Красные яблоки, белая кровь

До Морового добирались долго, петляя в болотцах, ещё затянутых тонким льдом, и чахлых берёзовых рощицах, пока не вышли к реке. Чёрные избы, сгрудившиеся на другом берегу, в подступающих сумерках медленно загорались дрожащими красно-жёлтыми огоньками. — Переночуем в деревне, — решил Бруно. Мелкий дождь неумолчно стучал по распустившимся уже листьям, пробирался за воротник, кусал озябшие щёки. — Как бы не было там белых, — настороженно заметил Фуго. — Дымом пахнет, — ответил ему Бруно. — Наши или нет, только здесь им больше делать нечего. По-весеннему тёплый ветер доносил из-за реки запах гари, пепла и цветущих вишен, и Бруно, не удержавшись, пришпорил коня, бросившись ему наперерез. Фуго помчался за ним, стараясь не отставать, а Миста и Унар плелись позади — одного подстрелили неделю назад, и рана, по словам Мисты, всё ещё ныла и противно тянула, к дождю напоминая о себе, а у другого захромала лошадь. Деревня — словно вымершая, пустая и тихая — встретила их настороженным оскалом сгоревших тёмных изб. Только облезлые тощие псы тонко лаяли им вслед, шарахаясь от взмыленных коней, да шевельнулись занавески на паре окон. — До вас тут уже переночевали, — вместо приветствия огрызнулся Рохан — местный староста, а заодно и церковный богомаз. — И пожгли, и пограбили. Бруно сунул ему рубль. — Лучше бы вам дальше проехать, — вздохнул Рохан, но деньги взял. — Вон, к Томоко идите, там и ночуйте — у неё места на вас всех хватит. — Если что, ты нас не видел и мы тут не проезжали, — предупредил его Миста и проходя мимо, хлопнул по плечу — не сильно, но Рохан всё равно вздрогнул и поморщился, сбросив с себя его тонкую крепкую ладонь. Дом у Томоко был старый, сиротливо сгорбившийся в стороне от остальных — тёмно-коричневая заплатка на фоне пасмурного вечернего неба. Когда-то богатый, а сейчас аккуратно починенный и залатаный в каждом углу, — верно, хозяева знали и лучшие времена. Кое-где зашитые белыми, слишком светлыми нитками занавески из пожелтевшего, точно пенка на топлёном молоке, кружева на окнах, стулья и шкафы из тёмного дерева с подбитыми ножками, печь с розово-голубыми изразцами, блестевшими чистотой — райские яблочки и диковинные птицы, распустившие пышные перья. Унар сел, прислонившись головой к её тёплому боку, и устало закрыл глаза. — Всё в порядке? — тихо спросил Бруно. Унар слабо покачал головой. Мелкие капли дождя блестели на его длинных ресницах и непослушных завитках розовых волос, выбившихся из-под каракулевой папахи, и, верно, любой на месте Бруно потянулся бы стереть их, выпить губами — но только не он. Томоко засуетилась, накрывая им на стол, и какой-то мальчишка — наверное, сын, — путался у неё под ногами, с любопытством рассматривая их фиалковыми глазами, блестевшими из-под густой неровной чёлки. Бруно неловко отвернулся, встретившись с ним взглядом, и оглядел комнату. Зеркало на стене было завешено чёрно-синим отрезом бархатистой ткани, тускло отливающей пылью. Кто-то умер, понял Бруно, но не стал ничего спрашивать у хозяйки. Сейчас все умирают. Дверь в сенях неожиданно хлопнула, ступеньки заскрипели. — Ну и где эти твои красные? — раздался низкий мужской голос. — Настучал, значит, — шумно выдохнул Фуго, приподняв занавеску и быстро выглянув в окно. — Сам обустроил, сам и докладывать побежал, ай да богомаз. Миста погладил рукоять маузера, торчащего за ремнём, его чёрные глаза задумчиво блеснули. Бруно покачал головой, но и сам невольно потянулся за револьвером. — Говорил я, что белые тут, — успел шепнуть Фуго, прежде чем в избу вошла дюжина человек — слишком много против них четверых. Зелёная рубаха Рохана мелькнула за их широкими плечами, затянутыми в одинаковые военные шинели. Унар посмотрел на него с презрением, но Рохан ответил ему равнодушной улыбкой. Всё-таки белые, сказал себе Бруно, мельком отметив и потрёпанные погоны, у кого-то и вовсе срезанные, и порванные сапоги, прежде чем заставил себя поднять глаза и посмотреть на того, кто был у них за главного. Если ему и суждено умереть, то он не будет прятать взгляда. Нечего ему стыдиться. Бруно пристально взглянул в лицо командиру этого маленького отряда, выступившему вперёд — и замер. Может, это играл с ним неверный свет лучины, дрожащий грязно-жёлтыми всполохами, но перед ним стоял не кто иной, как Леоне Абаккио. Длинная тёмно-серая шинель охватывала его ладную высокую фигуру, точно волна, растекаясь по широким плечам, и в сером он казался таким… холодным. Каменным. Почти неузнаваемым — возмужавшим, может, и постаревшим за те три года, за которые Бруно не знал о нём ничего. Его лицо осунулось и побледнело, высокие скулы заострились, и хмурая складка прорезала его лоб. Он отрастил волосы, заметил Бруно, и сквозь серебристые пряди в петличке на груди блестел георгиевский крест — четыре тускло-золотых лепестка. Леоне в свою очередь скользнул взглядом по ярко-красным лентам, пламенеющим у них четверых на рукавах, и его губы едва заметно, презрительно дрогнули. — Буччеллати, — наконец заговорил он первым. — Я-то думал, ты, как полковник дворцовой гвардии с честью погиб при штурме Зимнего. — Нет, — только и уронил Бруно еле слышно, но твёрдо. Слово прозвучало в тишине словно камень, хоть и было легче капли чернил, которыми Бруно сейчас сам подписал себе смертный приговор. Всё, что ему оставалось — это вскинуть голову повыше и выпрямить спину, как учили в юнкерском училище. — Как видите, офицер, я не пал смертью героя, только чтобы иметь удовольствие встретиться с вами снова. Леоне сухо улыбнулся, но улыбка не отражалась в его непроницаемых глазах, словно подёрнутых бледно-лиловым февральским льдом. — Продажная красная шкура, — еле слышно сказал он. В его голосе не было гнева — только горечь, и от этого необъяснимым образом было ещё больнее. Нет, с отчаянием подумал Бруно. Если бы он только мог ему всё объяснить. Если кто и смог бы его понять, то только Леоне, только он один. Если, если, если. Леоне спросил, чуть громче: — Разве мы не вместе присягали на верность императору и Отечеству? Где же теперь ваши клятвы? — Да вывести их всех во двор и пристрелить там, чтобы в доме грязь не разводить, — выкрикнул какой-то сопливый подпоручик, стоявший у Леоне за спиной. Наверняка и пороху никогда не нюхал, а всё равно рвётся попробовать крови. Остальные согласно зашумели. Миста резко вдохнул, явно собираясь продать свою жизнь задорого. Леоне нахмурился. — Их четверо, а нас втрое больше— разве это справедливо? — упрекнул он подпоручика. — Если мы станем расстреливать беззащитных — кто поверит, что наше дело правое? — А справедливо миндальничать с красной сволочью? — пробормотал подпоручик, но спорить дальше не отважился. Леоне решительно поднял руку, и Бруно поневоле задумался, как сумел он легко подчинить себе этих людей, как смог он завоевать их доверие. — На сегодня они наши гости. Красные, побывавшие здесь до нас, выжгли всю деревню за то, что местные приютили наших. Мы — не такие. Мы — не сброд, набранный по ночлежкам, а офицеры императорской русской армии. — Сам ты сброд, сука белогвардейская, — зло выплюнул Фуго, до этого молчавший. Мать его была княжеского роду, отец — военный чиновник, лишившийся места и имени из-за того, что спустил кругленькую сумму казённых денег на любовниц. Не то чтобы это стало проблемой — просто паре тысяч солдат достались червивые сухари и рубашки, шитые гнилыми нитками, но отец Фуго всё равно покончил с собой, пустив пулю в лоб. Гордость — это всё, что осталось ему в наследство на этом свете. Бруно знаком велел Фуго замолчать и смело посмотрел Абаккио в глаза — лавандовые, такие яркие наяву по сравнению с его воспоминаниями. — Мы все обязаны вам за ваше благородство, — тихо сказал он. — Приятно знать, что бывший юнкер всё ещё помнит такое слово, — спокойно ответил Леоне, выдержав его взгляд. Бруно вздрогнул, как от пощёчины. Томоко поспешно накрыла на стол, просто, но сытно — краюха серого хлеба, маслянистые ломтики копчёной рыбы, тонкие, как кружево, блины; в расписном красном горшке — печёная картошка, мелкая, ещё зимняя, наверняка сладковатая, с пушистыми веточками раннего укропа. В пузатых банках томились соленья, и мутное стекло отсвечивало прохладной озёрной глубиной: маринованная свёкла, истекающая кроваво-красным рассолом, солёные огурцы, белёсые лепестки капусты, переложенные сморщенными ягодами клюквы, да рыжики в крепко закрытой бутылке — оранжево-красные, пламенеющие на тарелке, такие крохотные, чтобы влезали в узкое горлышко. — Хозяйка, да ты им никак целый пир устроить решила? Нас-то не угостишь? — игриво спросил тот самый подпоручик, который предлагал их расстрелять, и ущипнул её пониже спины. — Голодно и холодно в пустой избе у этих ваших Ниджимур, а ты тут такая румяная да гостеприимная. — Так отужинайте вместе с ними, — резко ответила она с вымученной улыбкой, явно желая дать ему пощёчину да приложить об печь лицом. — Места у меня на всех хватит. Кто-то отказался, кто-то решил остаться. Леоне сел за стол, не глядя на Бруно, точно окна, сплошь расшитые серебряным бисером дождя, были ему интереснее. — Скажи только, и я его… — еле слышно в общем шуме шепнул Миста, наклонившись к Бруно, и многозначительно положив руку на маузер. — Нет, — ответил Бруно резче, чем хотел. — Даже не смей. — Почему? — ещё тише спросил Миста, хищно сверкнув глазами. — Он мой… — Бруно помедлил, подбирая слова, — друг. Друг. С самого начала они были обречены стать соперниками и стоять на разных сторонах — с того самого дня, когда они впервые встретились в Александровском военном училище. С того самого дня, когда профессора заметили их и стали их выделять как самых смелых, самых старательных, вечно соревнующихся и ревнующих к успехам другого — словом, тех, кого всегда ставили в пример всем остальным и никогда — в пару друг с другом. За первые три месяца они не перемолвились ни словом, нарочито равнодушно отводя глаза в сторону, если случайно встречались в узких коридорах, пропахших порохом из стрелкового зала внизу, обходя друг друга с преувеличенной вежливостью — и, верно, так бы оно всё и оставалось, если бы Леоне вдруг неожиданно не пошёл в рост. Форма в плечах стала ему узкой, брюки и рукава — слишком короткими, и Леоне то и дело нервно, неловко одёргивал их. Он терпел выговоры и замечания, жалостливые и насмешливые взгляды, утомительные, тяжёлые дни, полные муштры, зубрёжки, Закона Божьего и подгоревшей каши — и бессонные ночи. В дортуаре их кровати стояли рядом друг с другом, и Бруно слышал, как ворочается Леоне. Конечно, потом и Бруно, как и каждый из них, узнал, каково это — когда устаёшь, но не можешь заснуть, потому что всё в твоём теле болит — каждая вытягивающаяся кость, каждая крепнущая мышца, но тогда он просто переворачивался на другой бок и проваливался в сон под тихий скрип пружин соседней кровати. Всё изменилось в ночь перед Рождеством, когда большую часть юнкеров уже распустили на зимние каникулы. Бруно лежал с широко раскрытыми глазами, слишком взволнованный ощущением новогоднего чуда — близости подарков, встречи с родными, почти чувствуя на губах запах меха и снега от шубы матушки, которая завтра с утра заберёт его домой, и вкус кисло-сладкого домашнего смородинового варенья — и сон не шёл к нему, когда он вдруг услышал тихий всхлип. Леоне свернулся под одеялом, словно котёнок, поджав ноги к груди и обхватив их руками, точно пытаясь унять боль, и сердце Бруно дрогнуло. Набравшись смелости, он протянул руку и легонько дотронулся до его плеча. — Что случилось? — тихо шепнул Бруно. Леоне вынырнул из-под колючего казённого одеяла и посмотрел на него так, точно впервые увидел. В каком-то смысле так оно и было — они ведь даже ни разу не разговаривали. Глаза его подозрительно блестели. — Ничего, — буркнул он. — Тебе больно? — нерешительно спросил Бруно. Леоне сердито засопел, снова спрятавшись под одеяло — и сразу же выглянул обратно, словно испугавшись, что Бруно больше никогда с ним не заговорит. — Нет, это просто… кажешься себе слишком длинным… точно вот-вот переломишься пополам. Путаешься в своих ногах, — задумчиво добавил он, — и кости ломит. — Значит, чувствуешь себя стариком? — лукаво уточнил Бруно. — Конечно, нет, у меня ведь есть и другие прозвища, — слабо фыркнул Леоне. Учитель танцев, monsieur Польнарефф, как раз сегодня высмеял Леоне, сказав, что он неуклюжий как дикарь и громоздкий, как трансваальский бегемот. Конечно, это было неправдой — Леоне стал самым высоким и стройным в их отделении. Он неожиданно добавил, без зависти, почти с восхищением в голосе: — Знаю, мне до тебя далеко, но… ты так красиво танцуешь. Точно летишь над полом, как снег. — Есть один секрет — хочешь, научу? — выпалил Бруно неожиданно даже для себя. — Если тебе, конечно, будет не больно танцевать. Он с опозданием подумал, что сейчас Леоне наотрез откажется, но ему так хотелось попробовать сделать его счастливее — хотя бы на минутку — и разделить с кем-нибудь лёгкость, переполняющую его сердце. — Что, прямо здесь? — переспросил Леоне, оглянувшись на спящих юнкеров. — А если в зале? — подумав, предложил Бруно. Леоне согласно кивнул, и они встали с кроватей, тихо оделись, стараясь не шуметь, и спустились в большой зал. — Тссс, — шепнул Бруно, — не зажигай свет, а то сторож увидит. Леоне заговорщически улыбнулся ему. Вообще-то было не так уж и темно — а в воспоминаниях Бруно эта ночь всегда была ярче и светлее, чем на самом деле — в большие сводчатые окна лилась хрустально-синяя ночь, сверкающая серебряной предновогодней метелью, мешаясь с рассеянным, мягким светом далёких фонарей, залепленных крупным пушистым снегом, и Бруно тогда подумал, что они сейчас точно под водой, как в той сказке про русалочку. Где-то над их головами, может, и плыли гигантские корабли, шли войны и погибали люди — но сейчас они были вдвоём во всём этом замершем, спящем мире, страшном и прекрасном. Не то чтобы у него был какой-то секрет — просто на уроках танцев Бруно каждый раз невольно вспоминал летние вечера, когда матушка и сёстры танцевали друг с другом или с гостями, пока отчим — его дородный, по-медвежьи неуклюжий, вечно невозмутимый отчим — наблюдал за ними, время от времени засыпая в кресле под шелест шёлковых юбок и низкое дребезжание об окна крыльев ночных мотыльков, прилетевших из сада на свет ламп. Всё, что оставалось Бруно — это попытаться повторять их движения. Он мягко скользнул на самых мысках, чувствуя, как мурашки пробежали по коже от холода нетопленого зала и волнения, опустился, чуть согнув колени в низком реверансе и плавно подал руку Леоне, который на удивление нежно сжал её в своей ладони. Он торжественно провёл его по всему залу, как и полагалось по этикету, и Бруно улыбнулся его нарочито серьёзному виду — точно они сейчас и вправду были на императорскому балу. — Что хочешь танцевать? Вальс? Мазурку? Полонез? — спросил Бруно почти шёпотом. Говорить громко почему-то казалось неправильным, точно они сейчас были в церкви. Леоне задумчиво прикусил губу. — Всё, — решительно сказал он. Может, из-за того, что сейчас за ним не следила сотня глаз, злорадно подмечающих каждую его ошибку, но Леоне схватывал всё на лету. Он был легконогий, быстрый и изящный, и они кружились в лад, точно снежинки за окном. И хотя той ночью они танцевали без музыки и без света — только вьюга тонко завывала в тяжёлые ставни, да ёлка, пахнущая хвоей и воском давно потухших свечей, которую всегда ставили в зале на Рождество, тускло сияла золотыми и серебряными бусами и цепями из блестящей глянцевой бумаги, опутавшими её раскидистые, зловещие в темноте лапы — даже его первый бал при дворе, на котором Бруно довелось стать кавалером самой императрицы, не мог сравниться с этим странным уроком танцев в холодном зале. — А сейчас поставь ногу вот так, — показывал ему Бруно. — Знаешь, если вообразить, что ты — кто-то другой, кто умеет это делать, всё сразу получается, потому что страшнее всего, когда сам чувствуешь, что не справляешься. Когда танцуешь, представь, что ты monsieur Польнарефф или кто-нибудь ещё, чтобы не так бояться сделать ошибку. Леоне недоверчиво посмотрел на него. — Это и есть твой секрет? — Да, — рассмеялся Бруно и притянул его за руку к себе. — А ты что думал, что я заколдованный? Всё, теперь ты за даму! — потребовал он, встряхнув волосами, и они поменялись местами. Иногда чёрно-белая плитка предательски звенела, вторя их шагам, а в каждом скрипе ставней им слышались шаги сторожа, и тогда они замирали чуть ли не на середине такта, всё ещё прижавшись друг к другу и не размыкая рук, чувствуя, что вот-вот рассмеются от испуга. Леоне смущённо опускал ресницы каждый раз, когда замечал, что Бруно смотрит на него. А Бруно… Бруно нравилось его смущать — не говоря уже о том, что обнимать его за талию и любоваться им почему-то было приятно. Он нарочно кружил Леоне, чтобы посмотреть, как развевается его рубашка, насквозь сияющая голубым серебром снежной ночи, и опускал руку ему на плечо, чтобы почувствовать его тепло и очертания его мускулов, которых ещё не было ни у кого из юнкеров, учившихся вместе с ними. — Ну вот, у тебя чудесно получается, — пробормотал запыхавшийся Бруно, когда у них обоих уже закружилась голова и они остановились передохнуть. — Хочешь, приезжай к нам в гости — скажем, летом? Будешь танцевать с моими сёстрами, они как раз мечтают о красивых кавалерах, — улыбнувшись, добавил он, и Леоне покраснел до самых кончиков ушей. — Если тебя, конечно, родители отпустят. Леоне нерешительно опустил глаза. — Нет у меня родителей, — пробормотал он, и Бруно смутился. Хоть он и не знал об этом, но ему сразу стало неловко и почти стыдно за счастье. Он не особо любил отчима, который отдал его в юнкера только затем, чтобы видеть Бруно в своём доме как можно реже, но мама и сёстры его обожали, а он — их. И всё же… иногда он чувствовал себя чужим в своей семье — как, верно, и Леоне. — Понимаю, — шепнул Бруно. — У меня папа́ утонул… а матушка снова вышла замуж, — он нерешительно посмотрел на Леоне и добавил: — Может, будем… вместе? Если не хочешь со мной дружить, давай хотя бы просто вставать в пару на уроках танцев? Ты мне даже ни разу ноги не отдавил. И Леоне, к его удивлению, кивнул и улыбнулся. Томоко поставила перед явно приглянувшимся ей Унаром графин водки и деревянную кадку, в которой плескались золотистые мочёные яблоки, шелковисто блестя сморщенными боками. Бруно невольно пришли на ум сбитые колокола церквей, купола, изрешечённые снарядами, да драгоценные чаши, которых когда-то касались только царские губы, а нынче изуродованные вмятинами от грубых крестьянских сапог. Столица, ощерившаяся разбитыми стёклами дворцовых окон и магазинных витрин да расцвётшая красным кумачом революционных лозунгов, была так далеко от этой бедной избы, где офицеры белой армии и их маленький отряд собрались за одним столом, что на миг всё показалось Бруно нелепым, странным сном, слишком страшным, чтобы быть правдой. — Жаль, тут не Петроград и шампанского с трюфелями нет, — сказал Бруно, потянувшись за приземистым хрустальным графином, и щедро плеснул им с Леоне водки. От него не укрылось, как Абаккио поморщился при слове «Петроград». — Что? Привыкайте уже, ваше благородие. Леоне слабо усмехнулся, словно тоже витая в своих мыслях, и графин с водкой совершил почётный круг по столу, вернувшись к Бруно уже полупустым. — За товарища Джованну и победу большевиков, — нарочито громко брякнул Миста, лихо утерев чисто выбритый подбородок тыльной стороной ладони. Леоне повертел стакан в пальцах, не поднимая упрямых глаз. — За кровавый царский режим, — сухо процедил он сквозь зубы и выпил. — За старый мир. — За мир! — дружелюбно подхватил кто-то, явно не желая ссоры за столом. Хороший тост — и только тогда стаканы зазвенели. Бруно снова посмотрел на яблоки с прилипшими к ним листочками смородины. Мелкие, точно жёлтый жемчуг, кислые даже на вид — яблоки Бруно ненавидел и никогда их не ел. Пока однажды, в его четырнадцатый день рождения, Леоне не уговорил его прогулять занятия. Они сказались больными и улизнули из лазарета, и чуть не заблудившись в лабиринте старых улочек и безлюдных тупиков, Леоне привёл его в какой-то тихий яблоневый сад, залитый солнцем. — С днём рождения, — неловко сказал Леоне. Он забрался на ветку и протянул руку Бруно, помогая взобраться. — Спасибо, — отозвался Бруно. Густая листва, терпко пахнущая медвяной осенней росой, надёжно скрывала их от чужих глаз, даже если бы сторож или садовник вздумали обойти бы сад. Будь эта яблоня чуть-чуть повыше, то, верно, Бруно отсюда увидел бы и красный кирпич Кремля, пламенеющий среди золотистой листвы, точно в драгоценной раме, и тонкое стальное лезвие Москвы-реки. Но ему вполне хватало вида Леоне — солнечные зайчики переливались на его лице золотыми веснушками, волосы горели серебристым нимбом на фоне ярко-голубого неба — безоблачного и высокого, точно ранней весной. Леоне потянулся и сорвал им два яблока. — Говорят, их к царскому столу подают, — сказал он. — Срывают прямо в этом саду и везут в Петербург в бочках с лебяжьим пухом. Бруно забрал у него яблоко — тёмно-красное, налитое соком и сладостью, процарапанное по бокам бледно-зелёным и густо-розовым. — Красивое, — задумчиво произнёс Бруно, проведя пальцем по его гладкой кожуре. Он покосился на Леоне, не зная, как сказать ему, что ему не нравятся яблоки, и невольно снова залюбовался им. Леоне повернулся, точно почувствовав на себе его взгляд, и Бруно от неожиданности уронил своё яблоко. Их губы почти соприкасались, и осмелев, он нагнулся к Леоне, но тут ветка дрогнула, небо, листва и до смешного испуганное лицо Леоне промелькнули перед ним в один миг, и Бруно упал в густую желтеющую траву. Леоне спрыгнул с дерева вслед за ним. — Ты не ушибся? — встревоженно спросил он, но Бруно от неожиданности только рассмеялся. Леоне сердито нахмурился. — Это не смешно, а вдруг… — начал он, но тут прямо над его головой спелое яблоко сорвалось с ветки и с гулким стуком ударило его по затылку, отскочив в сторону. — Ты Ньютон, а это то самое яблоко, не иначе, — сквозь смех простонал Бруно. — Ты же веришь в притяжение? — Леоне мрачно посмотрел на него, раздражённо потёр голову, и всё равно не сдержал улыбки. — Зря мы сбежали из лазарета, — заметил он, и Бруно только кивнул сквозь душивший его смех. Их руки нашли друг друга, и пальцы переплелись, сминая между собой высокие тонкие травинки — словно нечаянно, сами по себе. Сейчас в Петербурге яблоки даже не появятся, подумал Бруно, на миг вынырнув из своих мыслей. Оборвут, как только завяжутся. Еды на всех не хватает уже даже и по карточкам, и, как и всегда, лишние рты будут закрывать картечью и свинцом. Кто-то закурил — кажется, Миста, — и едкий дым наполнил избу, мешаясь с потрескивающим светом дотлевающей лучины. Леоне сидел почти напротив него, но казался призраком, что вот-вот растает в темноте. Призраком, сотканным из серых теней и лунного света — таким измученным и истрёпанным он выглядел, точно письмо с фронта, миновавшее тысячу застав и рубежей, растерявшее в сумках почтальонов все рубины и аметисты небрежно наклеенных марок, но пришедшее слишком поздно. Каждая строчка в нём была нема и глуха, и Бруно больше не узнавал ни его красиво вырезанные губы, ни морщинку, пролёгшую между тонко очерченных бровей, ни того странного, робкого, жадного выражения, с которым смотрел на него Леоне, когда думал, что Бруно не замечает его взгляда. Леоне ведь так и не писал ему с фронта, ни разу, ни строчки — как, впрочем, не писал ему и Бруно. Может, ему было стыдно за то последнее лето, которое они провели вместе, в поместье Бруно, готовясь к выпускным экзаменам — лето, полное невинных поцелуев в щёки, в нос, в губы, неясного, сладкого страха перед будущим, низкого жужжания шмелей в куртинах пушистого розового клевера и ястребинки, когда они делали вид, что ничего особенного между ними не происходит. А потом Леоне отправился на фронт, а Бруно благодаря отчиму неожиданно оказался в дворцовой гвардии. Он не писал — но сейчас Бруно стало жаль каждую строчку, не увидевшую свет, какой бы глупой и влюблённой она бы не оказалась. Впрочем, сейчас имело значение только одно — он был жив. Леоне Абаккио был жив, каким-то чудом вырванный из лап смерти, из дыма и пороха, и пусть даже теперь он ненавидел и презирал его, но Бруно тосковал по нему и был рад его видеть. Бруно залпом осушил стакан. Водка оказалась недурной, даже весьма — обжигающая, как обжигает холодная ключевая вода, она резала чистой, чистейшей горечью, согревала нутро, разливаясь по сердцу лесным пожаром. — А царя-то, говорят, на днях казнили, — ни к кому не обращаясь, заметил Рохан, без приглашения усевшийся за стол. — Неужто правда? Что ж теперь будет? Пара человек согласно загудели, кто-то равнодушно хмыкнул. — Да что царь, императоры нынче плодятся, как мухи в навозе — а вот монах-то этот, а, — охотно подхватил тот подпоручик, который предлагал их расстрелять, — который императрицу, ну, пользовал настойками всякими… Доппио, вспомнил… обещал ей, мол, к концу года будет у нас цесаревич… — Вестимо, не одними настоечками он её угощал! — выкрикнул кто-то с другого конца стол; Бруно не разглядел, кто именно, и все дружно зашлись пьяным хохотом. -…в общем, даже его застрелили — и под лёд в Неву скинули, как пса блохатого. — А туда ему и дорога! — Я-то думал, он нас всех переживёт! — Кто ж его, интересно, прихлопнул? — Да царёв племянник, Ризотто, и убил, с полюбовничком своим, — буркнул Миста, помрачнев, как туча. — Про это в Петрограде каждая собака знает. Унар неожиданно всхлипнул и закрыл лицо руками. Все за столом притихли и обернулись на него — кто-то с пьяным весёлым недоумением, кто-то настороженно. Чувствуя на себе десяток пар глаз, Унар смутился, вздрогнул и уронил ложку. — Да ты совсем дурной уже! — прикрикнул на него Фуго и обратился к Томоко: — Хозяйка, ты ему больше не наливай, а то он вконец рассопливится. Отродясь водки не нюхал, а тут вон сколько выхлебал за раз. Ну, чего ревёшь? Унар покраснел и поспешно вытер глаза. Кто-то неуверенно гоготнул, и Бруно перехватил непроницаемый спокойный взгляд Леоне. Он пристально смотрел на Унара, точно пытаясь что-то вспомнить. — Вот что, Унар, иди-ка ты спать, — спокойно сказал Бруно. — Не дело это — пить, не закусывая. Вставать завтра рано, лучше проспись. Унар покорно встал, и Бруно хлопнул его по спине. Он посмотрел на опустевший графин, чувствуя, как слегка кружится голова, и решил, что и ему уже хватит. Миста охотно пересказывал всем ходившую по Петрограду историю о том, как сиятельная баронесса Куджо, первая красавица при дворе, угодила в тюрьму, сбежала оттуда вместе с влюбившимся в неё чухонским бандитом и стала вместе с ним грабить и красных, и белых, не щадя никого. — …ну и что ей оставалось делать, когда Анасуя этого её пристрелили? Схватила она его чемоданы, вытерла слёзы, спрыгнула с моста на лёд и побежала — видно, в Финляндию хотела по морю дойти, — Миста драматично понизил голос. — Только вот в чемоданах были тяжёлые слитки золота и здоровенные алмазы, а лёд-то весенний, тонкий, и проломился он под ней. Так и утонула Джолинка Каменная Ручка. Правда, тела не нашли, как ни искали — может, выплыла всё-таки. Бруно незаметно поднялся из-за стола и вышел из избы. На улице уже стемнело, дождь прекратился, и луна, выглянувшая из-за туч, цеплялась округлыми боками за печную трубу. Он постоял на крыльце, всей грудью вдыхая свежий ночной холодок и острое благоухание цветов и листьев, пьянившее крепче водки. Сзади послышались шаги, и Бруно, даже не оборачиваясь, знал, чьи они. — Хорошо здесь — столько вишен, — тихо сказал он, когда Леоне приблизился к нему. Смотреть на него сейчас было бы невыносимо — и поэтому Бруно невидяще глядел на мокрые белые лепестки, втоптанные в землю тяжёлой поступью недавно прошедшего дождя. — И яблони цветут — не та, конечно, но… — добавил он, когда молчание между ними затянулось, и кивнул на ещё не распустившиеся ярко-розовые, почти красные бутоны, тяжёлыми ожерельями обвившие ветви. — Больше нет ничего того, — отозвался Леоне. Его голос был как глубокая вода — спокойный, но непроницаемый, таящий в себе тёмные глубины, и всё же Бруно понял, что и он тоже вспоминает — и вспоминал и не раз — о том сентябрьском дне. — Того Петербурга. Той Москвы. Тех нас. Тебе есть хоть куда возвращаться, товарищ Буччеллати, когда война закончится? — С чего ты взял, что я вернусь? Может, твои меня сегодня и пристрелят, — ровно ответил Бруно. — Ночью-то в глаза мертвецам смотреть не так стыдно. — Сам убью того, кто только подумает об этом, — сухо отрезал Леоне и снова умолк на томительно долгую минуту. — Куда вы вообще вчетвером едете? — На дело по приказу партии, — уклончиво ответил Бруно. — Извини, не могу тебе больше ничего сказать. Леоне слабо улыбнулся — Бруно почувствовал это даже, не видя его лица. — Наслаждайся последними днями существования своей партии, — сказал он не без издевки в голосе. — Я не хочу от тебя ничего скрывать — завтра утром мы отправимся в Новочеркасск и Ростов. Сейчас нас всего двадцать — но там, на Юге, семнадцать тысяч человек гуляют, до отвала жрут в ресторанах, водят барышень в синематограф и думают, что их это не касается. Семнадцать тысяч офицеров и обычных солдат, способных держать ружьё — и я мобилизую и приведу в Петербург каждого, — ярость прорезалась в его голосе, вспыхнула на его губах вместе с обжигающе-красным огоньком папиросы. Язычок пламени осветил его лицо, всего на миг выхватив из темноты упрямо сжатые губы, длинные ресницы и прямую линию носа, и Бруно, как и всегда, замер, втайне любуясь им. — Всех до одного. А оттуда — в столицу. Мы отвоюем Петербург, и я сделаю это даже ценой своей жизни. — Вы опоздали, — пробормотал Бруно. — Император и императрица уже мертвы. — Да, но я ещё нет — и пока я жив, я буду сражаться. Они снова замолчали. — Я скучал по тебе, — наконец отважился сказать Бруно. — По твоей решительности. По тому, как ты всегда считаешь, что справишься в одиночку с целым миром. Думай обо мне, что хочешь — только знай, что я боялся никогда больше тебя не увидеть. Откажись от этой идеи — в Петрограде сейчас только голод, бои и смерть. — Вот поэтому мне туда и надо, — отрезал Леоне. Он потушил недокуренную папиросу, коротко взглянул на него странно блеснувшими глазами и направился обратно в дом, но помедлил, остановившись на пороге. — Я тоже по тебе скучал. Бруно поглядел ему вслед, желая навек запечатлеть его в памяти таким — отчаянного, гневного, с длинными серебряными волосами, разметавшимися по плечам, словно шёлковое знамя. Рот его, верно, был на вкус как табак и горькие вишни — совсем не как у юнкера Абаккио, исчезнувшего на фронте в четырнадцатом году — и Бруно невольно приоткрыл губы и сразу же запретил себе даже думать об этом. Унара он нашёл в конюшне — он сидел на груде сена, подтянув колени к груди, и комкал в руках шапку, даже не замечая этого. Бруно молча опустился на пол рядом с ним. — Как вообще можно распускать такие грязные слухи? — спросил Унар, не поднимая на него глаз. — Неужели людям не стыдно придумывать эти гадости? Матушка никогда бы не… а бедный отец Доппио… он всегда говорил, что с его смертью погибнет вся страна. Лучше бы… лучше бы я с ними у-у-ум… умер… — всхлипнул Унар, и Бруно нерешительно погладил его по взъерошенным коротким волосам — ласково, но растерянно, как погладил бы раненую лошадь — но Унар в ответ неожиданно прильнул к его груди, ещё вздрагивая от слёз, такой доверчивый и горячий. Бруно, точно оцепенев, смотрел, как Унар запрокинул голову и сверкнув потемневшими глазами, обвил рукой его шею. — Бруно, — выдохнул он, — я… я… Губы Унара нашли его губы и накрыли их в почти поцелуе, но Бруно лишь вздрогнул, когда его обожгло мягкое сбившееся дыхание. — Не стоит… — начал было он, но Унар вслепую нашарил пуговицы на его кителе и поспешно принялся расстёгивать их. На миг Бруно почти поддался этому искушению — если закрыть глаза, можно было бы представить, что это длинные серебристые пряди скользят между его пальцев, и что это Леоне шепчет его имя, покорно плавясь в его объятьях. Но прикосновения Унара были слишком робкими, нерешительными, неумелыми; его дыхание всё ещё дрожало от слёз, точно это Бруно пытался овладеть им, а не наоборот, и Бруно стало горько, почти противно. Он оттолкнул Унара, с силой встряхнув его за плечи. — Не надо, — сказал он тихо, но решительно. — Не совершайте ошибку, о которой пожалеете уже утром. Забудем об этом — и доброй ночи. Он рывком поднялся на ноги. Унар снова всхлипнул и позвал его дрожащим голосом, но Бруно не обернулся. Спать он решил на чердаке, где хранили сено. Фуго и Миста устроились в доме, на печи, но пока не легли, развлекая сына хозяйки всякими небылицами про столицу — и тот восторженно смотрел на них во все глаза, забыв, как дышать, весь захваченный мыслями о Петрограде, который, верно, казался ему волшебным царством, слишком чудесным и далёким отсюда. Если бы он только знал, что Бруно променял бы столицу со всеми её мраморными дворцами, сияющими белым сахаром в лучах холодных рассветов, и позолоченными каретами на этот бедный домишко в опустевшей деревне, если бы мог остаться тут с одним Леоне. — Смотрю, летит над моей головой аэроплан, — разливался соловьём Миста, даже не краснея. — Вот такой огромный! Обшитый серебром, и окошки у него из чистых сапфиров, ей-богу, а из них выглядывают император с императрицей. Мальчишка мечтательно вздохнул, заворожённо слушая Мисту, и Фуго, не выдержав, фыркнул. — Не слушай его, Наранча, — сказал он, улыбнувшись. — Не летают над столицей серебряные аэропланы. — А может, когда война закончится, и будут летать, — расстроенно заспорил с ним Наранча. — Хотелось бы на них хоть одним глазом взглянуть! Верно, с высоты красиво всё и как на ладони лежит… Не дослушав, Бруно поднялся на сеновал. Ночь была ясная, тёплая, как летом — сквозь узкое окошечко под самой крышей струился мягкий лунный свет, но Бруно не спалось и он ворочался, утопая в колючем душистом сене. Слишком много мыслей тяжёлым камнем лежало на сердце. Ладно, Унар — он, наверное, просто был слишком пьян, раз ему вообще пришло такое в голову — о нём Бруно быстро позабыл, а вот перестать думать о Леоне он не мог. Как же он был близко — и так невыносимо далеко от него. На лестнице тонко скрипнули ступеньки, и Бруно сначала решил, что ему послышалось, но тут под чьими-то шагами зашуршало сено, размётанное по полу. Не успел он повернуться к незваному гостю, как кто-то опустился на колени рядом с ним, приложил палец к его губам и лёг сзади. — Никак ты меня со спины с хозяйкой перепутал? — шепнул Бруно, довольно прикрыв глаза. — Так она не на сеновале спит. Леоне улыбнулся ему в шею, прижавшись к уху приоткрытыми губами, и Бруно словно огнём опалило от этого — точно улыбка его была жарче дула только что выстрелившего револьвера. — Ни с кем тебя не перепутаешь, — вздохнул он. — Я тебя всегда узнаю, сколько бы лет не прошло. Хочешь?.. — Хочу, — шепнул Бруно и повернулся к нему, глядя в блестящие светлые глаза. Совсем другое он собирался, он должен был ему сказать, но вырвалось у него лишь: — Знал бы ты, как я по тебе скучал. И первым прильнул к его губам. Леоне ответил на его поцелуй, скользнул рукой под китель Бруно и провёл прохладными пальцами по его бокам. Пах он дождём, тягучим берёзовым дёгтем серого мыла, белыми цветами черёмухи и чистотой — точно сама весна этой ночью легла Бруно в объятия. Леоне наконец разорвал поцелуй, нетерпеливо приподнял Бруно и посадил к себе на колени — так легко, точно он весил не больше пушинки. Бруно потянулся к нему, желая и боясь так многого, но все мысли его путались и оплывали, точно воск догорающей свечи. Леоне расстегнул ему штаны, спустив их до коленей и потёрся бёдрами о его поясницу — сначала медленно, почти неловко, точно боясь, что Бруно вот-вот растает под его руками как лунное серебро. Он подался вперёд, и пуговицы на его шинели царапнули Бруно спину даже сквозь китель и рубашку — но тут Леоне обнял его за талию и еле слышно вздохнул, словно захваченный блаженством, острым до боли, и у Бруно даже ноги задрожали от силы того желания, что растеклось по его телу. — Давай, приласкай себя, — умоляюще шепнул Леоне, прильнув к его плечу и почти невесомо поцеловав Бруно в подбородок. — Хочу посмотреть, как ты это делаешь. Вместо ответа Бруно завёл руки назад и дотронулся до его бедра, чувствуя под тканью упругие твёрдые мышцы. Он притянул Леоне ещё ближе к себе, и Леоне вложил ладонь в его правую руку, медленно переплетя их пальцы, словно вспоминая позабытый бальный этикет. Только с кем сейчас было танцевать? Все дамы продали свои бриллианты за корку хлеба и порвали бархатные платья на саваны. Остались лишь они вдвоём, хоть, верно, и должны были погибнуть первыми — один на фронте, а другой в мятежном Петрограде — и Бруно попытался вспомнить двух мальчиков, танцующих в холодном пустом зале, засыпанном снежной позёмкой, струящейся сквозь щели в старых окнах — но не почувствовал ничего, кроме щемящей тоски, точно та ночь была давним сном, ни дурным, ни хорошим. — Лучше уж ты, — уронил Бруно сорвавшимся голосом, и Леоне опустил руку на его член, высвободив его из плена брюк, и неуверенно погладил. Пальцы у него стали грубыми, чуть мозолистыми — но всё такими же нежными и лёгкими, какими их запомнил Бруно… запомнил ли? Или, скорее, придумал себе сам, тоскуя по нему долгие годы? Леоне обвёл головку и нырнул дальше, рассеянно размазав между пальцев прозрачно блестящую выступившую капельку смазки. Он мучительно медленно скользнул рукой между ног Бруно, коснулся входа — и с тихим стоном отдёрнул руку, точно запретив себе даже думать об этом. Бруно пожалел, что не может сейчас смотреть ему в глаза, и попытался повернуться к Леоне лицом, но он сжал Бруно за талию, упираясь локтем в его бок. — Тише, — задыхаясь, велел ему Леоне. Он внезапно отодвинулся, торопливо спустил с его плеч китель, выпростал из брюк рубашку, приподняв её почти до самых плеч, и коснулся губами лопатки. Бруно раскинул ноги ещё шире, и Леоне опустился чуть ниже, целуя родинки, рассыпанные по его спине и протиснув между бёдер Бруно тонкое ребро ладони. Бруно чувствовал, как отдаётся тёплое дыхание Леоне от его кожи, точно хрупкая наледь инея от стекла, и даже не видя этого, знал, что Леоне сейчас кусает губы, слизывая с них вкус его тела. Кровь толчками пульсировала во всём теле Бруно, растекаясь и завязываясь внизу живота тяжёлым узлом, и сквозь её лихорадочный стук он услышал, словно через толщу воды, как Леоне простонал — щемяще тихо и сладко, точно в забытьи. Леоне расстегнул свои штаны, небрежно погладив свой член, и втёрся между его ног — сначала неловко, почти грубо, затем плавно заскользил между бёдер, лаская Бруно рукой. Он был рядом — но почему-то так далеко, точно уходя в свои мысли и выныривая из них, то жёсткий, то нежный и осторожный, то стелясь шёлком по его члену, то стискивая его в кулаке; словно пытаясь довести его до предела как можно скорее. Бруно горел, как лесной пожар и все мысли развеивались бледным дымом, кроме одной — что-то не так. — Постой, не могу больше, — задыхаясь, пробормотал Бруно, выгнувшись в его руках, — а мы же ещё… — Не будет никакого ещё, — неожиданно отрезал Леоне, и какая-то странная горечь послышалась Бруно в его голосе. Он непонимающе нахмурился. — Почему? — спросил он, прикусив губу. — Брезгуешь красной сволочью, значит? — Не знаешь ты ничего, — совсем тихо шепнул Леоне с такой мукой, точно вот-вот не то рассмеётся, не то расплачется от его слов. — Какое мне дело до того, за кого ты воюешь? Неужели ты не знаешь, что одно твоё слово — и я бы своё сердце само из груди вырвал и отдал? Я… — голос его на миг оборвался: —… боюсь больно тебе сделать… и сам не могу, не хочу я ни с кем больше… понимаешь? Бруно повернулся к нему и поцеловал его в щёку со всей нежностью, с которой только мог. — Ты мой Леоне, — сказал он шёпотом, чтобы не так было заметно, как дрожит его голос, как дрожит его сердце. — Ты мой мальчик, танцевавший со мной рождественской ночью. Ты мальчик, разделивший со мной яблоко. Ты никогда не сделаешь мне больно. Я знаю это. Он наклонился к нему, их лбы соприкоснулись, и Леоне робко поднял на него глаза. Если бы я знал, о чём ты сейчас вспоминаешь, подумал Бруно. Если бы я мог забрать все те мысли, которые тебя тревожат. Он приоткрыл губы и поцеловал Леоне — и он ответил Бруно, неуверенно и несмело, наполняя его рот теплом поцелуя, горько-сладкого, как вино. Бруно уронил голову ему на грудь, греясь в его тепле. Даже если Леоне мыслями был в целых годах от него, даже если бы он сейчас ушёл навсегда, оставив его одного, сейчас ему было так хорошо. Он медленно провёл пальцами по плечам Леоне и вздохнул. Срезанные офицерские эполеты ощущались почти как неожиданно лопнувшие нарывы, которые до ломоты в пальцах хотелось расчесать. Бруно приподнялся на его коленях и прижался губами к его скуле. — Если не хочешь… — начал он. — Сильнее жизни хочу, — прошептал Леоне, опустив ресницы. Его глаза казались тёмными провалами, в которых танцевала метель, и Бруно захотел отогреть его — или заснуть и замёрзнуть в его зимнем холоде. — Я люблю тебя, — соскользнуло с губ Бруно и прежде чем он успел подумать, изогнул спину, стянул с себя рубашку и вздрогнул, почувствовав прохладный ночной воздух на мучительно горячей коже. — Всегда люблю, — Леоне следил за ним как заворожённый, блестя глазами и затаив дыхание — положил руку ему на живот, скользнул выше, к груди, опустил палец на бьющуюся жилку на его горле. Бруно откинулся на локтях, нечаянно поморщившись, когда колючие сухие соломинки впились ему в ладонь сотней иголок. — Подожди, — шепнул Леоне, заметив это. Он поспешно расстегнул свою шинель, путаясь пальцами в петлицах, и кинул её на сено. Бруно опустился на живот и раскинул ноги. Мягкая шерсть шинели пахла Леоне, и Бруно впился в неё пальцами и уткнулся лицом, пьянея от её запаха. Никогда и не перед кем он ещё не лежал так — обнаженный, раскрытый… уязвимый, чувствуя на себе чужой взгляд. Леоне медленно провёл пальцем по изгибу его спины, точно задумавшись о чём-то своём, читая линии его тела словно карту фронта, и неожиданно дотронулся до плеча Бруно, приподнял его и перевернул на спину. — Не так, — прошептал Леоне. — Хочу видеть твоё лицо. Хочу знать, что на этот раз со мной и правда ты, а не… не… Голос его дрогнул и оборвался под поцелуем. Бруно выдохнул ему в губы, на миг удивившись тому, как дрогнул и потемнел для него весь мир. Леоне отпрянул от его губ, встал, расстегнул ремень на поясе и разделся, не глядя ему в глаза, и все слова, ненужные и нелепые сейчас, застыли у Бруно в горле, когда увидел он его широкие плечи, тонкий росчерк ключиц, узкую талию и впалый, с красивым рельефом живот. Луна заливала его со спины, и в линиях его тела Бруно всё ещё видел черты того ребёнка, серьёзного молчаливого юнкера Абаккио — маленький косой шрам на коленке, родинки на груди, бледная россыпь веснушек, собранных в созвездия на плечах. Бруно сел на колени, невольно потянувшись навстречу Леоне, точно подсолнух к солнцу, и дотронулся до него, пересчитав мышцы его плоского живота самыми кончиками пальцев и спустившись к тонкой дорожке волос, тянувшейся к бёдрам. Бруно накрыл ладонью его твёрдый член, чувствуя его шелковистую упругость и жар. Глаза Леоне потемнели — пурпурные, как грозовые тучи — и он повёл бёдрами, толкнувшись ему в кулак. Бруно охотно огладил его от блестящей головки до основания. — Картину бы с тебя писать, — шепнул он вмиг охрипшим голосом. — Даже сердце замирает, когда смотрю на тебя. Леоне недоверчиво фыркнул, но слабо улыбнулся, и Бруно потянул его на себя. Сено расступилось под тяжестью их тел, как вода. Леоне положил голову ему на плечо, опустив ресницы и безмолвно позволив Бруно любоваться им, и он пробежался пальцами по его спине. Кожа у Леоне была нежная — так и струилась под его ладонями гладким бархатом, перекатывавшимся мускулами, пока Бруно не наткнулся на шрам сзади его плеча, перерезающий шею и лопатки. — Откуда? — только и спросил он. Леоне повёл плечами, словно жалея о том, что не может сбросить кожу, как змея. — За побег из плена, — коротко и неохотно ответил он. — За первый, который не удался. Бруно проглотил так и просящиеся на ум вопросы, решив, что спросит у него об этом позже. В призрачном лунном свете его тело отливало голубым металлом и белизной таёжного снега. Бруно самыми кончиками пальцев очертил ямочки на его пояснице, сжал в ладонях ягодицы, и Леоне рвано выдохнул, почти касаясь губами его шеи. В глазах у Бруно враз потемнело, и Леоне легко опрокинул его на спину, накрыв его собой. Он больше не спешил — пустил свои губы по его телу, целуя его везде куда только мог дотянуться; мазнул языком по его ключицам, спустился ниже, вылизывал его соски, поддевая их зубами, пока Бруно умоляюще не всхлипнул. Леоне раздвинул ему ноги, закинув их себе на плечи, и Бруно остро чувствовал неровный, гладкий бугорок шрама, пока истома, горячая, точно озёрная вода, прогретая полуденным солнцем до самого дна, не окутала его. Леоне невесомо поцеловал головку члена и медленно забрал его в рот. Его длинные серебряные волосы разметались по животу Бруно, скрывая Леоне от его глаз — и Бруно только ахнул, почувствовав, как тонет в жаре его рта. Леоне мгновенно приподнял голову, испугавшись, что сделал что-то не так. Бруно подумал, что навсегда запомнит его таким — с припухшими губами, вспыхнувшими как спелые рябиновые грозди, с глазами, блестящими ярче далёких звёзд в лиловом мартовском небе, напряжённого, как струна, залитого луной и темнотой. — Всё хорошо, — успокаивающе произнёс Бруно, дотронувшись до его подбородка. — Мне тоже хорошо, — шепнул Леоне. Глаза его заволокло влажным туманом и он смотрел на Бруно, словно опьянённый им. Он провёл языком чуть выше, помогая себе рукой, и Бруно опалило его рваное дыхание, точно забравшееся ему под кожу. Леоне погладил губами член снизу вверх, чуть отстранился, не выпуская его изо рта, сжал на нём пальцы, и не спеша облизал их, дразня головку мучительно небрежными прикосновениями, жмурясь и хмуря брови. Он провёл согнутыми пальцами между ног Бруно, осторожно погрузив их в него и внимательно следя за ним из-под потяжелевших ресниц — а Бруно только и успел сбивчиво подумать, что его запястье белеет в ярком лунном зайчике, точно лепесток лилии, когда Леоне свёл пальцы и раздвинул их внутри, раскрыв точно бутон цветка. Бруно выломало сладкой судорогой, сжавшей тело крепче цепей. Леоне, осмелев, поглаживал его бёдра всё увереннее и нежнее, и наконец добавил третий палец. Бруно сжал их, чувствуя, как тепло разливается крупными волнами от сердца к низу живота, как вздрагивают ноги и мурашки колкими искрами бегут по всему телу. Он закрыл глаза, и Леоне неожиданно наклонился к нему и поцеловал его сомкнутые ресницы — бережно, почти испуганно, словно ожидая почувствовать на своих губах слёзы, готовый вот-вот отпрянуть. Бруно обнял его, сомкнув пальцы на выступающих лопатках и проведя ногтями по коже. — Давай, — выдохнул он, и Леоне потёрся между его бёдер, покачиваясь на локтях, обвёл ладонью его живот и пронзил его одним резким движением. — Потерпи чуть-чуть… нет, скажи, если больно, — выдохнул он, медленно толкнувшись вперёд, но слова были не нужны. Бруно обхватил руками его шею и выгнулся под ним, отчаянно желая чувствовать его ещё ближе, ещё теснее. Он почувствовал, как струйка пота пробежала по его спине, и застонал, когда Леоне приподнялся, не размыкая их тел, и пропустил между пальцами его твёрдые соски, а затем и обхватил их губами — нежно, точно скупец, перебирающий самые драгоценные камни в своей сокровищнице. Он двигался плавно, как прибой, целуя Бруно в губы, щеки и шею, в виски и кончик носа, ловил губами его вздохи, гладил по волосам, с наслаждением вдохнул их запах, прятал в них лицо — а Бруно и не уворачивался, лишь подавался ему навстречу. Он весь горел, как в лихорадке, задыхаясь и шепча его имя. — Сердце моё, — вырвалось у Леоне. Серебристые его волосы, чуть завившиеся от застоявшегося здесь сырого воздуха, пахнущего грозой, падали ему на плечи, Бруно на лицо, накрывали точно вуаль. Их глаза встретились, и Бруно заметил густой, почти брусничный румянец, бросившийся на щёки Леоне, и подумал, что и сам, верно, выглядит сейчас так же — а затем опустился чуть ниже, крепко обхватив его за плечи, стиснул его бёдрами, насаживаясь на него, и Леоне глухо застонал, вскинув голову. Бруно спрятал лицо у него на груди и замер, дыша его теплом. Сердце Леоне стучало так громко, словно желало выпрыгнуть ему в руки, и Бруно, не удержавшись, прикусил его плечо, заставив Леоне вздрогнуть — и ещё, и ещё, пока он не стиснул бёдра Бруно, не вышел и не излился между ними, на его живот. Бруно успел только охнуть, как Леоне прижал его всей тяжестью своего тела к сену, коснулся чуть приоткрытыми губами щеки, лаская кожу дрожащим жарким дыханием, и заключил его член в свою руку. Удовольствие прошило Бруно, точно пулемётная очередь — острое и неожиданное до темноты в глазах и до колких мурашек по коже. Он выгнулся, тихо вскрикнул и кончил, жемчужно блестящие белые капли разлились по животу и груди, сливаясь друг с другом. Имя Леоне со стоном выплеснулось из его груди, и Бруно смущённо закусил ладонь. Дышать вмиг загустевшим, хранящим их запах воздухом было тяжело. Леоне перевернулся на спину — плавно, почти изящно, перетёк, как лента белого шёлка, прижавшись к плечу Бруно, и Бруно притянул его к себе, пожалев, что не может уложить его к себе на грудь — над сердцем Бруно, где ему было самое место. — Что ты имел в виду когда сказал, что на этот раз с тобой действительно я? — негромко спросил Бруно. Леоне вздохнул. — Как думаешь, откуда он у меня? — Леоне кивнул головой на тускло блестящий в лунном свете Георгиевский крест, приколотый к смятой ими шинели. — Я и года не провоевал, как попал в плен… знаешь, сколько я о тебе там думал… чтобы с ума не сойти? Первый раз бежать не получилось, нас было десять, кто-то выдал и каждого второго повесили. Я был первым, — он закрыл глаза, точно пытаясь потушить это воспоминание, как папиросу, в темноте под ресницами. — Во второй раз я бежал с… с одним мужчиной, офицером. На границе с Румынией нас чуть не поймали — его у меня на глазах застрелили… а я дошёл до наших по горам, — Леоне умолк, вспоминая. — Ночью я лежал на голой земле и не мог заснуть — боялся, что меня вот-вот найдут. Только и мог, что смотреть на небо и думать: или вернусь к тебе или так тут и умру. — Его голос стал глуше: — Помнишь, когда ты учил меня танцевать, тогда, на Рождество, то посоветовал воображать вместо себя кого-то другого? Каждый раз, когда я был с другими мужчинами, я представлял на их месте тебя. — Тебя же… тебя же не принуждали? Леоне резко усмехнулся. — Иногда — нет. Бруно вздрогнул, и ему показалось, что осколок вонзился ему в грудь от этого короткого слова. — К счастью, там было достаточно темно, — поспешно и нарочито легко сказал Леоне. Его голос снова упал до шёпота: — И у меня был ты. Иногда я боялся возвращаться: как бы я посмотрел тебе в глаза после всей этой грязи? — он приподнял голову и невесело усмехнулся, глядя на него. — А оно вон как вышло: революция, большевики… Бруно погладил его по волосам, полусонно перебирая мягкие пряди и накручивая их на пальцы. — Иногда мне кажется, что я давно уже умер и бороться больше не за что, — медленно произнёс он. — Но когда я думаю, что весь мир — только боль, страх и война, то вспоминаю тебя, Леоне, и яблоки, и то, как мы танцевали с тобой. Стоило мне тебя увидеть, так у меня словно пулю из груди вынули — и больно, и свободно без неё, да только знаешь, что кровь вот-вот и хлынет. Не уезжай больше, — тихо попросил Бруно онемевшими губами, но Леоне ничего ему не ответил. — Не уезжай никуда… без меня.

***

Утром выдалось туманным и пасмурным, и когда Бруно проснулся, Леоне рядом уже не было — точно он и вправду был призраком, растаявшим в белой дымке, заволокшей небо. Только истома, сладким мёдом растёкшаяся по всему телу, да вспыхнувшие на коже царапины напоминали о нём — и уж верно не призрак заботливо накрыл его кителем, чтобы Бруно не замёрз поутру. Он немного полежал, слушая, как наперебой щебечут ласточки, вьющие гнёзда под низкой крышей, и поднялся. У колодца во дворе Бруно умылся в рубашке, чтобы никто случаем не заметил следов поцелуев Леоне, налившихся на его шее и груди розовым и грозово-синим. Опавшие лепестки вишни липли к ладоням, когда Бруно зачёрпывал прозрачную ледяную воду, утренний холодок щипал кожу — но тело его приятно горело и на сердце разливалось тепло при одной мысли о Леоне. Фуго и Миста уже позавтракали, и только Унар ещё сидел за столом, ковыряя ложкой остывшую кашу. Томоко налила ему в кружку чая — судя по запаху, крапивного, — но Унар даже не посмотрел на неё. Глаза у него были заплаканные и сонные. Бруно сел за стол напротив него, и тут в избу за чем-то заглянул Леоне. Заметив Унара, он замер, точно лев, почуявший добычу, пристально оглядел его и подошёл к ним. — Доброе утро, — тихо сказал ему Бруно, но Леоне только кивнул, впившись взглядом в Унара. — Я тебя спросить вчера хотел, парень, ты чей вообще будешь? Не рановато ли тебе против царя воевать? — Я сирота, — прошелестел Унар одними губами, невольно сжав ложку точно ружьё. Бруно с тревогой следил, как Леоне задержал взгляд на круглой брошке с маленьким изумрудом в простенькой серебряной оправе, приколотой к кармашку на груди Унара. Сколько бы Бруно не уговаривал Унара её спрятать, тот упрямо отказывался, всё время невольно дотрагиваясь до броши, словно боясь, что она исчезнет — так же внезапно, как вся его прошлая жизнь. — Красивая вещица, — заметил Леоне. — И откуда у бедного сироты изумруд? Унар вцепился тонкими пальцами в брошь. — Изумруд? Это стекляшка в олове, подарок матушки, — неуверенно сказал он. Его губы вздрогнули и он беспомощно оглянулся на Бруно, точно за подсказкой, но он только покачал головой. Леоне усмехнулся, заметив, как они обменялись взглядами. — Славная, видно, у тебя была матушка, — небрежно бросил он. — Дай-ка мне посмотреть на твою стекляшку поближе… хотя сироте она всё равно ни к чему, верно? Бруно вскочил из-за стола. — Что всё это значит? — требовательно спросил он, чувствуя, как в нём закипает ярость. — Ты не можешь просто так допрашивать моих людей, и… — Стой, где стоишь, Буччеллати, — сухо велел ему Леоне, даже не глядя на него, и оттянул курок револьвера. Он полоснул Унара недоброй улыбкой: — Ушки-то у тебя проколоты, сиротка. Где ж ты серьги потерял? Фуго и Миста, как назло, весело переговаривались о чём-то под окном, даже не подозревая, что происходит в доме. Миг — и Леоне рывком перегнулся через стол, прижал Унара к стене, рванул на нём китель, и зашитый воротник с треском лопнул, точно переспелая ягода. Короткие нити бриллиантов и белого жемчуга посыпались дождём, застучав по скатерти и полу; рубины влажно заблестели на тёмных досках, точно капли брызнувшей крови. Томоко, вошедшая за чем-то в комнату, ахнула и попятилась. — Простите мою грубость, Ваше императорское высочество, — сказал Леоне неожиданно мягко и отпрянул от Унара. — Мне просто нужно было убедиться, что это вы. Может, я и видел вас всего лишь однажды, пять лет назад — но такой день не забудешь. И вправду не забудешь, подумал Бруно. Это был день их выпуска, и они вместе давали присягу на верность императору — в том самом зале, в котором танцевали рождественской ночью. Император, величественный в золотом венце и багровом бархате, дарил милостивые улыбки направо и налево, но его хищные, как у ястреба, глаза оглядывали их, точно свежее пушечное мясо, а хрупкая императрица Донателла, окутанная янтарным атласом, выглядела бледной и нездоровой — невесёлый был бы это вечер, если бы не великая княжна в сарафане из чёрно-фиолетового шёлка, расшитого золотыми подсолнухами, с хризолитами, вплетенными в розовые косы. Она поймала взгляд Бруно и улыбнулась ему с детским лукавством, и он, не удержавшись, улыбнулся ей в ответ. Кто бы тогда знал, что через три года им придётся бежать из утонувшего в крови дворца, ничего не успев взять с собой, кроме четырёх лошадей из царской конюшни. Волосы Бруно ей отрезал, спрятав их розовый блеск под пушистой барашковой папахой; в седле великая княжна, не избалованная кринолинами и пирожными, держалась не хуже любого кавалериста — только вот китель предательски обрисовывал очертания её маленькой, но несомненно женской, округлой груди. Триш научилась туго затягивать корсет, так, что казалась тоненькой и плоской, как мальчишка, но спина в нём у неё болела, и дышать ей было тяжело. На первом же постоялом дворе Бруно, улучив минутку, подозвал Триш, развернул её к себе спиной и осторожно расстегнул грубые костяные пуговки её рубашки. В пустой комнате было жарко натоплено, но он всё равно почувствовал, как мурашки вспыхнули на её коже и как стыдливо она свела плечи, потупив зелёные глаза. Он осторожно поддел замысловатую шнуровку ножом, и разрезанный корсет упал к её ногам, как опустевший панцирь невиданного морского зверька. Триш поспешно прикрыла грудь руками, испуганно посмотрев на него. — Что вы себе позволяете? — почти шёпотом спросила она. Бруно улыбнулся. — Знаю, в корсете вам неудобно, — он протянул ей свою запасную рубашку из добротного, туго накрахмаленного полотна и Триш вопросительно изогнула бровь. — Попробуйте порвать её на полоски и забинтуйте ими свою… всё, что у вас ниже ключиц. — Но в моём корсете драгоценности, — испуганно выпалила она. — Матушка зашила в моё бельё всё, что успела, зная, что мне придётся бежать. — Мы спрячем их в другие места, — решил Бруно. — Часть — в шапку, то, что полегче — в воротник, то, что потяжелее — придётся носить в сапогах. — Если вы не желаете и дальше путешествовать с… Буччеллати, — продолжил Леоне, бросив на него короткий взгляд, — знайте, что я и мой отряд возьмут вас под свою защиту. — Разве мы когда-либо встречались? — переспросил Унар — вернее, Триш, — самым светским тоном. — Не припоминаю вас среди придворных… впрочем, по вашим манерам это заметно, — добавила она почти ядовито. — Променять моих спутников на ваше несомненно приятное общество было бы величайшей глупостью. Леоне усмехнулся. — Все манеры я позабыл на фронте, сражаясь за вашего отца. Что ж, приятного вам пути, ваше… Величество. Он вышел на улицу, хлопнув дверью, и Триш проводила его странным взглядом. — Простите меня за то, что произошло вчера, — печально произнесла она, обернувшись к Бруно. — Теперь я понимаю, что ошиблась, принимая вашу преданность и доброту ко мне за нечто большее. — Не стоит недооценивать преданность и доброту, — мягко сказал ей Бруно. — Я… уважаю вас. — Уважаете — и только? Дело ведь не в этом, верно? — тихо переспросила Триш, опустив длинные ресницы. — Я… я видела вас вчера ночью… вдвоём, на сеновале. У Бруно похолодело в груди. — Зачем вы поднимались на сеновал? — спросил он невольно дрогнувшим голосом. Она с вызовом посмотрела на него. — Потому что я люблю вас! Люблю с того самого дня, как вы стали полковником дворцовой гвардии. Вы спасли мне жизнь и вы… вы… единственный, кто достоин стать моим супругом. Я хотела стать вашей женой вчера ночью… я бы всё вам позволила, всё! — щёки Триш раскраснелись, полыхая пожаром, зелёные глаза горели решительностью. Она всхлипнула и с надеждой заглянула ему в лицо: — Он же принудил вас, правда? Взял вас силой? — пробормотала Триш сквозь слёзы. — Как только я стану императрицей, я прикажу его казнить за эту боль, что он причинил вам… — Казните Леоне — и следующую революцию возглавлю я, — без тени шутки ответил ей Бруно. Впервые под её взглядом он почувствовал себя так, словно стоял перед врагом. Триш потрясённо ахнула, выглядя преданной, но Бруно лишь коротко поклонился, развернулся и оставил её. Как могла она, будущая императрица, подумать, что он посмеет, что он захочет её обесчестить? — растерянно, почти гневно думал Бруно. Он уверял себя, что это всего лишь детская влюблённость, чувства, которые скоро пройдут, но на душе у него было тяжело, точно Бруно чем-то обманул её. Да и ему ли было не знать, как нелегко забыть первую любовь. Он вышел во двор и поискал глазами Леоне среди его солдат, уже седлающих коней и собирающихся в путь, но Леоне стоял под яблоней, глядя на крыльцо — ждал его. Хотел попрощаться. — Я уж чуть было не поверил, что ты и правда за красных, — сказал он тихо, когда Бруно подошёл к нему. — Вчера я удивился, увидев тебя здесь — ясно, что большевикам в этой глуши делать нечего. Куда и зачем могут направляться четыре человека, не привлекая ничьего внимания? А потом мне показалось, что вашего младшенького я где-то видел. — Я боялся тебе сказать, — признался Бруно, опустив глаза, — думал, ты мне не поверишь. Леоне приподнял бровь, глянул на него с печальной улыбкой. — Не поверю? Я знал, что ты слишком… — он запнулся, выбирая слова. — Какой? Слишком честный? Слишком хороший для большевиков? — невесело рассмеялся Бруно. — Будь я таким, каким ты меня считаешь, я сражался бы вместе с вами… с тобой. Но у меня приказ, последний приказ императора — спасти его дочь любой ценой, отвезти её к родственникам, в Германию, Англию, Францию, куда угодно. Девочка не сможет править страной… во всяком случае, сейчас. — Я всё утро думал, пытаясь понять, в чём подвох, — задумчиво сказал Леоне. Бруно помнил эту его привычку — размышлять, терпеливо перематывая всё, что ему удалось узнать, как ленту в синематографе, в поиске хоть малейшей подсказки. — Правда, меньше всего я ожидал, что драгоценности посыплются мне прямо в руки. Может, мне и в штанах у неё нужно было поискать — вдруг там яйца Фаберже? — Осторожнее с будущей императрицей, — предупредил его Бруно, не удержавшись от смешка. Леоне и сам улыбнулся, нескрываемо любуясь им. — Твои-то хоть знают, с кем и куда едут? Или они — настоящие красные? Бруно пожал плечами. — Знают, конечно. Фуго и Миста берегут её пуще жизни, — он невольно усмехнулся, вспомнив, как Миста всю дорогу от Петрограда ухаживал за Триш, отдавал ей самые лакомые куски, чистил её коня и развлекал её грубоватыми шутками. — А кое-кто, кажется, не против стать принцем. — А ты? Тоже хотел бы примерить корону? — горячо шепнул Леоне и прежде чем Бруно успел что-нибудь сказать, рывком прижал его к узловатому стволу яблони и поцеловал. Нет, не поцеловал — впился в него ртом, полный ярости, гнева и печали, раскрывая языком его губы, точно взрезая яблоко. Бруно обвил руками его шею, вплетая пальцы в его волосы, и поцеловал его в ответ, долго и жадно — как пьют воду умирающие от жажды. Разве нужна ему была корона, императрица и весь мир впридачу, если у него был Леоне? — Раз ты и не красный, и не белый… чей же ты теперь? — тихо спросил Леоне, неохотно разорвав их поцелуй. — Твой, — честно ответил Бруно и дотронулся до его щеки, заправил выбившуюся прядь за ухо. — Твой, и только. Вот отвезу княжну — и вернусь к тебе, где угодно тебя найду, хоть на Дону, хоть в Петрограде, хоть в самом аду. Знай, что я твой, где бы я ни был. Леоне перехватил его руку, поцеловал кончики его пальцев и прижал их к своему сердцу. — Ты здесь, — вздохнул Леоне. — Всегда здесь. Он опустил ладони на его плечи, медленно провёл ими вниз, до тонкой красной ленты на правом рукаве и развязал её. Шёлковая полоска соскользнула в траву, алея на чёрно-зелёной земле, усыпанной опавшими лепестками, точно струйка крови. — Так-то лучше, — сказал Леоне и снова его поцеловал, приподняв за подбородок. На этот раз они не спешили, зная, что розовое облако распустившихся цветов и тёмно-зелёное кружево листвы скрывает их; зная, что это их последние минуты вдвоём — Леоне заключил его лицо в свои ладони, нежно очерчивая скулы большими пальцами, чуть пахнущими табаком, пил его дыхание, лаская и обводя языком его губы. Бруно мягко потёрся носом о его щёку, чувствуя себя так, словно его сердце вот-вот разорвётся. — Жаль, что ты не разбудил меня с утра, — осмелившись, шепнул он Леоне. — Я бы тебе не дал покою, даже если бы сегодня на лошадь влезть не смог. Леоне так и вспыхнул румянцем. — Будить было жалко — спал ты сладко, словно голубка, — смущённо пробормотал он.— Ну да ладно — в следующий раз, в Петербурге, будем лежать в шелках на царской постели. Бруно посмотрел ему в глаза, задержал взгляд на губах и заставил себя улыбнуться сквозь остро пронзившую его муку. Будет ли у них этот следующий раз? — Учти, ты обещал, — сказал он нарочито серьёзно, хоть грудь и захлестнуло тоской. — Только не говори мне «прощай». — До встречи, — шепнул ему Леоне и наклонившись, быстро поцеловал его руку похолодевшими губами. Бруно только и мог, что смотреть, как он уходит, не оглянувшись на него, как садится на коня, как взмывают в сёдла его солдаты, когда какой-то мальчишка выбежал из избы и бросился к ним, чудом не угодив под копыта. Наранча, вспомнил Бруно, сын хозяйки. Те же чёрные волосы, те же смелые глаза, та же смуглая кожа. Конь Леоне всхрапнул, встав на дыбы, но он удержался в седле. — Чего тебе, малец? — невозмутимо спросил Леоне. — С вами хочу, — выпалил Наранча. — Уйти хочу с вами! Папку убили… в Осовце… пожалуйста, возьмите меня с собой! Немцев мочить буду, с аэроплана их бомбами закидаю. Леоне хмуро посмотрел на него. — Нет больше никаких немцев, — сказал он негромко, но мальчишка упрямо покачал головой и крепко схватил коня за узду. На шум из избы вышла Томоко, всё ещё вытирая о фартук руки, перепачканные в муке. Мгновения хватило ей, чтобы всё понять, и она умоляюще посмотрела на Леоне, затем на Наранчу, и красивые её, с восточным разрезом глаза наполнились слезами. — Этого хоть не забирайте, — прошептала она, вмиг помертвев в лице. — Один он у меня, хоть и не родной. Моего-то убили на фронте, в Галиции, той зимой ещё… берегла я его как алмазик, да не уберегла, видать. И отца красные пристрелили, — голос Томоко сорвался. — Не забирайте… вашсиятельство… матерью называет… заместо сына он мне… — Мы все чьи-то сыновья, — хмуро сказал ей Леоне и снова оглядел Наранчу. — Слышал, парень? Остался бы ты с ней. — Пожалуйста, — с отчаянием вскрикнул Наранча. — С вами хочу! Стрелять я умею и кашу варить тоже. Заберите меня, не то с красными уйду! — и он мотнул головой в сторону Бруно. Взгляд Леоне смягчился и он еле заметно улыбнулся. — Не знаешь, чего просишь, — вздохнул он. — Ну, ладно, залезай, — Леоне подхватил мальчишку под мышки и легко закинул в седло позади себя. — Мам, вернусь я! — крикнул Наранча, даже покраснев от удовольствия, и вцепился в Леоне так крепко, точно боялся, что он передумает. Он обернулся к Томоко и помахал ей рукой, глаза его счастливо блестели: — Ты не плачь только, слышишь? Ей-богу, вернусь! Лошади взвились с места, и Томоко без сил осела на порог своей опустевшей избы точно последний осенний лист, сорванный ветром. Пыльные дорожки расчертили её влажные щёки, и плечи её беззвучно вздрагивали. — По коням, — скомандовал Бруно, отвернувшись от Томоко, и пока Триш, Фуго и Миста седлали лошадей, не отрываясь, смотрел вслед Леоне. Пара розовых цветков запутались в его серебристых волосах, и никогда ничего не хотелось Бруно сильнее, чем броситься за ним вслед, снять их с его волос и уйти вместе с ним. Он подумал, как Петроград — нет, Петербург — склонится к ногам Леоне, белого в белой ночи. Подумал, как мраморные атланты будут провожать его неподвижным взором, как красный бархат дворцовых лестниц бросится ему под ноги, как длинный плащ цвета звёздной ночи будет развеваться за его спиной, когда Леоне сожмёт в кулаке само сердце Петербурга — горькое от невской воды, стучащее стрельбой и хрустальными бокалами, бьющееся в ритм реквиемам и маршам. Сможет ли он его удержать? Положит ли он конец этой бессмысленной, кровавой войне? Да и закончится ли она когда-нибудь? Лепестки яблони и вишен осыпали ему путь, точно капли крови, пока Леоне и его отряд не скрылись в утреннем тумане. Куда уходил он — навстречу своей смерти или к победе? Что бы его ни ждало, Бруно хотел бы быть с ним вместе до самого конца.