Часть 1
7 мая 2020 г. в 18:40
Сонджуну, вообще-то, нельзя курить: сигареты на голос повлияют, одежду едким запахом пропитают, а спалится ещё ненароком — сразу ведь по шапке выхватит! Но он не прекращает курить урывками, прячась за углом в подворотне да выдыхая вверх — себе же самому в нос, в глаза и в крашеную чёлку, чтобы только клубы монохромные перед глазами не стояли, а поднимались высоко-высоко над головой и там, расслаиваясь, исчезали. И ему бы сейчас сюда хёна какого-нибудь, который сигарету из рук вырвет, растопчет и скажет, что фу-фу-фу, нельзя, брось бяку, окстись и иди с Богом отсюда, и чтобы ноги твоей я в курилке не видел больше, но у Джуна проблема есть — он сам себе и хён, и лидер их разномастного сборища, который в идеале должен бросить предлагать и уговаривать по-взрослому так, осознанно и обдуманно, а он…
А он выдыхает, тушит об стену окурок и плечи по-расслабленному опускает, ведёт ими слегка и снова возвращается к «своим», в свою яркую и цветасто-аляпистую жизнь, у которой на каждую минуточку и каждую секундочку свой калейдоскоп яркий есть, свои оттенки вырвиглазные и ядрёные, своя палитра особенная и свои мазки вразнобой. У него жизнь — один большой вихрь из эмоций и оттенков, в который только шагни, и снесёт лавиной мощной. Но хочется в этом вихре живом и ярком почему-то вещей совершенно к нему не подходящих — холодного монохрома, бело-серо-чёрной гаммы строгой и обезличенной, тумана плотного и густого, чтобы маревом перед глазами стоял. Но единственный в его жизни монохром — в серых клубах сигаретного дыма, которые оседают на связках и пропитывают одежду.
Сонджуну, вообще-то, надоело выдыхать либо вверх — в нос, в глаза и в крашеную чёлку, — либо вниз, на цветасто-аляпистую одежду. Сонджуну двадцать, он давно уже человек взрослый и самостоятельный — сигареты, во всяком случае, сам себе покупает, — но права выдохнуть перед собой, чтобы густые клубы из его губ осторожно выкатились и застыли перед глазами одними лишь контурами силуэта, у него всё ещё нет. Даже тогда, когда курит он не за углом, не в подворотне и не наспех — потому, что яркий вихрь его жизни уже крутится-кружится в пёстром вальсе, уносит его куда-то вперёд, где луга усыпаны мелкими цветами и где звёзды-жемчужинки на небе сияют ярко-ярко. И в этом ярком вихре совершенно нет места серо-белым контурам, которые разве что на фоне тёмного асфальта видно будет.
И как бы парадоксально ни звучало, но нет им места и там, где на белом мраморе лица и в чёрных ониксах глаз всегда отражаются царственная строгость и торжественное ко всему миру презрение, где цветовая гамма — строго в спектре от кипельно белого до звеняще чёрного. Словно стоит на ступеньке, откуда и видно всё лучше, и дышится посвободнее, и не плюнет никто на твою макушку. Сам поплевать можешь — ты же старший, ты же знаешь, как лучше и как правильнее. И Сонхва поплевал бы со своей особенной хёнской высоты, если бы знал, что нужно. Если бы знал, на кого.
У него-то в жизни всё предельно и полярно просто — вот тебе чёрное, вот тебе белое, разделяй и властвуй, по частице от каждого внутрь другого — гармония и порядок. У него эта чёткая простота течёт в венах вместе с кровью, ему до оттенков серобуромалиновых дела нет, потому что в чёрном на белом — элегантность, в белом на чёрном — шарм и изыск. На его белом лице и в его чёрных глазах серому дыму не место, а потому и не оседает он на губах, не скатывается скребущими клубками вниз по горлу и не впитывается под одеждой в самую кожу. Потому что Сонхва не курит и вам не советует — уже не модно, уже не интересно; а ему и без сигарет, на самом-то деле, дышать в своём монохроме нечем.
В его жизни нет места полутонам и оттенкам потому, что если все сразу смешать, смазать по исписанному холсту рукой, закрутить-закружить в пёстром вальсе — получится серый. Противный такой серый, внутри которого жить невозможно, ведь он маревом — на глаза, а горькой дымкой — в лёгкие. Сонхва искренне не видит смысла тратить дорогие краски, ведь точно такой же серый получится, если белый с чёрным в равных пропорциях помешать или если выдохнуть глубокую затяжку из раздражённого сухим дымом горла. Сонхва выбирает мешать белый с чёрным — ступает на мокрый от дождя асфальт, на котором изредка отблёскивают серебром с неба мелкие лужи.
А ещё помимо серебра в этих лужах — размытые блики неоновых вывесок, и этот неон слаще самых приторных сладостей, потому что Сонхва сколько бы не прятался в простоте своего монохрома, а душой — той самой, которая через чёрные ониксы глаз выглядывает из-за белого мрамора лица — всё равно наивно и по-детски тянется к дорогим ярким краскам, обещая себе, что в этот раз точно-точно не смешает все разом, что точно-точно не доведёт до того противного серого, в котором ни жить, ни дышать невозможно. Наивно и по-детски — вот именно; а запах мокрого от серебряных луж асфальта начинает душить похуже, чем дым самых крепких сигарет.
И потому, наверное, сколько бы людной улица ни была, сколько бы не мельтешило мимо лиц и затылков, сколько бы раз по кругу не мигала над головой неоновая вывеска — зацепляется уставший от монохромного холода взгляд за этот самый дым, фантомом необъяснимым чувствующийся где-то на самых кончиках альвеол. Потому что этот дым стекает вниз белым маревом по яркому-яркому пятну чужого совсем силуэта, стекает и пятно это за собой пытается спрятать, замаскировать под общий и всецелый в мире Сонхва монохром. Но стоит только глаза в глаза вдруг посмотреть — все его попытки идут крахом.
Они стоят на одном тротуаре в, дай Бог, десятке метров друг от друга, но взгляд Сонджуна за чёрно-белую и столько же незнакомую фигуру напротив цепляется, потому что не смотрится как-то посреди буйства красок и на фоне яркой неоновой вывески это холодное тёмное пятно. У него самого за спиной зачернённый дождём проспект, асфальт отражается в стёклах здания позади, но Сонхва в глаза лишь его ярко крашеные волосы бросаются — непростительно неправильные в строгом и серьёзном порядке.
А ещё непростительна и неправильна уже подожжённая сигарета, которую Сонджун в чуть подрагивающей руке держит. Непростительна — потому что не дай Бог он случайно выдохнет криво, засмотрится на тлеющий огонёчек да разглядит где-то в крутящихся-кружащихся клубах дыма кусочек мраморного лица — тот, в котором чёрные ониксы глаз поблёскивают из-под бархата уложенной на бок чёлки. А неправильна — потому что необъяснимая в ярком цветасто-аляпистом вихре жажда бело-серо-чёрного строгого и обезличенного утоляется теперь не густым горьким дымом. А потому и быть его между двумя пока что незнакомыми друг другу фигурами не должно.
Но он есть, потому что сигарета прикурена уже, а ронять её — целую — в серебряную лужу как-то жалко — уж лучше докурить через силу, подавиться на середине пару раз да закашляться, потому что серого тумана, перед глазами стоящего, теперь даже через край, и никакая яркая особенно вспышка его для Сонджуна не растворяет. А для Сонхва не перебивает она почти мистического очарования, которое ползёт покалывающими мурашками по плечам почти так же, как ползёт потихоньку тлеющий край бумаги на зажатой между губ сигарете.
И у Сонджуна затяжка неспешная, а у Сонхва — шаг к нему навстречу, чтобы его яркие краски не где-то на фоне зачернённого дождём проспекта были, а под руками, рядом и вокруг, чтобы тоже закрутилось-закружилось, чтобы не смешалось в противный и душный серый, а расцветило-заляпало. И он делает этот шаг, насилу взгляд отводя, чтобы ненароком в серебряную лужу не наступить, а того, что отзеркалят — тоже через какой-нибудь совсем неинтересный цветастый блик перешагнут — не ожидает.
А ещё не ожидает, что с аккуратных чужих губ туманное марево осторожно и плавно потечёт, раскатываясь клубами густыми и красивыми. Потому что Сонджун выпускает их мягко и бережно, жмурится слегка в лишь ему понятном предвкушении, а после совсем немного выдохом подгоняет, чтобы растеклись-разбежались, повисли в серебряном мареве дождя да в бликах от луж разноцветных. Чтобы обтекли с головы до ног и сложились в туманный силуэт — тот самый…
Сонджун улыбается самыми-самыми уголками своих аккуратных губ, а Сонхва, кажется, слепнет, потому что такая же чуть робкая, но светлая-светлая улыбка вырисовывается и в тонких серых контурах плывущего в бесконечную даль свинцового неба дыма. А контуры эти мягким бархатом ползут по лицу напротив и так до боли точно повторяют его, что глаза протереть хочется — мало ли, на ресницы дождём капнуло, и двоиться от этого начало.
Сонхва ни своим глазам, ни мареву табачному не верит, но широкий шаг — ещё один — через серебряную лужу делает, чтобы если задыхаться — то не от серого холодного монохрома, из которого сам же свою жизнь и выстроил, а от того, как закрутится-закружится вокруг тебя калейдоскоп из всех-всех оттенков, из всех-всех в мире дорогих красок. И малость самую от того, как собственное имя, которое назвать хочется в ответ на протянутую для знакомства руку, поперёк горла встаёт и замирает колючими мурашками на кончике языка.
— Сонджун, — первым представляется; у него голос хриплый слегка, но только он сам знает, что это от робости, всё никак не уходящей, которая и в улыбке отражалась, и в серых контурах дыма, между ними висевших. А Сонхва взамен знает, отчего именно на языке вдруг закололо — потому что они хоть и разные полярно в цветасто-монохромном этом мире, но осторожно сказанное «Сон» в их с Джуном именах всё-таки общее. И потому… а такие ли уж разные они, как показалось с расстояния во всё тот же десяток метров?
— Сонхва, — отвечает и руку его жмёт, а в ярких глазах видит — тоже закололо, но не на кончике языка мурашками, а в тёплой и лишь чуть пропахшей сигаретным дымом ладони. Видит, чувствует лёгкой дрожью на своей руке — и улыбается в ответ.
Потому что, наверное, стоит в этот раз поверить мареву душно-серому, стоит не шаг через лужу сделать, а прыжок на доверие в один большой вихрь из эмоций и оттенков, в яркий калейдоскоп из ядрёных оттенков, по глазам бьющих и всполохами неоновых вывесок плящущих. И стоит, наверное, в ответ чужую яркую-яркую до приторности жизнь своим монохромным холодом разбавить, чтобы ни одна больше сигарета не была в руках, не вставала стеной из густого душного марева, как стоял утекающий в бесконечное свинцовое небо вытекший из аккуратных губ дым.
Он свою работу выполнил — стрелку компаса качнул у каждого в сторону полярной противоположности, которой не хватало до скрипа зубов, — а потому Сонджуну курить за углом не обязательно больше, и будет даже мило с его стороны, если он с некурящего Сонхва пример возьмёт. Но это всё потом, когда рука, в чужой руке лежащая, тихонечко дрожать перестанет, а с губ сойдёт робкая улыбка — та самая, которую Сонхва зеркалит, как зеркалил Сонджун его навстречу шаги. И вроде бы полярно разные друг другу, но… противоположности ведь притягиваются, не так ли?