В старой студии произошло событие. Событие важное, а если учесть, как редко в студии происходило что-то, кроме очередного чернильного потопа, к тому же необычное.
Генри принес в студию коробку. Достаточно большую коробку, чтобы в ней могло лежать все, что угодно, и достаточно тяжелую, чтобы в ней могло лежать что-то по-настоящему удивительное. Бенди побоялся открывать её один и потому, не подлизываясь, не угадывая и не подсматривая, сразу спросил, что в ней.
— Это телевизор, — гордо объявил Генри. — Я из дому его принес. Чего ему там пылиться, когда там его все равно некому смотреть, а здесь полно народу, который только и ждет вестей из внешнего мира!
Если бы Бенди знал, что такое телевизор и для чего его используют, то обязательно бы порадовался. Но он не знал.
— Это сложная штука, — пояснил Генри, — он нужен для того, чтобы смотреть по нему новости. И мультики.
— Настоящие? — не поверил Бенди, — Наши?
— Ну, не наши, конечно. Наши уже давно перестали показывать. За тридцать лет люди там столько всего нарисовали… Сегодня все вместе сядем и посмотрим.
Новость о том, что у Генри есть телевизор, по которому можно что-то смотреть, мигом облетела студию. Бенди поделился радостью с Борисом и Алисой, Алиса передала Киномеханику, Киномеханик позвал Эллисон с Томом, Борис рассказал Сэмми, а Сэмми уже запустил цепь передачи сплетней от Потерянного к Потерянному. В итоге когда Генри этот телевизор сумел включить, вокруг него собралась чуть ли не половина населения студии. Генри смеялся и говорил, что лет тридцать назад, когда в домах только-только появились первые телевизоры, было точно так же: к счастливому обладателю, если он не был жадным, стекались жители нескольких домов сразу. Теперь, конечно, они у многих есть, а вот тут, в студии Джоуи Дрю, все по-старому, как будто и не идет время вовсе.
— Куда здесь бобину вставляют? — спросил Бенди, с любопытством осматривая железный ящик.
— Никуда, — ответил Генри, — Это же не проектор. Видишь антенну? Она принимает сигнал, в котором зашифровано изображение и звук. Этот сигнал потом расшифровывается, и мы видим картинку и слышим речь.
— Не верю, — заявил чертенок.
— Ну не верь. Сам скоро все увидишь.
Генри взял в руки пульт и включил телевизор.
Сначала на нем только и мелькали белые пятна на сером фоне, как будто кто-то запустил поврежденную пленку. Борису и пятна на экране казались чудом, Бенди подумал, что там, в телевизоре, идет снег. Кто-то из Потерянных пообразованнее гордо объяснил, что это помехи — значит, не доходит сигнал, а если доходит, то не весь.
Так уж совпало (а может, Генри специально так подгадал), что день был выходной. А пока прошли помехи, пока все расселись, пока Потерянные наконец разобрались, кого пропускать вперед, пока Алиса поудобнее устроилась, на часах уже было шесть. По телевизору тогда как раз шел мультфильм.
Бенди застыл, увидев волшебство. Картинка на экране была не черно-белой, а цветной! И Потерянные застыли тоже — ведь в их время не было еще цветных телевизоров. Когда Бенди очнулся и смог адекватно воспринимать реальность, он увидел на экране две улыбающиеся мордашки главных героев и услышал голос за кадром, который четко и медленно зачитывал титры.
Мультик был совсем не похож на «шоу танцующего демона», и не только потому что был цветным. Бенди отчего-то подумал, что персонажи — кот и мышь — должны поладить друг с другом, как ладили мультяшки в свое время… Однако ладить они совершенно отказывались. Даже не так — они, похоже, попросту ненавидели друг друга. Кот все пытался поймать мышь, а мышь постоянно оказывалась ловче.
— Сколько уже лет этому мультику, — сам себе бормотал Генри.
Постепенно намечался сюжет. На экране кот (которого, оказалось, звали Том) пытался выкурить мышонка из норы. Но сколько бы он ни пытался, у него ничего не выходило.
— А почему никто из них не разговаривает? — спросила Алиса.
— Наверное, потому что они звери, — пожал плечами Генри.
— И что? Борис — волк, но он же говорит! О пении, я так полагаю, они там даже не слышали…
— Цыц, — присмирил спорщиков Уолли, — видите, эта мышь наконец вылезла.
Никто не стал смеяться над той серьезностью, с которой Уолли следил за мультфильмом. Его можно было понять.
А то, что творилось на экране, можно было назвать настоящей погоней. По крайней мере, так казалось Бенди, который мысленно сравнивал «свое» шоу с чужим — а чужое было куда динамичней. Мышонок вовсю удирал от кота, да как удирал! Причем если мышь легко пробегала мимо луж, столбов, лежащих прямо на земле граблей, то кот как нарочно подскальзывался именно в лужах, врезался в столбы и наступал не только на грабли, а еще и на колючки, и на все острые предметы, которые лежали на земле.
В какой-то момент, когда кот совсем уж перестал смотреть, куда бежит, Бенди даже стал смеяться.
— Смех смехом, а музыка убогая какая-то, — заметил Сэмми.
— Тебе лишь бы докопаться, совсем не меняешься со временем, — сказал Бенди, обернувшись к нему.
— У меня черновики и то лучше.
Бенди решил, что спорить с композитором бесполезно, и обернулся обратно к телевизору. Кот там ждал мышь за углом, держа в лапах топор.
Топор, словно срисованный с самых плохих воспоминаний, заставил что-то в груди неприятно щемить. Бенди, мультяшка, забыл даже, что это мультик для детей, что в мультиках всегда по-другому, что в мультиках не бывает крови, и прижался к Генри покрепче. Он не знал, для чего: то ли чтобы самому не бояться, если страшное произойдет, то ли чтобы не боялся создатель…
— Ты как? — спросил Генри. — В порядке там?
К счастью, обошлось. Злобно оскалившийся кот с топором гонял эту мышь по двору, а мышонку, похоже, все равно было, что прямо за спиной смертельная опасность: бегал он с той же озорной улыбкой…
Потерянные сзади наблюдали с увлечением, кто-то в голос смеялся, кто-то, кто помладше — ведь были среди них и дети — обсуждал происходящее, и все в итоге сходились на том, что коту никогда не поймать мышь, если уж так и дальше будет продолжаться. Борис отчего-то сидел и не улыбался, Сэмми усмехался в те моменты, когда не смеяться было уж совсем невозможно. Норман иногда начинал смеяться, но тогда замолкали все остальные: его хохот немного пугал. Алиса следила за происходящим с каким-то снисхождением: будьте уверены, если бы она была на месте этого глупого кота, то от мыши бы мало что осталось, Алисе-то ума не занимать, а еще Алиса хитрая…
— Чего-то не хватает, — задумчиво протянул Борис, — они там падают, дерутся, бегают, и смешно вроде бы, а как будто что-то забыли…
Борис никогда не любил суеты и бега — а этот мультик только из них и состоял. Действительно, кто-то вроде Бориса там бы не помешал: кто-то спокойный, играющий мелодии на кларнете или просто говорящий добрые, примиряющие слова…
— Это жанр такой, — объяснил Генри, — многим это кажется забавным.
— А наш жанр как назывался? — чертенок повернулся к Генри, смотря на того любопытными глазами.
— Ох, Бенди, когда мы делали мультики, о мультипликационных жанрах и говорить не начинали…
Бенди не стал донимать создателя вопросами, потому что особо любопытные из задних рядов начали уже шипеть на них с Генри. Он повернулся к телевизору…
На экране у одного из персонажей не было головы.
Глупая мультяшная сценка с такой же простой мультяшной графикой: ведь в таких мультиках нет боли и герои не умирают по-настоящему, но тут в груди не просто защемило — закололо, резануло ножом от пойманного взглядом кадра. Он мотнул головой, пытаясь прогнать жуткое воспоминание, но оно только сильней кололо, только ярче, только ясней становилось, потому что о
боже, он ведь чуть не сделал этого с Норманом!
Бенди знал, что на экране все еще что-то было, все еще буйствовал цвет, все еще играла дурацкая веселая мелодия… Знал, но не видел и видеть не мог — он видел только тот коридор возле станции маленького чуда, только доски и чернила — и Киномеханика.
Не надо, не могу, не хочу этого помнить!
Неправильный, страшный мир за секунду воскрес из забытья. Студия — та студия, пугающее и жестокое место, которого никогда не должно было быть — встала пред ним с такой ужасающей четкостью, что, казалось, снова стал сильней бить в нос запах чернил, противный и стойкий. Он зажмурился, пытаясь закрыться и не вспоминать, но от этого только отчетливей и резче стали краски и звуки — и только громче говорила совесть.
Он увидел себя — не чертенком уже, не танцующим мультяшкой, а Чернильным Демоном, имя которого проклятьем повисло над студией; монстром, который и создан был, будто издевка над прежним собой. Он увидел и Нормана тоже — сгорбленный, тяжело дышащий, напуганный…
Бенди показалось, что он снова стал той, искаженной до жути версией себя, что он опять чудище, оживший ночной кошмар, что это не образ из прошлого, а он сам, прямо сейчас, прямо здесь кидается на Киномеханика с грозным рычанием. Он помнил все остальное, слишком живо помнил эту драку — да нет же, разве это драка, дерутся всегда с равными, а Киномеханик был слабым!..
Хватит, попросил Бенди у совести, пожалуйста, не надо, я и так хорошо помню, мне не нужно больше… Но совесть, казалось, приказывала голосом Нормана, отвечала грозно, повелительно — нет, Бенди, нет, танцующий демон, вспоминай!
Вспоминай, как припер его к стене, как ухмылялся, осознавая свое превосходство! Вспоминай, что он молчал, потому что он знал, что тебя бесполезно просить о пощаде! Вспоминай, как торжествовал, как мысленно смеялся над ним, когда он всего лишь не хотел умирать!
Но если бы меня не было, стал оправдываться Бенди, если бы я не вмешался, то он бы наверняка убил Генри!
«Не ври себе, тогда ты не об этом думал. Ты это делал, потому что тебе было весело, — напомнил голос в голове. —
Тебе нравилось чувствовать, что он дрожит, а ведь ты, Бенди, тоже боишься смерти».
Чернила текли со лба и в глаза лезли, а кошмар все не отпускал, только явственней становился. Он вспомнил, как потянулся лапой к горлу Киномеханика, ухмыляясь той страшной, искаженной улыбкой, вспомнил, что тот перестал даже дышать, застыв в смертном ужасе, вспомнил, что готов был разодрать своей жертве глотку… И вспомнил, что хуже, волной прошедшее по телу чувство удовлетворенности, мерзкое, извращенное, ничего общего не имеющее с человеческой радостью — неужто он мог получать удовольствие, лишая кого-то жизни?
Неправда, я не мог, я же лучше, я не такой!
Тогда он не успел. Тогда Норман ударил — ударил резким и быстрым движением, в неожиданном, стремительном повороте, который он ни за что не совершил бы, не руководи им страшной силы желание жить. Тогда Норман ударил, а потом ударил снова, снова, снова, сам не понимая, что движет им, не сознавая загоревшейся в нем силы — ведь он только что бросил вызов Чернильному Демону, не знающему жалости, затеял бой с самой смертью…
Киномеханик знал, что ему не остаться живым, что он уже мертв — и как умирал!
Демон проиграл, Демон не смог с ним расправиться, пал перед этой сокрушающей жаждой жизни, перед храбростью (или безумием?), которая проснулась в его противнике в момент смертельной опасности… Но сцена поражения оставалась неясной и размытой, а разум снова и снова возвращался к той, к другой, к тем двум-трем секундам, где он, Бенди, тянет лапу к чужому горлу. И совесть повторяла тысячей голосов, повторяла стыдяще, укоряюще, насмехаясь:
«Ты бы убил его. Ты бы оторвал ему голову. Просто так, ради забавы, не жалея, не допуская и мысли о том, что чужая жизнь может чего-нибудь стоить!»
— Бенди? Бенди, что с тобой такое?
Голос доносился снаружи, не из памяти. Бенди дернулся, и резко снова реальными стали и настоящая, не такая страшная студия, и телевизор, и все сидящие…
Он почувствовал, что его трясут за плечи. Узнал голос: звал Генри, и ладони на плечах были тоже его. Попытался стереть чернила со лба, но только перчатки запачкал — слава богу, у него руки, руки в перчатках, а не уродливые чернильные лапы с когтями!
Бенди попытался встать. И встал, но его не держали ноги, как если бы он таял. Мир перед глазами то пропадал, то опять выныривал из темноты, и он сам себе казался до невозможного беспомощным…
— Бенди, ты в порядке? — встревоженно спросил Генри, как будто бы сам не понимал, — Стоишь? Говорить можешь?
«Да, — хотел было солгать Бенди, — я в порядке, я сейчас, просто голова закружилась отчего-то, но это пройдет, не бойтесь!». И пусть его всего трясло, он собрался, закрыл глаза, снова открыл их — и перед собой увидел экран телевизора, где мультик еще продолжался.
Мультик и музыка придали пугающему воспоминанию сил и красок, и опять чернила стали осязаемыми, свет проектора — видимым. Бенди показалось вдруг, что если еще секунду он простоит на месте, то кошмар затянет его обратно и он уже никогда, никогда не выберется из него…
Почему вы это смотрите, это же ужас, это же вообще ни капли не смешно!
Генри отпрянул, Борис поднял уши настороженно, и Бенди с опозданием понял, что прокричал это вслух.
— Бенди? — спросил Генри, растерянный и непонимающий. — Ну же, успокойся, что такое с тобой?
Не понимают, с тоской подумал он, не поймут, не смогут понять!
Мультяшка стоял, дрожащий, и чувствовал, что если заговорит, то голос у него тоже будет дрожать. Но он заговорил, торопливо, пылко, иногда сбиваясь:
— А сами не видите? Они ж друг друга ненавидят, они там сейчас поубивают друг друга! С чего мне смеяться, с того, что всем плохо, да? Наши мультики, они… они были намного лучше!
— Завидуешь ты, что ли? — язвительно поинтересовалась Алиса, и Бенди обидно стало оттого, что все, что он думал и вспоминал, приравняли к такому низкому и подлому чувству, как зависть…
— Ты можешь объяснить нормальным человеческим языком, что произошло?
Бенди отвернулся. Не мог он объяснить — не было слов, у него дрожали губы, слезы закипали в глазах, и все, что Бенди смог сказать, было тихое, неуверенное и плаксивое:
— Отстаньте от меня, пожалуйста.
— Лорд? — подал наконец голос Сэмми.
— Не надо меня трогать.
— Бен…ди? — спросил Киномеханик на свой обычный манер, иногда делая паузы в речи, — ну что… ты, что слу…чилось?
И тут Бенди почему-то не выдержал. Может, потому, что к нему обращался Норман, именно Норман, который наверняка понимал, который все-все помнил, перед которым Бенди был виноват… Он попытался сказать, что все с ним хорошо, но вместо этого у него из горла вырвался только глухой всхлип, и слезы потекли по лицу, и он понял, что не сможет больше держаться — сейчас разревется и даже не сможет объяснить, что с ним произошло!..
— Бенди!
Он ринулся к двери, чтобы его не видели таким, жалким и слабым, чтобы его не утешал Генри, чтобы замолчал Сэмми, чтобы перестала издеваться Алиса… Впрочем, врал он, это ли причины были? На самом деле им управляла вина.
Теперь он боялся посмотреть в лицо Киномеханику.
…Потерянные удивленно уставились на закрытую дверь: где это видано, чтоб мультяшка от мультиков отказывался?
— Подуется и вернется, — заключила Алиса. — Черт с ним.
Генри вздохнул только.
***
Как только хлопнула дверь, Бенди не стал сдерживаться и расплакался. Он брел куда-то по коридору, из-за слез не видя толком, куда идет, никуда не направляясь. Только и хотелось просто плакать, плакать долго, чтобы вырыдать душу и память, чтобы слезами притупить ясность этого отвратительного воспоминания… и чтобы никто не расспрашивал, не жалел, потому что как объяснить, что чувствуешь, вспоминая!
Но мир не хотел оставить его одного. Бенди почувствовал, что кто-то взял его за плечи, и тогда прикусил губу и пробормотал еле слышно:
— Отстань.
Этот кто-то не отставал. Кто-то положил ему руку на голову, легонько погладил по рогам. Бенди повторил громче:
— Отстань, пожалуйста!
Но кто-то настойчиво продолжал держать его за плечо, и тогда Бенди обернулся.
Перед ним стоял Борис. У Бориса были смущенно прижаты к голове уши, и на лице не было привычной для него снисходительной улыбки… Бенди попытался вырваться, но Борис держал его за плечо, мягко, но настойчиво.
— Что такое? — спросил волк. — Ты из-за мультика расстроился? Ты правда думаешь, что он плохой?
— Я не з… завидую, — совершенно невпопад сказал Бенди, запинаясь от плача, — я не мо… не могу сказать, ты оставишь меня в покое?
— А я не говорил, что ты завидуешь. Не плачь.
Но от этого доброго товарищеского «не плачь» слезы только сильней полились, и он прижался лицом к шерсти друга, громко всхлипывая…
— Это же мультик. Что из-за него расстраиваться? — убеждал Борис, — Те мультяшки — они же просто картинка. Их никогда не оживляли, они не как мы. Они не чувствовали ничего, и жалеть их тоже ни к чему, раз их на самом деле нет…
— Я не из… Не из-за этого…
— На самом деле, мне тоже немного грустно.
Бенди удивленно поднял голову и посмотрел на Бориса заплаканными глазами. По Борису нельзя было сказать, что он расстроен, он всегда эмоции держал в себе… Но из-за чего ему было печалиться-то, если он не помнил, если его тогда просто не было?
— Почему?.. — спросил чертенок.
— Не знаю, — пожал он плечами, — я смотрел и думал, что теперь у мира много-много хороших, красочных мультиков, а мы… А что мы? Мы остались в прошлом, и у нас такого больше никогда не будет. А мне, честное слово, так же, как тебе, нравилось в них сниматься, так что я, наверное, и впрямь немного завидовал. Ты тоже, да? Или тебе все-таки мультяшек жалко?
— Да, как-то так, — соврал Бенди. Не захотел он рассказывать о том, что был монстром (Борис знает, но к чему ему еще и чувствовать?), решил не говорить о воспоминаниях, которые еще сидят в нем, непозволительно яркие и живые, о другой, о страшной студии, которую он оставил в прошлом, но которая вряд ли оставит его когда-то…
— Знаешь, Борис, пойдем, — попросил он, утерев слезы, — я с остальными хочу посидеть.
Борис кивнул.
…Когда они пришли, Генри посмотрел на них вопрошающе, словно интересуясь, где они были и что это сейчас вообще был за номер. Борис ответил быстрей, чем Бенди подобрал ответ:
— Да, у нас все хорошо. Просто наш танцор от природы впечатлительный.
— А мультик-то уже закончился, — оповестил Уолли, — мы вот новости смотрим. Мир, оказывается, место страшное, если новости часто смотреть. Но вам-то, студийным, наверняка не интересно, вы идти можете.
— Нет, почему? — встрепенулся чертенок, — Мне очень интересно, я останусь, я посмотрю, если это не мультик…
Он уселся обратно, рядом с Генри. Создатель удивленно смотрел на него какое-то время, а потом прижал к себе покрепче, будто боялся, что тот убежит опять.
Еще в этот день к мультяшному дьяволу несколько раз подходил Норман и словно пытался что-то объяснить, но Бенди убегал каждый раз, стыдливо пряча глаза.
***
Со временем Бенди привык к телевизору, полюбил вместе со всеми смотреть новости, а потом и фильмы, когда Генри объяснил ему, что это такое. Но когда наступил выходной день и начался мультик, на который так же стеклась половина студии, Бенди отказался смотреть. Сначала он вообще хотел уйти, но Генри долго уговаривал его остаться, и мультяшка согласился, пробубнив себе под нос «я книгу лучше почитаю». Он отодвинулся подальше от телевизора и там сидел, взяв первую попавшуюся книжку и сосредоточенно уставившись на потертые страницы. И пускай он явно не понимал в ней и половины слов, он продолжал читать с невиданным для себя упорством. Потерянные разрывались между возможностью посмотреть мультик и удовольствием понаблюдать за читающим дьяволенком, и только Генри, с самого начала о чем-то догадавшийся, не спрашивал, зачем же Бенди понадобилось «Практическое руководство по обслуживанию и ремонту лифтов»…
Бенди честно пытался несколько раз посмотреть на экран, но каждый раз его накрывало волной чудовищной по своей силе ненависти к себе — и к создателю мультика тоже. Он так и не понял до конца, почему. Скорее всего, потому, что понимал: не знал этот человек цены страданиям. Он не знал, что такое занесенный над тобой топор, не знал, что такое боль и страх, не чувствовал когтей возле горла. А Бенди знал, знал, потому что сам был кошмаром студии. Сам был персонажем самого страшного мультика на свете.
Потому Бенди и не полюбил мультфильм про кота и мышь, которые пытаются друг друга прикончить. Не нравится ему смотреть, как кто-то страдает. Даже понарошку, даже на экране, даже когда все это в простой мультяшной графике, даже когда нет крови и настоящей боли.
Хватит. Насмотрелся.
