мы надевали лавровые венки на вшивые головы;;

петра степановна в полнейшей ярости и негодовании была — сбежала, так глупо и бесцеремонно, на полуденном поезде непонятно куда! да и ей ли сейчас о бегстве думать, тем более, раз была предупреждена о том, что пожар юридически никак её лица не касался. в лицо ставрогиной бросила эту обличительную речь, пребывая сама же в упоении от того, насколько жестоко и унизительно обошлась с ней, ставля точку на всём их дальнейшем межличностном развитии. она ей тогда на эмоциях высказала премного, даже слишком, но при том для себя верховенская прогнозировала, что в тот же день, или хотя бы ночь, николь всеволодовна в своих покоях и скончается, но, как оказалось, смерть решила к ней подступать медленнее. они и не пересекались после того инцидента, да и ставрогина, будь на то дееспособна, при первой же возможности петру степановну всенепременно убила бы, но та вовсе, видимо, решила все контакты с ней пресечь и город покинуть. это в планы верховенской не входило совершенно, что и приводило её в такое расстройство. хотя высказала в монологе своё отношение к nicole как к инструменту, утерявшему свою актуальность, но повальная привычка за этот инструмент цепляться и паниковать, как он уходит у неё из под рук осталась, хотя фактически ставрогина ей более не нужна была — пусть не скончалась скоропостижно, но в силах своего иного местонахождения всё равно не помешает верховенской запятнать руки в крови шатовой за гипотетический донос. возвращаясь ко дню после ночи, ещё перед внезапным отъездом ставрогиной, оная весь день провела в приступах, в ожидании скорейшей смерти захлёбывалась кровью и цветами, с накатывающим с головой шубом шизофреническим — едва выходила из ступора, как снова заходилась конвульсиями в небытие. голоса в оба промежутка ступора и приступа донимали пристрастно, невыносимо гадко и мерзко — шёпотом повторяли и повторяли отвратительные реплики петры степановной, отдавали эхом, на несколько минут мозоля уши одной и без того болезненной ставрогиной фразой, иногда в крик невыносимый переходили. и галлюцинации докучать не переставали, причём — не конкретные образы перед глазами нависали, а что-то неопределённо гнетущее, давящее, без лика и без глаз, но за николь всеволодовной наблюдающее до панического страха, и определённо осуждающе на неё внимающее существо. ставрогина не могла привести в пример столь же отвратительно по ощущениям запомнившийся день, как этот — отчаяние, животный и инстинктивный страх за жизнь смешивались со зверской злостью на такое бесцеремонное унижение достоинства ставрогиной, а вместе с тем подступало неясное наслаждение от этого самого унижения и всей грязи похабной, как было в петербурге. легче становилось только от того, что теперь верховенская явно не посмеет докучать nicole на том же непринуждённом уровне подружки, не сильно ценящей личные границы, и от того, что ясность прояснилась только в том, что ставрогина _неминуемо умрёт. неизвестно когда настанет тот миг, когда гортензии тело буквально разорвут и растерзают на части, но он настанет, в этом теперь сомнений не было никаких. люди, зная, что точно скоро умрут, прокручивают жизнь свою в голове, рефлексируют об упущенных моментах, и думают о том, что им успеть надо сделать срочно-обморочно, пока они здесь, пока они могут. это и пришло в какой-то момент в голову ставрогиной, мучимой бесовским образом, и она вспомнила тут же — исповедь. эта вещь написана ещё за границей была, и напечатана там же, и у ставрогиной хранилась где-то запрятаная укромно. спрятанная, но подготовленная полностью к обнародованию, обо всей гадости этой было, что тревожило и сокрушало её с перербурга — о беспорядочных интригах и связях, растлении девочки, из-за чего последовало её самоубийство, о вине её в полном помешательстве михаила тимофеевича, обо всём кутеже и низости, которая своим положением ставрогиной в ней вызывало в ней отклик какого-то удовольствия, и не давало оттуда выбраться. обо всём на этих трёх несчастных печатных листах было написано, кроме сокровенного самого и до скрежета в зубах николь всеволодовне противного. пусть печать была сделана до возникновения падучего недуга, ставрогина для себя чётко определяла, что этот самый недуг не может никакой исповеди даже самой сокровенной коснуться — может это и вовсе не был столь же страшный поступок, как николь всеволодовна поступила в петербурге с дочерью соседей по квартире, пусть и доли вины её в этом, в общем-то, нет, и исповедоваться не за что, сердцу-то не прикажешь, но до того этот феномен был невыносим для самой ставрогиной, что та решила, что утащит это вместе с собой в могилу, оставив сокровенной тайной, которая окажется явной только при обнаружении её бездыханного тела с проросшими соцветиями повсюду, пусть хотя бы не останется ясным то, по отношению к кому гортензии эти проросли. парадоксально, но исповедь эта, содержание которой в некоторые моменты жизни едва не доводило ставрогину до сокрушительных мыслей об уходе из неё вовсе, сейчас подарила последнее стремление сохранить жизнь хотя бы на день — она вспомнила про совет иванны павловны сходить в монастырь к старцу, наблюдая за ней нездоровое состояние. а после сдачи материала для публикации сбежать куда-нибудь из города, чтобы больше никому здесь в глаза не смотреть и никого в глаза не видеть. лишь к утру приступы слегка отступили, кашель не докучал в той же до невозможности тяжкой степени, что казалось, что любая даже самая тяжёлая чахотка протекала бы легче. ближе к утру и кататонические припадки привели ставрогину в ступор, немой и неподвижный, в первые за сутки часы спокойствия она несколько часов смотрела сидя на софе в одну точку, и так и заснула до полдесятого, сидя. в это время последовал стук лакея в затворённую наглухо со вчера дверь с предложением кофе, от чего nicole и проснулась. едва прорезавшимся через совершенно осипшие связки голосом вяло сообщила оставить напиток у двери, так как вид её и её комнаты был крайне непотребен и оставлял желать лучшего — будто бы развернулась жесточённая кровавая бойня, а ставрогина одна замученная, при смерти выжившая. ставрогина тогда обнаружила, что сейчас уже неприлично поздно для того, чтобы незамеченной ранним утром пройти к монастырю без лишних вопросов и лишних глаз, которые могли бы застать её до жути болезненное состояние. но не слишком поздно было ещё для того, чтобы успеть на полуденный поезд, если поспешить, потому она в крайних торопях забрала и осушила кофе в несколько глотков, сняла верхние самые запачканные кровью и цветами простыни с постели, смяла их и засунула в самую глубь шкафа, цветы на полу наспех загребла ногой под кровать непосредственно, и озаботилась внешним видом своим; отменной удачей был умывальник в самой комнате, что помогло отмыться от приевшейся и свернувшейся на николь всеволодовне крови. в ход далее пошла пудра, которой пришлось покрывать гематомы и всё более проявившиеся стебли на лице. новой проблемой стали никуда не девающиеся цветы на всём теле, но их была возможность покрыть полностью одеждой - длинные кожаные перчатки на руки, высокие воротники с почти полностью покрытой шеей, на руку сыграл и факт того, что николь требуется идти с покрытой головой к старцу, как женщине. чёрный платок сверху дополнила тёмной шалью, а цветы на скуле обыграла локонами так, что казалось, что это просто украшение в виде заколки, и болезненнейший вид лица уже не столь сильно бросался в глаза. в полном смятении и пеленой затменным состоянии она направилась почти через весь уезд к обители, надеясь не столкнуться ни с кем из знакомых лиц, так как вид её действительно был плачевен и жалок, а по почти полностью чёрным одеяниям могли возникнуть лишние вопросы по поводу того, не траур ли у дамы. она отдала свою исповедь, и вместо ожидаемого преисполнения наконец в катарсисе, вышла из монастыря с явным раздражением и давящим чувством смятения и метаний. — я вижу как наяву, — воскликнул архиерей после прочтения трактата ставрогиной, — что никогда вы, бедная, погибшая девушка, не стояли так близко к самому ужасному преступлению, как в сию минуту! помните же, как михаил юрьевич писал — у человека отпечаток смерти на лице видно заранее. вы что угодно сделаете, лишь бы избежать обнародования листов, в новое преступление броситесь. — проклятый психолог, — в смятении бросила ему николь всеволодовна, прежде чем торопливо ретироваться из обители. времени оставалось мало — и до полуденного поезда, который казался единственной, хоть и тщетной возможностью убежать от всего происходящего, и у самой ставрогиной до печального исхода. что щемило её более всего — полная неизвестность того, сколько ей осталось. каждое мгновение казалось последним от того, насколько оно каждый раз сопровождалось невыносимой болью и страданиями. николь всеволодовне таки казалось, что она скончается ещё после монолога в о з л ю б л е н н о й, но какая-то сила заставляла её организм каждый раз переступать через страшные приступы ханахаки и мучаться дальше. при том, что-то настойчиво в ставрогиной протестовало против того, что может всё так для неё закончиться — она не могла стать согласной с тем, что она уйдёт из жизни из-за какой-то верховенской столь униженной и оскорблённой, и будто бы оставалось что-то, что nicole ещё не сделала, ещё не досказала, хотя отдала и с п о в е д ь под публикацию. ставрогина твёрдо считала, что не могла она найти в себе найти отчаяния, возмущений на что-либо, ведь все чувства её были столь мелки и притуплены, что заставляли каждый раз всё более и более погружаться в пучину хаоса и разврата в поисках того, что может её увлечь. и нашла таки на свою голову, настрадалась от скуки и апатии, теперь пожалуйста — самый что ни на есть увлекательнейший экспириенс, и похоже, последний в её жизни, — думала она в бешенстве. тогда, в петербурге, она всё готова была отдать за то, чтобы найти что-то действительно возбуждающее в ней человеческие эмоции и хоть на сколу более сильные чувства, сейчас же ровно наоборот —.до какой же степени ей хотелось закрыться от всего происходящего, перестать чувствовать всё эту отвратительную дрянь у себя на душе в виде букета из грязи, омерзения и униженности. если бы молодая николь всеволодовна в тот момент в швейцарии, когда разглядела в той рыжеволосой девице что-то интересное и знала бы, чем это закончится по итогу, какими чувствами и грехопадениями обернётся эта связь, решилась бы завязать с ней знакомство? определённо, да. и без малейших, пожалуй, раздумий. в тот момент для неё не было ничего хуже тягучего ощущения скуки от больно хорошей жизни, которую она стремилась развеять всеми самыми ужасающими способами, чтобы хотя бы на миг ощутить в себе жизненный подъём, даже невзирая на то, что это подъём по итогу обернётся для неё падением, сокрушительным и катастрофическим. эти чувства были столь многогранны для неё — сладость и страсть от собственного падения ниже плинтуса вызывали теперь агрессию и негодование на саму себя за это, что бывшая ставрогина слишком точно ещё более не смогла бы устоять перед соблазном начать путь по этой скользкой дорожке, кончающейся обрывом. полуденным поездом она поехала через шесть станций скрываться у знакомого смотрителя, с кем заимела связи при кутеже в петербурге. об отъезде её никто не знал, и так она и хотела. она прибыла к пяти часам вечера, и давний приятель тут же встретил даму на станции и проводил в своё скромное привокзальное убранство. со ставрогиной он был крайне обходителен, и пока они шли до его жилища, тому приходилось вести барышню под локоть, так она была слаба и болезненна. ему nicole всё объяснила тем, что она больна чахоткой уже продолжительное время, и сейчас всё на крайней стадии, при которой никакие лекари не помогут и ждёт её только свет божий, поэтому она решила, чувствуя свою скорую кончину, уехать от родных подальше, чтобы не давиться их жалостью и они не наблюдали последние мучения николь. обговорили с ним нюансы похорон, ставрогина решилась и на вызов священника для исповеди, когда станет понятно, что дело уже будет совершенно с концами. смотритель ей выделил отдельную комнату, и ставрогина могла быть абсолютно теперь спокойна, хоть подавиться этими гортензиями. она там же вспомнила про купленный когда-то домик в кантоне-ури, куда хотела предложить уехать михаилу тимофеевичу, но пусть у ставрогиной и было уже оформленное там гражданство — смысла не было абсолютно никакого, она вряд ли успеет и добраться туда. в сердце её оставалась лишь одна милая и верная подруга — дашенька, которой она и могла 'в наследство' отдать недвижимость,но зная, что даша по натуре своей не примет это просто так, николь всеволодовна принялась писать письмо шатовой в скворечники уже день на третий после отъезда. а может, и неделя прошла — у ставрогиной абсолютно беспорядочно дни и времена суток чередовались в голове, для неё были только донельзя продолжительные кататонические ступоры и жесточайшие приступы ханахаки, когда всё помещение сплошь заполнял и пропитывал стены надрывистый кашель и хрип осипшего и почти в мясо перемолотого цветами горла. но, превозмогая постоянную дичайшую слабость и измотанность организма, от стресса будто бы второе дыхание открылось, и силы появились уже и на то, чтобы держать перо в руках, и на то, чтобы излить дарье всё то, что на душе зрело. 'я по-прежнему никого не виню. я пробовала большой разврат и истощила в нем силы; но я не люблю и не хотела разврата. вы за мной в последнее время следили. знаете ли, что я смотрела даже на отрицающих наших со злобой, от зависти к их надеждам?' — писала она. — 'они надо всем ставили 'nihil', но у них были надежды; на успешное свершение их революционного дела, и в какое же бешенство меня это вводило, ведь у меня в свою очередь лишь обречённость полнейшая и тьма кромешная вместо даже намёков на будущее, ведь знала заранее, что не будет у меня ничего. у них были амбиции, и то во мне больше всего будоражило злость и брезгливость на их планы. ах, дашенька! как многое вы ещё не знаете, и как о многом я не решаюсь вам рассказать... сие до такой смертельной степени гложет меня, дарья павловна, что я и начинала письмо данное вам с мыслью о том, что наконец выскажу вам, создание моё трепетное и нежное, то самое самое мерзкое и гнилое, что даже архиерею на исповеди не смогла открыть, но похоже, что нет, слишком мелочна на то моя воля будет. впрочем, не переживайте, проблема эта скоро вовсе, думаю, потеряет всю актуальность, что нагружать вас этим незачем, и так я увлеклась письмом слишком. простите, что так много пишу. я опомнилась, и это нечаянно. этак ста страниц мало и десяти строк довольно.'. ставрогина плотно письмо запечатала, и явившись в комнатку нынешнего сожителя, попросила это доставить в срочном порядке в имение при уезде её матери, и передать лично в руки дарье павловне. на дворе была глубокая ночь, но жалостливое ставрогинское 'прошу вас, я могу умереть к тому времени, если не поторопиться' окончательно заставили молодого человека отправиться искать ближайший почтовый поезд. в то время, пока николь всеволодовна осталась одна в доме, она, продолжая чувствовать физический подъём, тут же стала паковать чемоданы. неясно, что это было - внезапная маниакально возникшая ли идея, но одно ставрогина знала точно — она абсолютно и совершенно не могла смириться со своей скоропостижной и грязной кончиной. это было совершенно неизбежно, что теперь было абсолютно точно ясно и без всяких терзающих сомнений, но всё таки не могла николь стерпеть подобное — умереть от измывательств над собой верховенской. смотрителя не было часа три. за это время ставрогина успела собрать за собой все вещи, и забрать из припасов знакомого прочный шпагат и гвозди. никого не предупредив, она покинула жилище, и села на самый ранний поезд в скворечники на пять утра. ставрогина не могла мириться с происходящим, не могла мириться с гортензиями, бежала от снова нападающих на неё голосов и страшного, абстрактного и жрущего сознание галлюцинаторного существа. тело едва не развалилось от того, сколько раз ставрогина безраборочно выдирала из под кожи ненавистные hydrangea, всё в нём кричало ставрогиной о том, что скоро увянет в ней всё, кроме тех самых лазурных отравляющих цветов. она собиралась совершить планируемое не столько даже от того, как невыносимы были муки — для неё муки были эти своего рода отголосками последнего удовольствия и сладострастного упоения, она не хотела с этими муками мириться и обречённо принимать их на себя. от рук её, той самой мучительницы. николь всеволодовна знала, что они с верховенской разминутся, та уже должна была уехать из города как несколько дней, ещё после отъезда ставрогиной. но на то она и рассчитывала, она не хотела и единого шанса вновь встретиться с девушкой, ехала ставрогина совершенно за другим. часам к десяти утра ставрогина тенью снова пробралась в родной город, движимая неизвестным порывом, дарящим девушке последние силы погибающего тела, которому оставалось от силы настрадаться ещё дня три. с извозчиком та добралась до скворешников, столкнулась с недоумевающим алексеем егорычем почти сразу же, который её стал расспрашивать о письме, о том, где она была, и что в конце концов происходит, но дворянинка до той степени была поглощена болезнью и овладевающей идеей, что совершенно не откликалась на него, сразу же машинально направилась в своё крыло дома, и начала там метаться как птица в клетке, настойчиво ища что-то по всем комнатам, распахивая повсюду двери, вводила дворовых в полнейшее замешательство. на своей половине имения заперлась наглухо, чувствуя подсознательно, что сейчас о её приезде доложат домашним, и те тут же отправятся её искать. в кабинете нашла обрывок бумаги, на скорую руку написала на нём строчки 'никого не винить, я сама'. направилась в мезонину, в кладовке всё таки найдя молоток и брикет мыла. она совершенно не помнила за собой тот путь, в следствие которого оказалась в светелке, стоя на табурете с верёвкой, из которой она руками машинально уже вязала петлю. сознание пробудилось только к тому моменту, как она услышала голос. тот ненавистный, звонкий и игристый певчий голосок, а затем и обладательницу его напротив. ставрогина в самом что ни на есть чётком виде видела петру степановну перед собой, заискивающе глядящую ей в глаза, от чего одержимое тело тут же стала бить крупная дрожь. — ставрогина, вы красавица! — так привычно защебетала petra с её приторной улыбочкой на лице. — даже сейчас вы красавица, самая настоящая красавица в этом вселяющим ту жуть, с которой смотришь на юродивых, видом. ужаснейшее у вас состояние, кто же так с вами? вы ведь давно уже и множество раз думали о том, чтобы повеситься, по самым разным причём причинам, то от гнетущей апатичности вашей ко всему, то от угрызений совести за содеянный разврат, и вас в конце концов окончательно довожу я? приму за комплимент, николь всеволодовна. — довольно, — беспомощно бормотала ставрогина кошмарному видению, надевая петлю на шею. галлюцинация верховенской действительно замолчала с привычным ей желчным смешком, и так же глумливо продолжала глядеть в лицо nicole, у которой снова машинально текли слёзы по щекам, как после того самого визита петры степановной, в который вся правда окончательно для оной вскрылась. — отчего же вы медлите? — снова заговорила революционерка. — вы продолжаете таить надежды, что кто-то вас спасёт, после того, как единственной вашей надеждой на спасение была я, и которая так позорно разрушилась? вы до того смешны в своём существе, ставрогина. — я любила вас, — прошептала ставрогина в пустоту, и рванула вперёд. это, пожалуй, был самый уверенный шаг, который вообще совершала она за жизнь, и в ней же, как не иронично, последний. она боялась самоубийства всю жизнь от того, что боялась проявить этим поступком мученическое великодушие, но теперь это выглядело мелочной попыткой умереть от чего угодно, лишь бы не от любовной болезни, которой её одарила верховенская. тело забилось в предсмертной агонии от асфиксии, и едва все последние жизненные процессы остановились, и николь всеволодовна мёртвым грузом окончательно повисла в петле, как оставшиеся цветы гортензии мгновенно рванули наружу через охладевшую плоть, ломая безжизненные кости и почти перемалывая внутренности, со страшным скрежетом разорвали солнечное сплетение, и стремительно стали распространяться по всем висящим конечностям, оплетать затянутую петлю на шее, а затем по верёвке с аномальной скоростью перешли на потолок, под стать окрашенный сизой, и от времени скалывающейся старой краской. гортензия почувствовала умерщвление организма, от которого всё это время побеги получали питание, и так же впав в кульминационное стрессовое состояние, как и хозяйка перед предстоящей смертью, разом решила распространить соцветие на полную. лазурный цветок остался единственной оставшейся живой частью, одолевший её, как паразит — сначала ментально, потом почти полностью и физически. абсолютно жестоко и нещадно. дашенька, получившая письмо, и варвара петровна увидят в мезонине всего через какие-то десять минут эту страшнейшую и неясную картину — повисшее безжизненное тело гражданки кантона ури, откуда-то взявшимися цветами гортензии вывернутое наружу. эта гнусная игра была для всех окончена уже абсолютно, верховенская в ней — единственная вышедшая победительницей, с лавровым венком на вшивой от бесчеловечных её идей и планов голове, а ставрогина — с треском в этом хаосе проигравшая, венок для которой был затянут на шее ореолом из гортензий.