мы надевали лавровые венки на вшивые головы;;

события и революционные настроения, вторгающиеся в прежде спокойную жизнь города, цеплялись всем в спины и пробирались под кожу дрянным смрадом. всем, но опять же — кроме ставрогиной. она будто бы была в вакуумной склянке закрыта от всего происходящего, несмотря на непосредственную близость с главной мятежной иконой, так как на первый план всё больше вырывалась болезнь, отнимая у nicole контроль над своей собственной жизнью. невероятной удачей каждый день становилось то, что дама просыпается живой, а не поперхнувшейся или цветами, или кровью, и с целой грудной клеткой без вырванных стеблями рёбер. матери удалось неясным образом доказать несостоятельность доктора, что было действительностью, ведь единственным неверным средством могла оказаться лишь ночь, на которую у ставрогиной надежд было порой больше, чем вариант того, что она вообще доживёт до неё. в день праздника, как и планировалось, петра степановна литературную часть пропустила. вернее, для приличия и вида покровительнице пробыла лишь на чтении кармазинова, и без того особого желания находиться там дальше, с утра внезапно пропала, списав всё на своё самочувствие, пока сама организовывала и реорганизовывала дела со ставрогиной, тушиным и маврикией николавной, и лебядкиными. стало всё в два раза сложнее, чем если бы больная гортензией своё желание не изъявила, и провернуть всё нужно было так, чтобы вместо тушина поехала верховенская, но при этом общественности всё было бы известно ровно наоборот. елисея николаевича уверяла в том, что для их же это блага, ставрогину ведь вовсе камнями закидают, если узнают об их схождении, а это наверняка уж всенепременно случится (в прочем, случится это благодаря петре степановне и без всякого взаправдавшнего схождения, как было угодно её смуте). двое с покровительшей должны были с литературного утра уехать, а верховенская сесть в подле стоящую карету вместе со ставрогиной. степана трофимовича позорно осмеяли за чтении его речи против нигилистической молодёжи, на празднике елисей николаевич скомпрометировал явившуюся ставрогину тем, что ей пришлось публично заявить о браке, пожар внезапный бушевал, градоначальник оставил мероприятие, побежав к заречью, у губернаторши началась истерика от происходящего, посему петрой было поручено николь всеволодовне ждать её около десяти минут, пока она отлучиться юлию михайловну успокаивать. дама, полностью облачённая тканью платья и перчатками, и с обширным слоем пудры на лице, так как стебли цветов всё больше и всё ярче себя проявляли, вышла вяло с губернаторского дома и села в свою карету дожидаться подругу. через короткое время появились маврикия николавна с офицером, который после того, как помог даме забраться к покровительше, перекинулся с невестой парой слов, и направился к бричке ставрогиной. — что же, николь всеволодовна, было то, что было, — тихим голосом начал светловолосый мужчина, поднимая взгляд на смотрящую в одну точку даму. — теперь можете всем смело и победоносно смотреть в глаза. — хорошо, так всё и должно было кончиться. — откликнулась она. елисей николаевич сделал движение, будто бы собирался уже уходить, но всё же приостановился. — я вам должен признаться; у меня уже давно появилась мысль, что у вас что-то есть на душе — ужасное, грязное и кровавое, и ужасно нелепое в то же время, смешное. ставрогина всё не обращала на него взор, но проронила снова болезненный кашель. — верно, ужасное, грязное и смешное, если вам так угодно. офицер понуро кивнул, в последний раз взглянув на черновласую, и отправился обратно к маврикии николавне. бричка их тронулась, застучали колёса, на этом всё и кончено — теперь елисей николаевич ставрогину окончательно не касался. через недолгое время показалась петра степановна из поместья, в самодовольно—взвинченном виде поправляющая перчатки, и оглянувшись, семенящим шагом направилась к ставрогиной. тут же запрыгнула в карету, постучала по корпусу, прокричав кучеру ехать в скворечники, и захлопнула на ходу дверцу. — с мужем вашим покончено, с тушиным тоже, — на выдохе сказала она, поправляя завитые волосы. — вы себя скомпрометировали, и я себя тоже, заявив о том, что вы с елисеем николаевичем вместе уехали, только вот друг сердечный папаши перед всеми мне ярко возразил, что я вас и сводила, но и с этим разберёмся. она с яркой улыбкой повернулась к подруге, но увидев ясную мрачность и болезненность на её лице, вовсе не обращённом к собеседнице, уголки губ припустила. дорога в имение прошла в молчании, будто бы обе на экзекуцию ехали. лишь иногда тишина прерывалась кашлем ставрогиной, и единственное, от чего аристократке было легче — скрывать было более нечего. — уверены, что чувствуете себя достаточно внятно? — апеллировала революционерка ставрогиной, оказавшись по приезду в её комнате. обстановка вокруг, после кабинета, в который петре степановне ранее приходилось каждый раз к даме заскакивать, была анархистке доселе незнакомой. тёмные и давящие под стать хозяйке тона, дорогие постели, минимум мебели, небольшие мраморные статуи, дополняющие интерьер, окна, выходящие на сад. время едва близилось к вечеру, но тучи на небе сошлись плотным слоем, что даже днём комната погрузилась во мрак. николь всеволодовна попросила лакея сделать пару чашек чая, игнорируя вопрос верховенской, и зажгла свечи, одарив помещение хотя бы приглушённым светом. села изнемождённо в кресло у туалетного столика, и стала снимать чёрные перчатки, обнажая свои исхудавшие и узорчатые руки, неторопливо разглядывая их. — что же вы, петра степановна, даже денег не взатребуете в своей манере? — обратилась наконец ставрогина к подруге, всё не поднимая на неё взгляд. — нет, позвольте, не взатребую—с! — с возмущением воскликнула верховенская. — я вам, в конце концов, что, какая-то куртизанка столичная, чтобы за это деньги требовать? — надо же, — усмехнулась ставрогина, — так вы это по доброте сердечной, или из научного интереса? — из интереса сердечного, — с издёвкой ответила petra, дёргаясь вдруг от последующего стука прислуги в дверь. ставрогина приняла напиток, тут же двери заперев наглухо. обратно села в кресло, и отпивая чай, продолжила. — наслышана, что вы намеревались после вашей революции город покинуть, поэтому на случай, если я вдруг останусь жива, уедем вместе в швейцарию. дева в это время на неё внимательнейшим образом смотрела, изучая будто бы, чего от nicole ждать. на слова о швейцарии беззвучно усмехнулась, и стала вдруг делать размеренные шаги на встречу. вплотную подойдя, села на колени у ног ставрогиной, и положив на них руки, стала заглядывать девушке в глаза. они у ставрогиной забегали, на лице от этого движения петры стала проясняться ясная пунцовость. та отставила блюдце с чашкой, прочистила горло, намереваясь что-то сказать, как петра степановна, воспользовавшись освободившимся пространством, в миг сократила расстояние между ними, впившись в губы аристократки. у той сразу же дыхание перехватило почти наглухо, внизу живота начался нестерпимый жар, а по спине холод, организм стал реагировать на это так, будто бы это и не поцелуй обыкновенный вовсе, не сдержалась в конце концов, и проронила жалостливый стон. от ощущения горячего дыхания петры степановной на губах та ещё пуще с ума сходила, на встречу выгибаясь, сдерживая кое-как неумолимо рвущиеся так долго копившиеся внутри трепет и вожделение. у николь всеволодовны отвечать на это получалось всё так же задыхающе, рвано, цепляясь беспомощно за одежды верховенской, и пытаясь усмирить начинающий нестерпимо давить кашель. а та вдруг отстранилась, так же внезапно, как и начала. встала со ставрогиной, оглядывая её растрёпанный вид, и с наглым смешком отскочила. тут же протянула ей руки, и когда барыня ей их растерянно доверила, потянула на себя, что ставрогина от дрожи в ногах чуть было не рухнула на неё, но в непосредственной близости оказалась постель, на которую обе благополучно приземлились прежде, чем цветы гортензии начали снова извергаться, заставляя ставрогину болезненно вздымать спину, цепляясь за простыни. — остановитесь? — сидя рядом на кровати, и наклонив с интересом голову, наблюдала за ней в агонии петра степановна, с абсолютно ровным и безэмпатичным видом, с издевательским даже. николь всеволодовна приподнялась на дрожащих руках, взглянув на верховенскую тяжёлым взглядом, и с продолжающейся одышкой потянулась к ней, уцепившись за плечи, и всё равно отчаянно поцеловала. вся дрожащая, как осиновый лист, чуть ли не в истерике, почти в исступлении, вцеплялась в губы верховенской, будто бы ища в них последнюю надежду на жизнь, на исцеление, на ответные чувства. но никакой свободы в лёгких не ощущалось, только ещё сильнее подступали к горлу ненавистные цветы. а петра будто бы специально, так же смиренно сидела на кровати, пытливо не даря никакой взаимности в поцелуй, и лишь надменно наблюдала за тем, как подруга, в шаге от рыданий, всё не может уняться, и терзает её уста, теряя полностью рассудок. верховенская вдруг руками в перчатках берёт ставрогину за подбородок, и отводит от себя, возвращая ту немного в реальность. лицо у неё жалкое, измученное, но эмоционально окрашенное. то ли ужасом, то ли полнейшей безысходностью и мятежностью. петра степановна делает движение к ней, и целует наконец, в щёку, где-то у скулы, но тут же отскакивает от резкого вскрика ставрогиной, которая рефлекторно схватилась за скулу. снова ощущение, будто бы изнутри в кожу впиваются множество маленьких иголочек, разрывая её. ставрогина рукой сразу нащупала в месте, куда докоснулась губами верховенская, распустившиеся гортензии. опешившая петра, заметив цветы за ставрогинской рукой, тут же наклонилась к ней, отвела кисть николь, и покрытой своей рукой провела по соцветию, с видом до того поражённым, как будто будучи профессоркой совершила неожиданное открытие. тут же стала торопливо расплетать банты на шее николь всеволодовны, распускать чёрную шаль, закрывающую шею, затем высокий воротник, спустила верх платья, открывая перед собой белую, но невероятно испещрённую стеблями грудь. они брали эпицентр из середины грудной клетки, и паутиной распространялись по всему осунувшемуся телу, выдавая тёмные и замысловатые узоры. верховенская медленно стянула перчатку, не переставая изучать hydrangea под кожей. наклонилась к бюсту, кончиками пальцев уже голой руки проводя по груди ставрогиной под ключицей, завороженно стала наблюдать, как прямо за пальцами её распускаются цветы. — невероятно, — пролепетала верховенская, как бы игнорируя болезненное шипение, которое заставляла николь всеволодовну издавать. петра степановна вновь подняла взгляд на аристократку, встретилась с глазами, её, застлившимеся пеленой полностью, то ли от слёз, то ли от упоения, и прильнула к обнажённой шее, покрывая её поцелуями. ставрогина на это со стоном голову откинула назад, открывая верховенской кожу под ласки. ласки же были крайне сомнительны — на каждое прикосновение вожделенной гортензии под кожей живо откликались, и появлялись наружу с колющей болью, заставляя николь всеволодовну дёргаться каждый раз, а верховенская от этого будто бы во вкус вошла, и всё сильнее прижималась к даме, активно оцеловывая шею и ключицы её. пронзающая боль смешивалась со страстным удовольствием, которое от простых лобызаний с недугом утраивалось так, что николь всеволодовне казалось, что она там же окончательно с ума и сойдёт. снова ставрогина стала давиться пышными гортензиями и собственной кровью, но в полнейшем забвении уже будто бы и не обращала внимание на всю безнадёжность ситуации. вернее, не получалось думать ни о чём другом, кроме как о нависшей над ней обсессивной верховенской, от которой всё бледное тело горело заречьевым пожаром. дорогостоящие простыни поверх были устланы словно гортензивыми полями и кровавыми пятнами, но эта обстановка настолько пришлась в привычку nicole, что она и не придавая этому значения, переключилась на верховенскую, не успев привести дыхание в норму. укусила петру степановну чуть ниже челюсти, на что живот ставрогиной от шумного вздоха рыжеволосой откликнулся резко рябящими бабочками. дрожащими руками от материальности всего сейчас происходящего стала расстёгивать клетчатый спенсер верховенской, оцеловывая и попутно остервенело кусая каждый открывающийся сантиметр так долго и унизительно желанного тела. петра степановна никогда не была расточительна на открытые плечи или кисти, платья всегда были укрытого кроя, поэтому доступная теперь ставрогиной кожа казалась ещё сокровеннее. её взору предстала любопытная деталь — верховенская вся сплошь была усыпана родинками, а на ключицах выступали рыжие веснушки. в ставрогиной всё это время бушевало желание над петрой степановной надругаться, растерзать, но терзать и мучить её продолжала сама верховенская. сначала косвенно, заставляя давиться гортензиями и чувством неизвестности и унижения, теперь же напрямую — руки её специально гуляли по оголённым частям тела nicole, вызывая у оной нестерпимую боль от восходящих через кожу цветов, пьянящее упоение и ощущение себя растоптаной полностью. гортензиевой клумбы на плечах исступлённой николь всеволодовны верховенской в какой-то момент показалось мало, и она стала дальше сбрасывать с неё одежды многослойного шёлкового платья. руки её, сводящие черновласую с ума, оказались крайне цепкими и проворными, и так же проворно стала верховенская расправляться со шнуровкой корсета, прежде намеренно затянув шнуровку в обратную сторону. следом слетела и кружевная белоснежная сорочка, обнажившая тонкий и отощавший стан ставрогиной с прояснившимеся рёбрами. всё происходящее далее было будто бы в тумане, в аффекте, словно заволокло всё мутной дымкой, и лишь абстрактные лихорадочные ощущения от сплетения жарких тел, смешанные с невыносимой болью в горле и во всём теле от того же. аффект поглотил настолько, что дамы перестали и малейшее внимание обращать на гортензии, всё в этом всепоглощающем грязном акте было художественно переплетено в вездесущих цветах и крови. ранним утром над городом осел плотный и едкий дым от тлеющего заречья, что в небе и не думала проноситься ясность. в это же время проснулась ставрогина, с трудом стараясь приподняться на руках, превозмогая перманентное колющее чувство от проросших цветов по всему телу. право, казалось, что бутоны её сейчас разорвут и растерзают на части изнутри. ощущение было сродни тому, как кровь начинает возвращаться в прежде затёкшую ногу, одаривая конечность неприятным колющим чувством, только сейчас это было усиленно раза в три, и распространено по всей площади плоти. вокруг — смятые и извороченные простыни, всюду перепачканные кровью, несметные лазурные краски гортензий, успевшие подзавять, а некоторые цветы так же были измяты, на столе недопитый чай, и ни единого намёка на присутствие верховенской. хотелось бы решить, что все смутные отрывки от вчерашнего дня — плод больного воображения, шизофренические галлюцинации, но об обратном свидетельствовали ц в е т ы. на скуле, на фарфоровом бюсте, на талии и бёдрах, на локтях и предплечьях, на точённых кистях, от ключиц по всей шее, по всей постели и разбросанные по полу, стоящие комом в горле, начинающее снова вырываться с приступом кашля из грудной клетки, проросшие, кажется, к самому мозгу, поглотившие все остатки здорового разума проклятые голубые гортензии. помнится, какой тогда, в петербурге, ставрогину одалел ужас, когда она подумала лишь о том, что было бы, если бы верховенская узнала об этой болезненной страсти, лишь если бы увидела лично пару лепестков соцветий. и как же теперь эти мысли выглядят комично на фоне того, до чего всё довела николь всеволодовна. лучшим, что могла предпринять ставрогина, когда все завесы омерзительной тайны открылись, так это действительно взять револьвер у верховенской, и покончить с обеими, и то не так было бы ужасно, как этот акт с самым отвратительным, и с самым желанным в то же время для неё человеком, чему она отчаянно искусилась. она теперь не просто показала всю свою слабость по отношению к петре степановне, она дала ей лично убить всё оставшееся достоинство в себе, надменно насмехнуться над надеждами ставрогиной к исцелению, подобострастно насладиться болезненными страданиями оной. они переметнулись местами — не верховенская больше приклоняла колени и цеплялась за одежды николь всеволодовны, для неё уже закончился этот театр, как и для ставрогиной — она может более не изображать хололную, статную и независимую аристократку, теперь она для верховенской полностью обличена как павшая и больная до потери разума тварь. сквозь кашель ставрогина начинает давиться снова так глупо выступившими слезами, трястись вся в беззвучной истерике. тут же вцепляется в одно из соцветий на своей груди, и вырывает его резко, яростно, тут же всхлипывая болезненно от того, с какой режущей болью выходит извлекать гортензии из под кожи. один за другим начинает дальше цветы хаотично на теле вырывать, превозмогая всю нестерпимую боль, и только пуще в припадок истерический заходится, когда на те же самые места вырванных гортензий сразу же возвращаются новые, и прорастают снова с болью нестерпимой. рвёт, рвёт, рвёт, рвёт, на старых местах, на новых, ничего не исчезает, спина белая и исхудавшая содрагается беспомощно, гортензия в ответ глотку рвёт, душу, разум — действия до автоматизма доходят, в голове лишь рвать, рвать, рвать, рвать, рви, рви — стены шёпотом кричат. руки постепенно слушаться перестают, одержимость телом овладевает, тело, едва сознание не потерявшее от болевого шока, заламываться начинает, метаться в разные стороны, а в голове — лишь бы от цветов избавиться, от голосов, от страданий, от верховенской. и вдруг всё, с т у п о р — ни пошевелиться, ни от отчаяния и боли закричать. счёт времени в таком состоянии терялся совершенно, она не знала, сколько так в простынях богемной фигурой застывшей пробыла, с льющейся кровью изо рта и гортензиевыми соцветиями по бледной плоти, на которой во многих местах жуткие синяки выступили от рванья цветов через кожу. дверь отворилась в какой-то момент, и за ней показалась фигура в последнюю очередь ожидаемая. проклятая девица в клетчатом платье и перчатках, вошедшая, глупо и издевательски напевая какой-то романс. на ставрогину взглянула, и скорчила удивление язвительное, прихлопнув в ладоши. — ах, ставрогина! — воскликнула госпожа верховенская. — с добрым утром вас, что же вы, такая рань, а вы не спите? живы, как вижу, и то слава богу, незадача вот только — нездоровы, жалость-то какая-с. но я, впрочем, всю жалость к вам свою благодетельную давеча выразила, сделала, всё что могла, называется, да и всё, что вы хотели получить — тоже. а, ставрогина, вы, верно, испугались, что я без вас в швейцарию сбежала, и не попрощавшись! ну что вы, рано, рано ещё, я у вас пока уж не закончила — шатова ваша ещё жива, кириллова, да и вы тоже, пока что. уж не знаю, насколько хватит вас, но предполагаю, что совместный наш уезд в швейцарию отменяется. она с наглым и надменным видом говорила с николь всеволодовной, не обращая будто внимания на её ступор. знала же, сволочь, что та слышит и понимает её в этом состоянии прекрасно, лишь беспомощна, насколько это возможно — пошевелиться и возразить ничего физически не может. верховенская активно жестикулировала, но слегка сбавила обороты, и на последней фразе облокотилась спиной на входную дверь, запирая её от посторонних глаз. — ну, я, в прочем, не поизмываться над вами просто пришла, не настолько уж я пакостна, — с едкой улыбкой, проговорила она, спрятав руки за спиной, так же опираясь на дверь. всего только парочка слов необходимейших, klein moment, как говорится — трупы зарезаны, но не сгорели, это-то скверно, федька, видать, торопился, пожара испугался. и представьте же, дала этому пьяному дурачине, лебядкину, двести сорок рублей от вашего имени, планировала их в петербург во чтобы не стало их вывезти, да и сама туда собиралась в скором времени, а лебядкин этот — всё двухста рублями из своего кармана крутил, а федька и решил воспользоваться — вот и вся правда. виноватых нет, ни вы, ни я, вы ведь не хотели? у меня же, признаюсь, мысль о пожаре проскальзывала, но на случай самый критический,а они вдруг вздумали своевластно и без приказу теперь, в такое мгновение, когда надо притаиться да в кулак дышать, вот что значит, хоть капельку распустить! тут нужна одна великолепная, кумирная, деспотическая воля, опирающаяся на нечто не случайное и вне стоящее...ну, я отвлеклась, впрочем, сказать вам хотела, что вы можете не волноваться, такое уж стечение, совпадение случаев, одним словом, до вас юридически не может коснуться, и я летела предуведомить, что хоть в этом ваша совесть чиста. петра степановна смела ещё и колкости пропускать, видимо посчитала, что уж в абсолюте теперь завладела ситуацией. простояла с полминуты в тишине у двери, ставрогина-то застыла намертво, и ответа не следовало, как застучали её каблуки по лакированному полу на встречу к блаженной. та критически оглядела её, подойдя к постели, и присела на край кровати рядом. потянулась к месту на скуле, откуда вчера впервые проросли бутоны, заполонившие теперь сплошь всё тело nicole, которая сейчас выглядела как мраморная статуя, оставленная в каком-нибудь заброшенном саду, и сорвала оттуда правой рукой распустившееся соцветие — яркое, пышное, полусфера из маленьких голубых цветков, свежее ещё совсем, а под ним — гематома от того, сколько раз ставрогина на этом месте рвала бутоны. верховенская оглядывала соцветие, держа его мягко в ладони. — не подскажите, когда вас недуг сразил? — она подняла вдруг глаза на всё так же недвижимую николь всеволодовну. — помнится, в петербурге в последние дни я была не столь чутка к вам, когда вы оправились от ступора, но в день чётко перед отъездом у вас первое свидетельство вашей 'лихорадки' застала. с того времени недели три прошло, не больше, верно? а знаете ли вы, что участь ваша ещё более усугублена? знаете ли, что будь это не гортензия, а какая-нибудь, не знаю, ромашка целебная, времени у вас было бы раза в три больше, и протекало бы всё даже не столь ужасно? не знаю, так ли ханахаки награждает цветами под стать личности вожделенного, но гортензия, которая от меня вам досталась — цветок ядовитый, только в новых справочниках начали писать. у растения этого только листья полезные, а цветы, которыми вы всё прорастали и харкались, вас отравляли изнутри, медленно и мучительно. оттуда и недомогания все ваши — исхудали как смерть, кровоотделение такое, что всё вопросами задаюсь, как вы замертво от потерь не упали, и активность у цветка такая бешаная. досадно-то как, верно? какого это, ставрогина, осознавать, что вы больны смертельно, и всё равно так унизительно и отчаянно цепляться за последние надежды? вы ведь осознавали с самого начала, что это повально смертельно, даже если пытались лгать самой себе? вы погрязли во лжи, ставрогина, вы сами себя втоптали в грязь, и показали себя настоящую — скверную, изломаную барчонку, аристократию избитую, всё это уродство светское. а может быть, вы считали, что я вам умереть не дам, переверну всё вверх дном, даже не из чувств и состраданий к вам особых, а для того хотя бы, чтобы мы с вами смогли всю революцию свершить? так вы не переживайте, вы для меня уже оказались полезной, свою роль вы выполнили в этом танце разврата, вы — инструмент, который на ура сработал, и не более. вы — солнце, вы стали лицом революции, а я скрылась в вашей тени удобно, разнося смуту из под ваших лучей. я пресмыкалась, я стелилась под ваши желания, я гналась за вами, в испуге потерять, пока вы находили во мне опасное развлечение, единственное развивающее вашу скуку, выставляющее меня шутом, так вот игра ваша теперь закончена — вы проигравшая, с треском и мерзостью, вам одной я позволяла над собой творить то, за что другой давно лежал бы по частям в канаве, и вы, пока надо мной измывались, не заметили, как вами самой воспользовались, массу простейших манипуляций провели. как же вы непосредственны, ставрогина, в вас всего то и было дороже, что вы от своей наивности глупой не видели перед собой ничего. мне всего ничего осталось — рецептом вашей мази воспользоваться, чтобы пятёрки эти кровью вместе замертво скрепить, и вы мне здесь мешать не смеете, слышите? я столько жизней погубила, николь, я живу по нечаеву, нет во мне раскаяния или сожаления, я — революционерка, и вы думали серьёзно, что я соберусь во что-то жизнь вашу ставить? что я в своём идолопоклонстве настолько с ума сойду? так вот, погибать можете спокойно, потеряю вас, так найду идола нового, мне ни грамма ценности в вашей личности, ни грамма к вам сожаления и ни грамма раскаяния за вчерашнюю грехопадучую ночь, чего мне-то раскаиваться, лишь помогла утопающим, как могла, да и вам, вижу за собой оставить это мгновение ничего не стоило, весь разврат, в котором вы опять же от скуки своей ещё с перербурга погрязли, на вас липким слоем осел. вы отвратительны мне, ставрогина. верховенская на этой фразе смяла в кулаке пышное соцветие, нависла над всё ещё заступоренной кататонией девушкой, и поцеловала николь всеволодовну в последний раз в губы. так же надменно, издевательски, зная, что она в сознании сейчас, зная, что сейчас ставрогина испытывает. отстранилась, брезгливо вытерла уста от крови алой, и отбросила от себя измятый цветок куда-то рядом на кровать. — прощайте. — проронила она, поправляя кокетливо локоны, с той же колкой и наимерзейшей улыбкой, и удалилась, захлопнув за собой дверь. внутри ставрогиной — пустота теперь только, она уничтожена, втоптана в грязь ниже плинтуса. эта дрянь в лицо, пользуясь положением, самым намерзейшим положением, процедила ей всё, что ставрогина так опасалась про себя подумать всё последнее время, словно знала, что сейчас действеннее всего убьёт её морально окончательно, сломит на части. как мышь трусливая воспользовалась положением, зная, что ей не дадут пощёчину ещё на первых репликах, что некому будет и прокричать 'довольно', что всё в этой ситуации по её подлой воле. беспомощность, унижение, переполняющая ненависть умерщвляли всё, что живого в душе у ставрогиной осталось. лишь чай холодный и недопитый на столике остался, чашки ставрогиной и верховенской с остывшим полностью содержимым, а у nicole ещё и практически полностью испитым, опустошённым до дна.