♫ The Pretty Reckless - My Medicine
Иду в аду. Дороги – в берлоги, топи, ущелья мзды, отмщенья. Врыты в трясины по шеи в терцинах, губы резинно раздвинув, одни умирают от жажды, кровью опившись однажды. Ужасны порезы, раны, увечья, в трещинах жижица человечья. Кричат, окалечась, увечные тени: уймите, зажмите нам кровотеченье, мы тонем, вопим, в ущельях теснимся, к вам, на земле, мы приходим и снимся. Выше, спирально тела их, стеная, несутся, моля передышки, напрасно, нет, не спасутся. (...) Отрывок из стихотворения С. Кирсанова “Ад”
Стоило ветру подняться еще сильнее, а водовороту – раскрыть над нами свое жерло, я тут же закрываю глаза, подпрыгивая легонько вверх и расправляя крылья. Вики медлит, мнется – вижу, что для нее до сих пор подобные перемещения между смертным миром и Небесами непривычны, но помогать или предлагать самостоятельно свою помощь я не собираюсь. Тебе нужно скорее разбираться со своими слабостями, Непризнанная. Отдаваться тренировкам воли и силы, если хочешь раскрыть весь свой потенциал. С водоворотом вот, например, вообще все просто. В этом деле главное – расслабиться, и он все сделает за тебя. Именно это я и делаю, подкладывая под голову руки и позволяя потоку нести меня по своему течению. Острый запах, родной и душный, бьет мне в ноздри раньше, чем я понимаю, куда нас выбросит. Дьявол и его архидемоны, мы оказываемся в самой преисподней!.. Что означает лишь одно – время истекло не для Вики. Водоворот был вызван специально для меня. И только одно существо в этом мире обладает мощью такого масштаба, чтобы посметь меня потревожить и выдернуть из любого места, где бы я ни находился. Я бросаю взгляд на Уокер, которая явно не понимает, что происходит и почему мы оказались здесь. Я и сам не замечаю, как мое лицо кривится от отвращения. На мгновение позволяю себе испытать страх – величайшую слабость, которую я себе не прощаю ни в любом из проявлений. Не за себя – своего отца я давным-давно перестал бояться, просто-напросто вычеркнув это чувство из спектра испытываемых мною эмоций. Страх за нее. Отец не должен ее видеть здесь, рядом со мной. Мне нужно высвободить всю эту негативную энергию срочно, прям сейчас же, чтобы на моей ауре не осталось ни отпечатка от того, что я только что пережил. Тепло от ее благодарности, близости, страх за жизнь и благополучие этой Непризнанной… Нужно стереть все это. Вычеркнуть, забыть, оставив в душе лишь стерильное зло. – Вот дьявол, – мои ругательства похожи на невнятное шипение, и вместе с тем я пинаю ногой камень. Затем – еще раз. Будь в моем распоряжении стены – я бы и ими воспользовался. Мне нужна сейчас только боль. Всепоглощающая, всесметающая, всеобъемлющая. Злоба, ярость, гнев в чистом виде. Ведь это единственное, что желает видеть во мне Сатана. – Мерзкие, гниющие, смрадные, ангельские твари и их приспешники, слабые щенки, суки и прочая падаль, – рычу я сквозь зубы, вызывая в себе все то, что мне сейчас было нужно. Вспоминаю чуть ли не все известные мне ругательства, в том числе и на древнеангельском. Пинаю один булыжник за другим. Словно могу своими ударами разрушить скалы, подступающие к пропасти, рядом с которой мы оказались. Только бы Вики не лезла под руку. – Что происходит? – будто назло слышу ее тихий голос за спиной. – А ты как думаешь, тупоголовая мразь? – резко оборачиваюсь я и бросаю взгляд на Непризнанную. Мне сейчас даже имени лучше ее не помнить. Ни лица, ни глаз, ни энергии – ничего. Стереть на время из памяти, оставить лишь смутный серый образ в голове, слабачки и выскочки, коей она является. – О твоем жалком проебе узнали даже здесь, – мой голос снова становится едко-угрожающим, тягучим, я делаю к девчонке шаг, но прерываюсь, чтобы скинуть резким движением ноги еще один камень в пропасть. Чувствую, как саднят ноги – наверное, внутри ботинок я уже сбил их в кровь, но это чепуха, так даже лучше – жаль нет возможности сейчас отвлечь организм на еще большую боль, куда серьезнее. – И мой отец теперь ждет наших... Извинений, – последнее слово намеренно говорю с неким сарказмом, чтобы было понятно, что не извинения ему нужны, совсем нет. Импровизировать приходится на ходу. Конечно же, Сатане нет никакого дела до того, что Непризнанные находятся на земле слишком долго. Это задача ангелов – трястись над своими щеночками. О, нет. Ему нужен я. И где проебался лично я, мне еще предстоит узнать. Непризнанная ведет себя в кои-то веки разумно – опускает взгляд, чуть ли не отшатывается под гнетом моих слов, словно бы я ее ударил, а не камни, которым сейчас достается почем зря. Обхватывает себя руками и тихо говорит: – Пойдем, не будем заставлять его ждать. Я резко хватаю Непризнанную за запястье и тащу за собой. Пусть спотыкается и сбивает ноги в кровь от трещин и камней – мне плевать. Пусть хоть обумоляется хоть немного ослабить хватку. Мне сейчас совсем не до того. Отпускаю я ее лишь тогда, когда мы спускаемся в подземелье. Втягиваю носом смрад гниющих останков и их боли – даже она уже полностью стухла и не вызывает желания ею наслаждаться. Продолжаю идти вперед, явно ожидая того, что Непризнанная будет продолжать следовать за мной. Иначе у нее и впрямь нет никаких мозгов. Слышу краем уха, что одна из этих мерзких тварей, что тянутся к нам, особенно – к Уокер, все же вцепилась в ее крыло, резко оборачиваюсь и одним быстрым движением хватаю узника и переламываю его кость об решетку, крепким и сильным ударом. Бросаю на Непризнанную уже чуть более спокойный взгляд, и толкаю ее вперед перед собой. Может, хоть так не выпущу из виду то, что она и здесь умудряется вляпываться в неприятности. – Это тюрьма временная. Для тех, с чьим наказанием не определились, – несколько мрачно говорю ей я, чтобы пояснить, куда она попала. Не упоминаю того, что здесь содержат и демонов тоже. Тех, для кого не подошли изгнание на землю или в Небытие. Участь попроще, для тех, кто не так сильно провинился перед Адом – вечное заточение в тюрьме Сатаны. Отсюда хотя бы можно однажды выбраться. И память твоя остается неизменной, энергия и сила. Отмечаю краем глаза, что Непризнанная держится весьма неплохо. Впервые увидеть тюрьму моего отца, темную сторону самой преисподней – и даже почти не дрожать. – Выглядит так жутко, – тихонько отзывается она, еще сильнее обхватывая себя руками и несмело шагая впереди. – Это еще цветочки, – усмехаюсь злобно. – Ведь все самое интересное для многих из них впереди. У смертных не совсем верное представление об адских муках – там, еще глубже, под нашими ногами, нет котлов с кипящей лавой и ядовитой серы... Но то, что есть на самом деле – гораздо, гораздо хуже. Наконец доходим до нужной камеры – надеюсь, Вики не станет задаваться, откуда у меня от нее ключ. Вроде бы она находится в таком ужасе, что даже не способна обратить на подобное внимания и задаться соответствующим вопросом. Дверь с лязгом открывается, пронзая тишину, которая до этого принимала в себя лишь тихие стоны, ультразвуковым скрипом. – Вперед, – спокойно, но твердо приказываю я, уступая девушке дорогу. И только теперь Непризнанная, кажется, начинает понимать, что к чему. Резко дергается, словно от очередного невидимого удара, и даже крыльями от раздражения невольно хлопает, глядя на меня: – Ты что, хочешь меня запереть здесь? – кривится она в приступе ярости. – Смышленный, послушный цыпленочек, – даже несколько устало усмехаюсь я. Неужели и впрямь нужно тратить драгоценное время на споры. – Тебе так будет только лучше. Поверь мне. И плевать, если не поверит. Тяжело вздыхая, Непризнанная все же заходит в камеру, и я запираю ее на ключ. Я предполагаю, что знаю, о чем будет говорить со мной отец. Я не тешил себя надеждой, что он не знает, что зеркало долгое время было у меня – такое от него сложно скрыть. Да и мелко это было слишком для того, чтобы вызывать своего сына на разговор. Отношения у меня с Сатаной всегда были сложными, напряженными, но мы всегда четко знали, чего хотим и ожидаем друг от друга. Я – что папочка не вмешивается в мои дела, покуда я не пересекаю ему дорогу и не мешаю исполнению его целей. Он – что я не стану проебываться и подставлять не только его, но и саму репутацию Ада и демонов своими действиями. Так что если он все же решил вмешаться, это означает, что я все же проебываюсь несколько сильнее, чем предполагал. Боль, что он причиняет мне – ничто. Это лишь физическая оболочка, тело, которому все нипочем. Если уж отец не трогает мою ментальную сущность, значит, все даже не так плохо. Это даже не наказание, а своего рода пытка, причем, если я поддамся, это разочарует его сильнее, чем если я не обмолвлюсь ни словом и не отвечу ни на один из его вопросов. Конечно, я не рассказываю своему папаше, зачем мне понадобилось зеркало, причастен ли я к убийству Непризнанной, почему на осколке частично отпечаталась моя энергия, что я делаю на земле и зачем выпустил Левиафана из его тюрьмы. Пусть переломает каждое из моих ребер и заставит до последней капли крови выхаркивать легкие – я не скажу ему ни слова. Ни в качестве оправдания, ни чтобы себя как-то защитить. Я знаю, что такое недопустимо. Все, что я могу – это принимать боль, что он дарит, и быть невозмутимым, сильным до конца, не показывать ни одной эмоции, что рвется из меня. Каждый его удар и громогласный голос, проникающий в самую суть тебя – это своеобразное очищение для разума, рассудка, толчок вперед, печь, в которой куется моя сила. И отец знает об этом. Видит, как за века закалилась моя натура, которую он так долго и старательно взращивал. И понимает, что если я что-то задумал, то буду его истинным отпрыском до конца. Не удивлюсь, если однажды, когда я приду его убивать, чтобы взять под свой контроль власть над всей преисподней, он расплывется в улыбке и прорычит – “наконец-то”. Наконец-то ты стал таким сильным, как я того и хотел. И, умирая, он будет наконец мной гордиться, хотя его гордость – последнее, что мне нужно в этом мире. Я прекрасно понимаю то, что Сатана – такой же демон, как и остальные. С чувствами, обонянием, зависимостью от чужой боли. Пусть насладится и моей, так уж и быть. Моя, должно быть, особенно сладкая. Все, что между нами есть – это строго установленный порядок и иерархия, где каждый играет свою роль. И, похоже, я свою на сегодня все же отыграл неплохо, не сдавшись под напором отца, да еще и на ногах оказался держаться после всего этого способен. Даже зубы в этот раз все на месте, что не может не радовать. Возвращаюсь к Вики, к этой чертовой шебутной Непризнанной, чтобы наконец отправить ее туда, где ей и место. Может теперь у нее, наконец, получится не приближаться больше ко мне. Прежде чем открыть ее камеру, отвлекаюсь на то, чтобы в очередной раз отхаркать кровь из поврежденных легких – бесит жутко, равно как и то, что всю грудь сдавливает неимоверной, раздражающей, острой болью треснувших ребер, из-за чего приходится постоянно следить за тем, чтобы не потерять равновесие и твердо стоять на ногах. Поскорее бы она убралась отсюда. – Ты как? – слышу тихий голос цыпленочка, когда захожу к ней в камеру. Это что я сейчас чувствую? Неужто едкую вонь сострадания? Настолько перебивающую запах гниения, боли и смерти, которые, казалось, невозможно перебить? Ты жалеешь меня, Вики Уокер? – Что, прости? – я даже переспросил, давая ей возможность передумать меня спрашивать о подобном. Она молчит. Вот и славно. Вероятно, понимает по моему взгляду, пусть даже я смотрю на нее одним глазом – второй безнадежно заплыл и опух одной большой гематомой – что жалость какой-то жалкой Непризнанной будет последним, что я захочу сейчас от нее принять. Цепляюсь глазами за кровь у нее на запястье. В груди взрывается новая вспышка болезненно-яркой ярости. Хватаю Вики за руку и резко притягиваю к себе. – Это что? – я стараюсь говорить безэмоционально, но стальные нотки все равно проникают в голос. Она же здесь одна, в этой клетке. Какого дьявола? – Это случайность, – лжет Непризнанная. От нее в буквальном смысле воняет ложью. Страхом. Неприязнью и презрением ко мне. Была бы моя воля – она никогда не смогла бы увидеть меня таким. Побитым, окровавленным, жалким. Она уже допустила мысль, что имеет право испытывать жалость ко мне. Каким же слабым я должен был выглядеть для нее в момент своего появления, раз уж она решилась на подобное. – Случайность? – кривлю губы в ухмылке и хватаю девчонку за руку. Ну как же. Ободрала сама себя когтями? Маникюр, боюсь, для такого коротковат. Откуда в тебе смелость так нагло врать мне, цыпленочек? Сжимаю ее запястье еще больнее, после чего делаю резкий шаг, вжимая девчонку в стену. Я выбью из нее ответ, чего бы мне это не стоило. – Как это произошло? Ожидаемо к вони ее страха примешивается запах самой сладкой в мире боли – вдвойне вкусной оттого, как Непризнанная старается гнать ее от себя и терпеть, всем своим сознанием стремясь вынести мою близость и присутствие. – Заключённый из соседней камеры меня схватил, – тихо выдавливает из себя девчонка, боясь мне даже в глаза посмотреть. Меня начинают терзать несколько чувств одновременно. В основном – ненависть. Я не планировал этого, Вики Уокер. Не хотел испытывать к тебе смешанное чувство жалости, сострадания и отвращения. Это не та смесь эмоций, которые я могу себе позволить. Желание – да; но не желание защищать. Почему именно ты? Какого дьявола именно ты оказалась моей истинной, как вообще работает это чертово мироздание, каким образом мы можем быть связаны, почему то, что должно давать огромную силу, становится для меня такой огромной слабостью? На мгновение отстраняюсь из-за кашля, сплевываю на пол кровь. Ребра все еще саднит изнутри – восстанавливаться буду несколько часов. Проклятие. И все это впустую, весь этот риск, из-за которого я теперь огребаю, все это – ради того, чтобы ты смотрела на меня своими широко распахнутыми глазенками, не в силах даже осознать свою внутреннюю силу? Снова вжимаю девчонку в стену, отпустив ее руку и сжимая на этот раз ее тоненькую шейку. Что-то успокаивается внутри от осознания, что цыпленочек – полностью в моих руках. При желании я могу переломить ей хребет. Сломать шею. Вырвать сердце из груди. Нет, ты не будешь моей слабостью, Вики Уокер. Потому что я в любой момент могу избавиться от тебя, вычеркнуть из памяти, из самой своей самости. – Жалкая, – шепчу я прямо ей в лицо. – Слабая. Никчемная. Беззащитная. Мерзкая. Непризнанная. – каждое слово отделяю паузой от другого, чтобы получше впечатать их смысл в ее прекрасную головушку. – Ненавижу таких, как ты. После этого наконец отпускаю ее, словно она – самое отвратительное в мире существо, которого я когда-либо касался и брезговал. Может, теперь она будет держаться от меня подальше. Да, точно будет. А у меня не появится больше соблазна приближаться к ней в ответ, с которым я не могу справиться, как бы того не хотел.