит дома — разница между ними заключалась только в том, что Йозеф устанавливал по запросу сетевые платформы и настраивал их под нужды пользователей, а Лони… Лони тоже работал на сетевик, хотя сам в нем, как он признался, особо и не просиживал: рисовал картины, сканировал их голографическим сканером и отправлял работодателю. Работодатель заполнял рисунками Лони пользовательские платформы, а Лони получал свой скромный гонорар. «Для чего она, эта твоя артемизия? — уже без обиняков спрашивал Йозеф, разболтавшийся с новым знакомым и быстро перешедший с ним на «ты». — Никогда не видел прежде, чтобы кто-либо ее собирал. Даже не знал, что она вообще есть». «Она прочищает мозги», — после непродолжительной паузы пришел неуверенный ответ от Лони. «Наркота, что ли? — наскоро пробежался по клавишам Йозеф и тут же крякнул, торопливо стирая необдуманные слова, которые успел набрать, да, к счастью, не успел отправить. Поразмыслив немного, вывел уже более осторожное: — В каком смысле — «прочищает мозги»? Что ты имеешь в виду?». «Я имею в виду, что начинаешь видеть вещи вокруг себя настоящими. Правдивыми». «А как обычно ты их видишь?» — уточнил Йозеф, всё еще не понимая чудака на том конце паутинки, и нажатием кнопки отправил паука с посланием к нему. Паук надолго не задержался, быстро принес ответ: «Так же, как и ты. Как и все». «Накури меня этой травой, — полушутливо-полусерьезно попросил его Йозеф. — Я тоже хочу увидеть вещи настоящими». «Хорошо, — с поистине детской непосредственностью пообещал ему Лони. — Как только прольется дождь». «Как только прольется дождь, — подхватил Йозеф, будто боясь, что их уговор по какой-нибудь нелепой причине утратит силу. — Пиши мне. Я всегда дома». И Лони написал — рано утром, в восьмом часу, когда Йозеф еще спал и созерцал отнюдь не сладкие, а беспокойные и муторные сны. «Дождь», — сообщал зашифрованный зеленый лебедь в «спайдере», и Йозеф сел на постели, непонимающе тараща глаза в зашторенной сумеречной темноте на дисплей коннектора. Убийственно-мерно, точно заспанная часовая бомба, отсчитывали секунды электронные часы на прикроватной тумбочке, а из-за шторы в комнату падал косой мертвенный луч, такой неестественно блёклый, словно то был и не луч вовсе, а канавка с грязной водой. Длинная прямоугольная канавка с утопленнической белизной переливалась, плескалась, и Йозеф, сощурив глаза, понял, что это тени от дождевых капель, сползающих по стеклу. Снаружи действительно шел ливень, и только осознав это, он окончательно пробудился, резким рывком поднялся с постели и принялся в спешке одеваться. Было слишком рано, чтобы оформлять запрос, и Йозеф решил разок махнуть рукой на эту докучливую формальность. «Я сейчас буду, — вывел он скачущими спросонья и не попадающими по кнопкам пальцами. — Где мне тебя найти?». «Там же, где и в тот раз, — отвечал ему Лони. — Где я тогда артемизию собирал. Вторая поляна чуть дальше будет. Возьми дождевик или зонт, тут сильно льет». Умилившись этой простодушной заботе, Йозеф тем не менее к совету прислушался и, дабы ранняя прогулка в непогожий денек не завершилась простудой, действительно вытащил из шкафа простаивающие и запылившиеся резиновые сапоги, а поверх куртки накинул дешевый прозрачный плащ от дождя, купленный когда-то давно на сезонной распродаже. Лони ждал его у кромки пустыря с канализационными сопками: в том же памятном синем дождевике, с пушащейся темной челкой, забавно торчащей во все стороны непослушными кончиками и пока еще не успевшей намокнуть под ливнем. Йозеф остановился перед ним, безоружно развел руками — точно сдавался в плен — и сказал: — Веди! Сколько смогу — помогу унести ее, этой твоей артемизии. Лони фыркнул — вышло не слишком похоже на смешок, — и грустно произнес, щурясь на тусклый утренний свет, скупо льющийся на лес вместе с дождем: — Ее не так много, как тебе кажется. Она не везде растет, и с прошлого года ее почти не осталось. — Ничего, — бодро отмахнулся неунывающий Йозеф. — Я сегодня никуда не спешу. Так что, если захочешь, побродим по окрестностям и еще поищем. А поработать могу и вечером. Лони на это ничего не сказал, только печально улыбнулся и тихо зашагал рядом с ним вверх по тропинке. — Ты думаешь, в этом году трава уже не будет расти? — опасливо спросил он, ежась от студеного и сырого ветра. — Не знаю, — легкомысленно отозвался Йозеф. Почуял, что ответ был важен, прикусил язык, прибавил уже чуточку серьезнее: — Думаю, что должна. Земля, конечно, выглядит сухой и безжизненной… но я видел почки на деревьях. Значит, будут листья. А раз будут листья — скорее всего, будет и трава. — Хорошо бы, — обнадеженно согласился с ним Лони. А после, немного помолчав, вкрадчиво предположил: — Ты, наверное, думаешь, что я наркоман? — Ничего я… — сбивчиво начал оправдываться Йозеф, захваченный этим прямым вопросом врасплох, замешкался, плюнул на приличия и тоже честно, в лоб, признался: — Первая мысль была, не спорю. Промелькнула, когда ты сказал про то, что видишь под этой травой вещи… «иными». Однако на наркомана ты — а кой-какой былой опыт общения с ними у меня имеется — совсем не похож. Да и будь она наркотой, эта твоя артемизия, все бы давно об этом пронюхали и выкосили бы ее под корень. Дадут они хоть чему-нибудь этакому тут расти, как же… — Но я не наркоман! — вопреки его ожиданиям, обиженно взвился Лони. — Ты сам меня спросил… — растерялся Йозеф, пребывавший в твердой уверенности, что честность на честность окажется подкупающим и располагающим фактором. — Послушай, мне в целом плевать, что она такое, эта штуковина. Для меня важно то, что с тобой я могу говорить. Ни с кем не могу уже давно, а с тобой… Впервые за долгое время. Ты как будто смотришь на мир если и не моими глазами, то через те же очки. Лони сдержанно улыбнулся и вдруг резко замер. Сошел с тропинки, пробираясь сквозь заросли, и обескураженный Йозеф, так и не получивший на свою пылкую и откровенную речь никакой реакции, послушно полез за ним. Они продрались через орешник, перемахнули прыжком небольшую канаву с застоявшейся водой, преодолели пригорок и спустились с него к той самой поляне, о которой и говорил Лони. Полянка оказалась куда более одичалой, чем пустырь с канализационными люками, вся в колтунах всклокоченной травы, где-то — коричневатой, а где-то — сохранившей удивительный серебристо-серый цвет — Йозеф моментально узнал ее: та самая артемизия, пахнущая мокрой собачьей горечью и октябрьским костром. — Давай собирать, что ли, — сходу предложил он, сразу же переходя к делу. Пока они шатались в бурьяне, уже через пару минут промочившем им насквозь все ноги, штаны и нижний край плащей, дождь то стихал, то усиливался так, что перед глазами начинало мельтешить, а в воздухе поднималась завеса дымной воды, но небо было тихое, и ни один самолет не пролетал по нему. Только однажды пронеслись военные вертолеты, надрезая тишину грохочущими трещотками пропеллерных крестовин, и снова всё погрузилось в тусклое безмолвие. Когда Йозеф уже практически перестал ощущать собственные пальцы, а набранная им охапка артемизии сделалась такой, что едва умещалась в обхвате, Лони вдруг тихонько подошел к нему и подергал за рукав. — Пойдем обратно, — только со второго раза смог расслышать Йозеф — дождь, бьющий частыми каплями по острой и колкой траве, сливался в стрекот цикад и заглушал все остальные звуки. — Становится совсем холодно. — Но мы же не успели… — попытался возразить он, однако Лони непреклонно покачал головой и снова дернул, вынуждая идти за собой. — Если этим летом еще будет трава, — сказал, шагая плечом к плечу с Йозефом, — то не страшно. А если не будет… то уже все равно.***
— Артемизия? — хмыкнул Йозеф, заглядывая в железную чашку, где плавал в кипятке какой-то зеленоватый сухой сор. — Нет. Всего лишь травяной чай. — Где ты ее всю держишь? — спросил он, озираясь и пытаясь окинуть взглядом весь старенький деревянный дом: из-под козырька открытого крыльца, где они расположились, это было затруднительно, и видел Йозеф только ломкие ветви деревьев, цепляющиеся за крышу, нависающие над ней и даже забирающиеся под нее, неухоженный сад, окружающий строение, парную завесу дождя, вуалью струящуюся с крыши, столбики по бокам, эту самую крышу подпирающие, и почерневшие от времени стены за своей спиной, справа и слева от входной двери. Сам он сидел почти у самого края крыльца, скрестив перед собой застуженные и просыревшие ноги и разглядывая дырявые кастрюли и тазы, расставленные строем вдоль водостока, а остановившийся рядышком Лони протягивал ему в довесок к чаю еще и колючий старый плед. Как Йозеф должен был под ним согреться, когда вымок насквозь — оставалось загадкой, но он смиренно принял очередное чудачество нового знакомого вместе с шерстяной тряпкой. Скинул в сторону ботинки, укутал стопы и накрыл широким краем колени. Лони успел снять дождевик, пока заваривал чай, оставшись в вязаном свитере с геометрическими узорами и мешковатых темно-синих джинсах, а для тепла накинув на плечи серую толстовку-оверсайз с глубоким белым капюшоном. — На чердаке в основном, — ответил он, присаживаясь рядом с Йозефом и опуская вторую точно такую же стальную кружку на доски террасы, залитые мелкими и частыми дождевыми брызгами. Дождь снаружи тем временем продолжал свое безумие: неистово барабанил по жестянкам, разложенным вдоль фасада, падал в большую кадку с водой, выбивал из полумертвой размоченной земли целые комья, торчащие ошметками сухих кореньев. — Может быть, после этого дождя… — задумчиво протянул Йозеф, сунувшись в карман за сигаретами. Немного помолчал, полюбовался на то, как ветки колышутся под канонадой капель, и осторожно спросил: — Почему ты ее не выращиваешь, артемизию эту? — Ты же знаешь, что ничего не растет, — пожал плечами Лони. — Давно уже. Только если покупаешь семена в маркете, и то все они на один год, второй раз не всходят. Да и кто станет торговать сорняками? Вот и приходится собирать ее там, где она еще уцелела. — Ясно, — отозвался Йозеф, закуривая сигарету и щурясь на небо, где посередине проклевывался мутный гороховый просвет. Помялся немного, но все-таки решился приоткрыть душу перед единственным своим другом-собеседником: — Я думаю, что во всем виноваты химтрейлы. — Химтрейлы? — удивился Лони. И уточнил: — Что это такое? — Дрянь эта, которую самолеты распыляют, — заранее готовясь, что его не примут или обсмеют, поморщился Йозеф. — Мне, знаешь, всё кажется, что оно как-то иначе раньше было… А как именно — не могу припомнить, хоть убей. Вроде еще в детстве моем так не было, но когда напрягаю мозги и пытаюсь вспомнить, всё в каком-то тумане. Разбираю старые фотокарточки, разглядываю — на первый взгляд всё то же, только трава как будто зеленее… Но ведь это старая истина, не зря же говорят: вот, мол, раньше и трава была зеленее, и небо — голубее… А потом на улицу выхожу и вижу, что оно всё кругом сдохшее. И с каждым годом только хуже становится. Значит, мне не мерещится. Значит, возможно, я не так уж и неправ. Да и после химтрейлов этих, как пролетят да расчертят небо своими полосами, я всегда сижу точно обдолбанный. Как будто реальной наркоты наглотался, башка вся свинцовая и совершенно не варит. С кем ни заговаривал об этом — только отмахиваются и клеймят сумасшедшим. Хотел вот тебя спросить, что ты думаешь, как считаешь? Вопреки его опасениям, Лони ответил совершенно спокойно, будто бы они будничную новость какую обсуждали, вроде покупки последней модели коннектора: — Никогда об этом не задумывался, — разглядывая деревья в саду и часто моргая своими темными глазами, обрамленными жгуче-черными ресницами, произнес он. Поудобнее перехватил кружку с чаем, обжигающую пальцы, и выдал совсем уж несусветное: — Но в одном ты точно прав: еще совсем недавно мир был совершенно другим. Он действительно был лучше. Я тебе покажу, когда артемизия просохнет. — Хорошо… — завороженно откликнулся Йозеф, озадаченный и воодушевленный одновременно. — Хорошо, — повторил он. — Только не забудь, что ты обещал. Намечавшийся просвет исчез — затянуло, дождь полил с новой силой, и он едва сдержался, чтобы не подставить кружку с чаем под крупную капель, срывающуюся с самого края поломанного шифера. Вовремя одернул себя: казалось, что когда-то давно так делал, и рефлекс остался, но сейчас твердо знал, что пить эту небесную воду — тем более побывавшую на кровле дома и смывшую с нее всё то, что распылили самолеты — ни в коем случае нельзя. — Знаешь, что значит мое имя? — вдруг спросил его Лони. Йозеф отрицательно мотнул головой, вперил в него выжидающий взгляд. — «Дождь, проливающийся на крышу». Хотелось достать где-нибудь сухих поленьев, развести костер, как только дождь утихнет, и сидеть вместе с Лони подле огня до самого рассвета. Чего-нибудь выпить, о чем-нибудь поболтать, может быть, достать из шкафа гитару — его руки, если постараться, сумели бы даже вспомнить несколько простецких аккордов… Хотелось зачем-нибудь обнять Лони — вот просто взять, обхватить рукой за плечи, стиснуть крепко-крепко и прижать к своему плечу, как самого в мире закадычного друга, как единственного, кто за все тридцать с лишним лет услышал и понял. Уже возвращаясь к себе домой, поднимаясь по вечно сумеречной лестнице и отряхиваясь, как промокшая насквозь собака, он почему-то ненадолго задержался подле стенда с плакатами. Пробежался взглядом — по ярким, кричащим, призывающим в срочном порядке пройти плановую диспансеризацию, или агитирующим прийти на выборы и проголосовать за одного из трех кандидатов, ничем друг от друга не отличимых, или предлагающим приобрести улучшенные и усовершенствованные саженцы самоопыляющихся яблонь, или приглашающим всех безработных в реабилитационные трудовые центры… …И под конец добрался до черно-белого, информационного, где были перечислены нехитрые правила поведения сознательного гражданина, рекомендательные бытовые предписания. Перечитав их в сотый уже, наверное, раз, он впервые за всё это время не выдержал: психанул, ухватил ни в чем не повинную безответную бумажку за верхний край и со всей дури рванул, начисто сдирая со стены. Скомкал, озлобленно запустил в дальний мусорный угол подъезда и в раздрае зашагал вверх по лестнице, взволнованный своим, в общем-то, бессмысленным хулиганским поступком. Кто-нибудь придет утром и повесит на смену содранной бумажке новую: разгладит ей краешки, приладит ровненько уголками к ошметкам ее предшественницы и приклеит с каждой из четырех сторон по кусочку скотча. Бумажка все равно будет неизменно появляться, сколько бы Йозеф ее ни срывал. А даже если она и не появится — это ведь ровным счетом ничего не изменит.***
Как и ожидалось, ему прислали квитанцию по третьему параграфу, но Йозеф ее проигнорировал, швырнув в коридоре на запылившееся трюмо, потому что вместе с ней пришло и сообщение от Лони на коннектор: «Приходи ко мне завтра», — писал ему собеседник с никнеймом «5W4N», и Йозеф на радостях долго не мог подключить полностью собранную и настроенную платформу к ретрансляторному трассеру и разместить в сетевом кармане. Когда же наконец справился с этой задачей, оказалось, что уже поздний вечер. Вторую квитанцию получать не хотелось, и он спешно попытался оформить запрос на завтрашний день, однако вместо привычного одобрительного ответа получил от единого информационного центра подмаргивающий красным флажок. Долго непонимающе таращил на него глаза, пока не осмыслил значение и суть, а осмыслив — матерно выругался, озлобленно пнул стул и с твердым пониманием, что второй квитанции никак не избежать, отправился спать. — Как ты обманываешь эту проклятую систему? — спросил он Лони, когда тот встретил его у крыльца своего неказистого деревянного домика: просевшего на правый угол, посеревшего от ветра и дождей и вросшего в землю фундаментом и крыльцом, словно замшелой седой бородой. — Мне она заблокировала доступ. — Оформляю рабочий абонемент на всю неделю, — ответил Лони, открывая перед ним скрипучую входную дверь. — Я ведь художник, мне нужно зарисовывать виды. И моя работа зависит от вдохновения, а значит, рабочий день ненормирован. — Ни черта ты не зарисовываешь, верно? — догадался Йозеф. Дождавшись утвердительного кивка, печально протянул: — Было бы, что тут рисовать… — Погоди, — запоздало опомнившись, вдруг запаниковал Лони. — Хочешь сказать, ты просто взял и… Но ведь так нельзя! Ведь я же не знал… — Да клал я на них, — отмахнулся Йозеф, не слушая его, заходя в дом и сразу попадая в просторную полутемную комнату, всю сплошь заставленную какими-то плоскими прямоугольниками, накрытыми тряпками — точь-в-точь как плазменные экраны где-нибудь на складе электротехнического маркета, — и пропахшую чем-то знакомо-горьким, отдаленно напоминающим табачное амбре. Озираясь по сторонам и стараясь ничего не задеть, он осторожно протиснулся между двух особенно широких прямоугольников, оставленных прямо у порога, и растерянно заозирался, оказавшись в их кругу. — Ты мог бы мне сказать… и прийти в другой день, — продолжал виновато стрекотать за его спиной Лони, но Йозеф всеми силами пытался пропускать его слова мимо ушей. — Забей. Просто забей, — попросил он, останавливаясь напротив самого большого предмета-под-тряпицей, и попробовал сменить тему разговора: — Это ведь твои картины? — Ага, — кивнул Лони. — Это они. Могу показать, если захочешь. Тут он, видно, сообразил, что гостя надо куда-то усадить, засуетился, принялся сдвигать картины в стороны, расчищая пространство перед диваном, услужливо выскочившим откуда-то из тени у дальней правой стены — зашторенной, мрачной и пыльной. — Присаживайся, — неловко и угловато топчась на месте, предложил он Йозефу. — Хочешь, чай заварю? — Нет, — покачав головой, отказался Йозеф. — Покажи лучше картины. Ты же для сетевика рисуешь? — Для него, — подтвердил Лони. — Кому они еще-то нужны. А так люди почему-то стекаются на те платформы, где их размещают в качестве оформления. Так что спрос вроде бы есть, только… — Только?.. — подхватил Йозеф, непонимающе хмуря брови. — Только рисовать становится с каждым днем всё сложнее, — с грустью нехотя признался Лони, нервозно теребя края толстовки, точно школьник. — Последнее время я рисую уже через силу. Просто чтобы хватало на жизнь. — Покажи хоть, что ты там рисуешь, — еще раз попросил Йозеф. Лони стеснительно потоптался возле своих картин, укрытых тряпками, и стащил покров с одной из них. Потом — со второй, воодушевился и пошел раскутывать их все, а Йозеф… Йозеф потрясенно уставился на полотна, где из простой, казалось бы, мешанины красок, воды, растворов, чего-то еще, потребного для рисования, сплеталось нечто невероятное. Нечто такое, от чего в душе произрастала ветвистая боль: что-то надламывалось, трескалось, и в эту прореху пробивался тонкий и чахлый, полудохлый побег. Пытался пролезть, раскинуться еще неоформившейся кроной, но тут же натыкался на крышку пластикового купола. Йозеф даже встал с дивана, тихо простенавшего ему вослед распрямившимися пружинами, и двинулся по кругу вслед за Лони, замирая подле каждой картины и подолгу ее разглядывая. Ничего особенного на них как будто бы и не было. Ровно тот же мир, что окружал его изо дня в день. Тот, да не тот. Йозеф долго пытался понять, в чем разница, долго пытался найти причину, по которой так ныло и тянуло в груди, и наконец осознал. Мир на картинах был живее, чем мир снаружи, за стенами дома. Тогда он принялся их рассматривать уже тщательнее, изучая мельчайшие детали, то отступая на пару шагов, то подходя совсем близко — правда, вблизи картинка почему-то терялась, становилась размытой, превращалась в разрозненные мазки, и так он мог различать текстуру, плетение холста, редкие шерстинки из кистей, случайно выпавшие и влипшие в него вместе с красками, но не то, что было на нем изображено. — Где ты такое видел? — окончательно растерявшись, озадаченно спросил он, поднимая взгляд от картин и впиваясь им в скромно мнущегося поодаль Лони. — Эти сюжеты, мне они как будто знакомы, но… я почти уверен, что никогда ничего подобного прежде не встречал. Лони пожал плечами и неловко переступил с ноги на ногу. — Ты же сам говорил, — напомнил он, — что мир был лучше. — Да, но… неужели настолько?.. Разве это возможно? Вместо ответа Лони снова сделал плечами неопределенное движение, только на сей раз оно было нервным, точно его уличали в некоей мистической фальсификации, и не иначе как в поисках спасения уцепился за край одного из ближайших холстов. Расценив его странный жест как приглашение, Йозеф подошел к нему и уставился на этот холст. — Что это за мелкие штучки такие? — уже привыкнув, что смотреть надо с некоторого расстояния, и расположившись чуть поодаль, поинтересовался он. — Это пчелы. — Никогда их не видел… А это? — Это бабочки. — Мне они кажутся знакомыми. Откуда ты их берешь? Придумываешь? Но как? Ты невероятный художник! Это же немыслимо, придумать такое… Как будто наш мир, только улучшенный в тысячу раз. — Мне часто говорили похожие слова, — согласно отозвался Лони. — Работодатели. Что это совсем наш мир, только лучше. А пользователи любят всё фантастическое. Каждому хотелось бы жить в улучшенной версии существующего мира. Тут Йозеф вдруг кое-что припомнил, выцепил из всего того, что успел от Лони услышать, и поспешно спросил: — Ты говорил, что я прав, что он действительно был лучше. Почему ты так считаешь? — Потому что иногда у меня получается воскресить это в памяти. — Артемизия, — догадался Йозеф. Не успокоившись, принялся выспрашивать, точно одержимый: — Как ее курят? Как сигареты? Или как-то по-другому? И откуда ты вообще про нее знаешь? — Не как сигареты, — возразил Лони и возвратился на диван, присаживаясь в самый уголок. — Знаю, потому что мой дед был анжин. — Анжин? Это что такое? — изумленно вскинул голову Йозеф, таращась на него непонимающим взглядом. — Шаман. Колдун, травник… Называй как угодно, — пояснил Лони понятными и привычными слуху словами. — Мой дед был анжин, и это — единственное, что я запомнил из его наставлений. — Про артемизию? — Про нее самую. Йозеф немного помолчал, помялся, пожевал в задумчивости губы, а потом медленно проговорил: — Из того, что я слышал и читал про шаманов и колдунов — это были некие… мифические существа. Или же обычные люди, обдолбавшиеся наркоты. И вот под этой наркотой… Под ней к ним приходили красочные видения, ничего общего с действительностью не имеющие… — Я не наркоман, Йозеф! — взвился Лони — почти с дивана от негодования подскочил. — А я не сумасшедший, — в тон ему спокойно откликнулся тот, не обращая внимания на его праведное возмущение — даже с места не сдвинулся и позы не поменял. — Я знаю, что не сумасшедший. И ты мне веришь, поэтому я верю тебе. Жги свою траву. Лони послушно поднялся, двинулся по комнате, пробираясь между картин к дряхлого вида лестнице, уводящей куда-то наверх, на второй этаж и чердак, и стал осторожно подниматься по ступеням, держась одной рукой за шаткие перила, а другой — опираясь о стену в замызганных и выцветших обоях. Йозеф проводил его взглядом, потом снова с восхищением уставился на картины, любуясь поочередно каждой из них, вращаясь вслед за ними, окруженный невероятными, сводящими с ума видами, и в этой карусели не сразу ощутил странный горьковатый дымок, струящийся по комнате. Обернулся — Лони стоял у нижних ступеней, держа знакомую серебристо-серую, почти стальную с виду веточку, и поджигал ей пушащийся семенами кончик. Артемизия в его руке потрескивала, выстреливала изредка искрами вместе с прогоревшим и отскочившим семечком, и неимоверно чадила, заполняя всё помещение удушливым дымом. Только тут Йозеф понял, что это был за странный запах, въевшийся во все предметы в доме Лони и буквально протравивший его насквозь. Он приготовился к тому, что будет кружиться голова, поплывет, расщепит мир на две параллели, подбросит сказочные глюки — даже отступил обратно к дивану, на всякий случай хватаясь за один из его подлокотников, — но ничего подобного с ним не происходило. Мир оставался таким же, как и прежде, вот только в голове чуточку посвежело. Ушла туманная пелена, сопровождающая его день ото дня, перед глазами расчистилось, мысли заструились легко, не встречая препятствий на своем пути; он снова окинул прояснившимся взором картины, и вдруг… Вдруг вспомнил всё. Задохнулся от потрясения, захлебнулся воздухом, застрявшим поперек горла; перескакивая взглядом с одного полотна на другое, он с глубинным ощущением непоправимого разглядывал: пчёл, бабочек, зеленеющий лес, цветы, водопады, дикие луговины, чистые озера и стремнины, оживленный город, фигуры и лица людей, свободно и беспечно по нему разгуливающих. Катушка памяти разматывалась в обратную сторону, и он вспомнил, как они когда-то давно гоняли мяч с друзьями во дворе. Как сбегали ночами на речушку, протекающую за городом и в половодье иногда затапливающую близлежащие имения. Как ходили с классом в поход, обрядившись в хаки-экипировку, и искали по карте первооткрывателей, нарисованной куратором, пиратские сокровища. Как, уже повзрослев, сидели ночами у костра и пели песни под гитару. Как ездили на стареньком отцовском джипе, прихватив подаренный на совершеннолетие телескоп, к песчаному карьеру — смотреть на звезды. Как тогда еще можно было проснуться обычным воскресным утром и вдруг понять, что чего-то не успел, не сделал — а ведь давно хотел; бросить всё, покидать в рюкзак вещи, собраться и рвануть… Да хоть на край света рвануть. — Я вспомнил… — прошептал он, а голос не слушался, то поднимался до верхних нот, то срывался и падал в бездну. — Вспомнил, как пахла тогда земля… Каким живым был лес. Что стряслось с миром, почему он стал таким? Артемизия продолжала подкидывать Йозефу освежённые воспоминания, и стоило только задать этот вопрос, как сразу же он вспомнил и то, с чего всё началось, что послужило отправной точкой всеобщего безумия. — Всё началось с большой лжи, — будто прочитав его мысли, произнес вдруг Лони, и Йозеф от неожиданности вздрогнул. Обернулся к нему — Лони стоял у лестницы, держась за перила, будто совсем и не молодой человек в самом расцвете лет, а поживший согбенный старик, и с печалью взирал на свои картины. — И каждый раз, когда я об этом вспоминаю, то думаю: ну, зачем мне их рисовать? Ведь так, как раньше, никогда уже не будет… И зачем это всё… Йозеф тоже перевел взгляд на картины; слезы сами полились у него из глаз, колени подкосились, и он рухнул на них, как дервиш, хлебнувший из источника мудрости и жестоко поплатившийся за это своей нирваной, которую постигал десятки лет в обнимку с молчаливым монитором. Лони был прав, всё началось с большой, всемирной лжи, пролившейся с экранов, с газетных страниц и из чужих уст. Люди охотно подхватывали ложь, ретранслировали, срастались с ней, боялись потерять и понять, что были жестоко обмануты, баюкали и берегли. Люди нарекали лжецами тех, кто называл ложь ложью. Йозеф вспомнил: тогда его спасло ровно то, что он работал на сетевик. На плаву остался только обслуживающий персонал и те, кто так или иначе был связан с сетевиком. Вспомнил, как вырастали, точно грибы после дождя, реабилитационные трудовые центры, устроенные по принципу колонии и представляющие собой целую замкнутую экосистему, мирок за забором, где могли проживать за копейки те, кто потерял не только работу, но и жилье. Вспомнил, как толпами стекались туда беспомощные люди, брошенные на произвол и принявшие новшество за спасительный ковчег. — Ты прав… — кривясь, шептали его губы, выталкивая болезненные слова, напоенные горечью разлитой в воздухе артемизии. — Зачем тогда это всё… Оно уже никогда не вернется. А ведь мир был таким живым, Лони… Мир был таким свободным… В его квартире остался включенным монитор, где светилась укоряющим свидетелем открытая вкладка сетевика. Вверху большими черными буквами было предложено: «Отправьте запрос (все запросы, доступные для Вашего текущего статуса): — на посещение маркета — на посещение врача — на рабочий абонемент — на прогулку». И чуть ниже — горящее угрожающе-красным оповещение, поступившее в ответ на отмеченный им вариант: «Лимит запросов по данному пункту превышен. Выберите другой пункт».