Шут, Маг, Цирк и его душа

Дмитрий любил оставаться в цирке почти до самой ночи, когда уже расходилась вся труппа, исчезали рабочие сцены и только охранник занимал свою каморку на первом этаже. Всё здание в эти часы окутывала тишина и полумрак, горели только лампы на лестницах. По углам тьма была гуще и как будто бы прятала в себе отголоски смеха и разговоров всех тех людей, кто когда-либо входил в здание. Тогда Морозов заканчивал возню с реквизитом и не мог отказать себе в удовольствии ещё немного побродить по этажам, почувствовать эту цирковую атмосферу. И конечно, он любил помечтать. Он привык к этому ещё в детстве. Клавдия Никитична часто оставалась в цирке допоздна, но была занята делами, а Дмитрий был предоставлен сам себе. Нередко он садился на ступени последнего лестничного пролёта и размышлял или рисовал в воображении удивительные картины будущего, а иногда читал книги, устроившись в одной из раздевалок среди костюмов и реквизита. Цирк всегда был Домом с большой буквы, и Дмитрий любил его всей душой. Став постарше, Дмитрий оставался, чтобы потренироваться подольше. Но всё-таки и устав от бесконечной отработки трюков, Морозов переодевался и некоторое время бродил по опустевшему зданию, не торопясь домой. Вот и сегодня он задержался, разбираясь с новым реквизитом. Он едва заметил, когда ушли рабочие. Потом постепенно разошлась и труппа. Перекинувшись парой слов с Владом, Дмитрий зашёл к Екатерине Марковне. Они проговорили как будто бы и не долго, но когда та спохватилась, что пора домой, уже заалел закат, июньское солнце прорвало блокаду туч и скатывалось в переливающуюся алым и золотым зарю. Дмитрий проводил Марковну до выхода, но его самого домой ещё не тянуло. Солнечные лучи прочерчивали золотыми прямоугольниками коридоры и лестницы циркового здания, и Дмитрий почти чувствовал, как свет тихонько дрожит. А может быть, так казалось из-за танцующих в золоте уходящего солнца мелких пылинок. Постепенно свет уходил, угасал, всё сильнее розовея. Поднявшись по широкой лестнице, ведущей из холла к дверям, скрывающим от публики трибуны, Морозов постоял, точно прислушиваясь. Весь день цирк шумел — ремонт шёл полным ходом, так что тишина, теперь царившая во всём здании, казалась даже слишком пустой, почти хрустальной. Дмитрию нравилось это ощущение, казалось, ещё мгновение и цирк вздохнёт всем своим нутром, загудит, как огромный барабан. Этот нарастающий звук заполнит все помещения, вырвется на свободу, отразится от небес и раскинется шатром над городом. Однокомнатная квартирка Дмитрия никогда не дарила ему такой же уют, как опустевший вечером цирк. Сколько бы там ни было личных вещей, как бы он ни пытался её обустроить, по-настоящему дома он себя чувствовал только здесь. Вспоминая своё нехитрое житьё-бытьё, Дмитрий так и оставался на лестнице, пока свет не погас окончательно, сменившись лиловатыми сумерками. Лишь тогда Морозов двинулся дальше, припоминая суетный день. Сегодня акробаты приглашали на тренировку Аркадия, спорили о чём-то до хрипоты, объясняли технику исполнения трюков. Дмитрий видел это мельком, издали, ему не было места в таком обсуждении, как бы ни было грустно это признавать. Те времена, когда он тренировался наравне со всеми, когда он выходил на манеж, прошли. Дмитрий редко позволял себе вспоминать, постоянно прогоняя мысли о прошлом. Ему не хотелось жалеть себя. Но иногда, как раз когда цирк совершенно пустел, Морозов шёл в тренировочный зал, присаживался там на скамью и просто рассматривал ждущие артистов снаряды. Он вспоминал первые свои попытки, дни упорной работы, редкие похвалы кого-то из старших… Путь был трудным, Ксении, например, многое давалось проще, но Дмитрий никогда не останавливался, никогда не опускал рук. Он продолжал трудиться, тренироваться, и вот однажды он вышел на манеж вместе со всеми. То, самое первое, выступление Дмитрий не смог бы забыть никогда. Восторг захлёстывал его, окрылял. Он радовался зрителям, ликовал от ощущения, что добился своего, поймал мечту за хвост… Он был так счастлив в тот вечер, что кто-то из труппы пошутил: «От твоей улыбки надо звёзды зажигать». Свой первый сезон Дмитрий вспоминал с неизменной теплотой. Казалось, при желании он может в мельчайших подробностях представить каждое представление, каждый выход. Ему, конечно, многие говорили, что со временем первый сезон забудется. Будут другие, и ярче, и интереснее. Но оказалось, что первый сезон навсегда останется единственным. Стало уже совсем темно. Морозов остановился в холле второго этажа, где было подобие циркового музея: висели фотографии с выступлений, стояли кое-какие старые декорации и несколько крупных растений в кадках. Здесь горела лишь одна тусклая лампочка, и по углам затаились глубокие тени. Морозов проверил, поливали ли пальмы, и прикрыл глаза, рисуя себе картины детства. Но вместо них пришло совершенно другое. Ведь Дмитрий в подробностях помнил не только хорошее, но и тот самый вечер, когда получил свою травму. Тогда тренировка проходила прямо на манеже. Второй для Дмитрия сезон только начался, прошли два первых представления. Савельевы, не до конца довольные программой предыдущего сезона, решились поставить новый номер с участием неопытного акробата. В силу возраста Дмитрий был легче и стройнее всех в труппе, кроме, разве что, девушек, но Павел видел такой трюк только в мужском исполнении. Многократно отработанный в тренировочном зале, номер успешно прошёл и на первом, и на втором выступлениях, но не хватало кое-какой гладкости. В тренировочном зале всё смотрелось гораздо лучше, чем во время выступления, вот Павел и принял решение провести репетицию на манеже, чтобы обкатать трюк практически в реальной обстановке. Всё шло как обычно. Дмитрий помнил, что ни о чём не волновался, даже чувствовал себя свободнее, успешнее, ярче, чем всегда. Да только у судьбы были свои планы… Никто так и не понял, что конкретно случилось, но спасла Морозова только страховочная сетка, лонжа разорвалась. Он сорвался с трапеции, повредив спину. Вся труппа, ошеломлённая, поражённая случившимся, словно окаменела. Только спустя минуту Павел крикнул, чтобы звали дежурных медиков и звонили в «скорую». Дальнейшее терялось в муторном тумане, что оставила после себя боль. Морозов то терял сознание, то приходил в себя. Все вокруг суетились, Павел и Валентина кричали друг на друга. А потом был укол обезболивающего, тяжёлый, мутный сон и больница… Это был трудный период. До сих пор он не мог до конца понять, что дало ему силы жить. Почти ежедневно он выслушивал самые нерадужные прогнозы, а в глазах друзей видел жалость, казалось бы, никакой надежды не оставалось. Впрочем, размышляя об этом теперь, Дмитрий в который раз пожал плечами: врачи были убеждены, что он не сможет ходить, однако хоть позвоночник и оказался травмирован, Морозов только чуть прихрамывал. Но вот к акробатике так и не вернулся, это было чревато. Всякий раз вспоминая эту историю, Дмитрий удивлялся собственному везению. По всему выходило, что он должен был пострадать куда сильнее, но что-то словно уберегло его от тяжёлой доли инвалида. Морозов верил — это цирк спас его, защитил, а потому Дмитрий любил его всей душой, быть может, даже сильнее, чем раньше. Мысли в вечерние часы текли особенно плавно, вспомнив о травме, Дмитрий задумался об остальных акробатах. Современная программа была сложнее, чем та, которую когда-то отрабатывал Морозов. Но всё же Аркадий придумал что-то ещё более сложное. Как бы хотелось в этом поучаствовать. Новый директор, несомненно, принёс в цирк свежую струю, Дмитрий понимал, как это важно и замечательно. Но он так же видел приезд спонсоров, и эти мужчины не вызвали у него доверия. Один из них — Морозов просто не знал имени — был в цирке совершенно чужим. И как только Дмитрий представлял, что такой человек станет лезть в цирковые дела, то его сразу же мутило. Ничего хорошего из этого выйти просто не могло. Впрочем, Екатерина Марковна тоже отзывалась как-то не вполне благосклонно. Она, как будто бы вскользь, заметила, что Иван Фёдорович не настаивает на своём, потакая спонсорам. Николай Васильевич, как знали абсолютно все, отстаивал интересы цирка даже дорогой ценой, давить на него было почти бесполезно. Потому-то Дмитрий запомнил слова Марковны, они, как предчувствие чего-то неприятного, до сих пор тревожили его душу. Могут ли спонсоры вынудить Ивана Фёдоровича на какие-то решения, которые ударят по труппе? Заметно было, что Аркадий тоже не в восторге от спонсоров. Он сразу влился в труппу, почти что стал «своим», и теперь было видно, что ему не понравилось услышанное в день встречи. Правда он всё-таки умалчивал о многих деталях разговора, но никто из артистов не стал настаивать или пытаться вызнать подробности. И так было ясно: в дела цирка вмешались деньги, а хорошего в этом всегда было мало. Дмитрий прошёлся по этажу, проверяя, не забыли ли где включённые лампы, но мыслями был далеко от повседневных дел. В конце концов, он вышел на манеж. Здесь было темно, но Морозову и не нужен был свет. Он, наоборот, прикрыл глаза, вспоминая все свои мечты, надежды, все минуты, проведённые тут. Порой Морозов, желая понять какую-либо ситуацию лучше, представлял самое негативное, самое болезненное её развитие. Возможно, эта особенность помогла ему пережить невозможность заниматься акробатикой, выходить на арену, ведь самым плохим была бы полная потеря подвижности. Теперь же он представил, что может случиться, если спонсоры действительно начнут давить на директора. И самый плохой исход тут же нарисовался в воображении. Дмитрий постарался как можно скорее забыть его, но всё-таки не мог не признать — вероятность того, что здание выкупят и превратят во что-то иное, существовала. Все знали, как дорога сейчас земля в центре города. Но невозможно было поверить, что цирка не станет из-за происков людей со стороны. Цирк не мог просто закрыться, это было неправильно. И всё же Морозов понимал, что попал в цель. Пусть Аркадий недоговаривает, но и так ясно, что именно об этом упомянули спонсоры. Дмитрий негодовал, ведь для него, да и для многих других, цирк был живым существом, чувствующим, имеющим душу. И закрыть его было сродни убийству. Дмитрий подошёл к двери, ведущей к служебному помещению, а дальше — и к выходу на манеж. Тронув ручку, Морозов некоторое время стоял в нерешительности, а затем всё-таки вошёл. Ему хотелось хотя бы в этот ночной час пройти через форганг, раз уж он не мог себе этого позволить на выступлениях. Сейчас манеж был погружён в сумрак, тёмных трибун, не везде ещё освобождённых от упаковочной плёнки, было почти не видно, новенькие кресла лишь просматривались смутно, едва выступали из тьмы. Морозов вышел в центр арены, снова вспоминая о прошлых днях. Он почти видел, как сияли софиты, почти слышал, как смеялись или восторженно ахали зрители. Музыка, свет, аплодисменты! Каждое представление как будто бы всё ещё продолжалось здесь, словно стоило лишь затаить дыхание, и картины бы развернулись, ожили, раскрылись прекрасным цветком. Окинув манеж мечтательным взглядом, Морозов чуть улыбнулся. И тут же на ум пришла сказка, что он столько раз слышал от бабушки. Он всегда представлял себе именно такой, притихший, совсем тёмный зал, в который неслышно проскальзывает маленькая акробатка. Ведь никто не должен видеть душу цирка, разве что только клоун, тот самый, который хранит её от зла. Дмитрий печально улыбнулся своим мыслям. — Да, если и есть душа цирка, то самое время ей появиться, а то нас ждут тяжёлые времена, — сказал он, отчасти желая, чтобы его голос разнёсся над пустым манежем. Внезапно стало светлее. Дмитрий удивился этому, запрокинул голову, пытаясь понять, какой софит загорелся ни с того ни с сего. Но электрический свет не имел отношения к возникшему сиянию. Над головой Дмитрия на неподвижной трапеции сидела девушка. Она смотрела вниз, и длинные волосы развевались вокруг её головы, как будто на самом деле она находилась под водой. Мягко колыхающиеся, как будто их тревожило медленное течение, волосы сияли. Морозов не мог вымолвить ни слова, всматриваясь в хрупкую фигурку, он мечтал только об одном — ничего не упустить, ничего не забыть из этой удивительной сцены. Девушка на трапеции одновременно была и ребёнком, совершенно невинным, очень юным, и в то же время в ней была какая-то сила, как у величайшей жрицы, которой доступно тайное знание. Эта двойственность притягивала, потому так трудно было отвести взгляд. И Дмитрий уже ни о чём не мог думать, только смотрел. Он не знал, видит ли воздушная гимнастка его или задумалась настолько, что не обращает ни на что внимания. Морозов разглядывал её не меньше двух минут прежде, чем незнакомка изменила положение, повернула голову, посмотрев вверх. Её тонкий профиль тоже едва заметно светился. В оглушающей тишине пустого цирка удивительная девушка вдруг начала двигаться. Она вытянулась, удерживаясь за трапецию, как дети на качелях — распрямив носочки и откинув голову назад, а потом мягко подала тело вперёд. Трапеция качнулась, а девушка снова откинулась назад. Ещё раз и ещё, и вот уже трапеция плавно закачалась, а акробатка лёгким движением встала на ней во весь рост, придерживаясь лишь одной рукой. Теперь Дмитрий мог рассмотреть её странный, искрящийся наряд. Морозов не мог подобрать иного сравнения — ткань была похожа на лунный шёлк, одновременно сияющая и лёгкая, она струилась вокруг хрупкого тела акробатки, разлетаясь за спиной, как крылья. Лицо девушки, озарённое внутренним светом, было очень спокойным, даже отрешённым. Только иногда на губах мгновенно вспыхивала улыбка, но тут же исчезала. А глаза были закрыты, как будто ей и не нужно было видеть, что она делает, не нужно было оценивать пространство вокруг. Все движения акробатки были очень плавными, выверенными и в то же время — очень естественными. Она будто бы жила под куполом цирка. Залюбовавшись, Дмитрий слишком поздно понял, что из-за ремонта страховочные сетки убраны, а пояса на девушке не было. Сердце сжал иррациональный страх. Морозов представил, что бесстрашная акробатка может сорваться, и у него пересохло в горле. Никогда ещё он так не переживал, никогда ещё так не боялся. Сразу же вспомнилось собственное падение, боль, крики людей… Он так отчаянно не хотел, чтобы эта воздушная гимнастка прошла через то же самое! Никому бы Дмитрий не пожелал бы такого же, слишком хорошо представляя даже не боль, а отчаяние, осознание собственной неполноценности, долгие дни, посвящённые самоубеждению, что нужно жить, нужно продолжать дышать… Горький опыт заставлял беспомощно закусывать губы, почти шептать «Только бы не…» Морозов не успел уследить, слишком отвлёкшись на болезненные размышления, но тут девушка прыгнула и в кувырке схватилась за трапецию, что качалась всё быстрее и быстрее. Она не колебалась, не раздумывала и не боялась ничего, как будто, в принципе, не могла упасть. Дмитрий сдавленно ахнул, но тут же зажал себе рот рукой, опасаясь, что случайным звуком отвлечёт акробатку. А та один за другим выполняла самые сложные и опасные трюки. Сердце замирало от страха и восторга, так она была удивительно легка и в то же время так рискованны были её движения. Под куполом цирка она сияла звездой, взлетала и падала вместе с трапецией, перепрыгивала с одной на другую. Морозов не мог не смотреть, и страх постепенно улёгся, почти спрятался. Теперь Дмитрий чувствовал только опьяняющий восторг, точно это он сам сейчас парил под куполом цирка, выполняя сложнейшие сальто. Как будто это его ладони сжимали гладкое тело трапеции. Морозов не мог бы сказать, сколько продолжалось восхитительное выступление, сколько он стоял, запрокинув голову вверх, затаив дыхание. Он даже не заметил неудобства — а ведь шея ощутимо затекла. Но в какой-то миг девушка снова встала на трапецию и уже ни за что не держалась. Раскинув руки в стороны, снова прикрыв глаза, акробатка шагнула со снаряда вперёд и полетела вниз, как падают семена клёна — мягко вращаясь вокруг своей оси. В первое мгновение это даже не выглядело страшно. Запоздалый ужас удушающей волной хлынул на наблюдающего Морозова чуть позже. Дмитрий рванулся к тому месту, куда, как он прикинул, должна упасть акробатка. Ему, конечно же, было не успеть, но он всё-таки на что-то надеялся, как будто мог спасти одной силой воли. Он даже не задумался о том, откуда в цирке ночью могла взяться чужая акробатка такого уровня. Морозов не размышлял ни о чём, он просто не мог противостоять всколыхнувшемуся, прорвавшемуся из глубин души инстинкту спасти, защитить девушку. Но незнакомка всё-таки не упала. Она даже не коснулась манежа. Зависнув в метре от арены, она смотрела на подбежавшего Дмитрия с каким-то странным выражением не то удивления, не то любопытства, не то лукавства. Теперь Морозов заметил, что её силуэт чуть прозрачен и, если приглядеться, сквозь хрупкое тело можно было разобрать ряды тёмных трибун. Вся её фигурка мягко сияла. Этот тёплый свет хотелось потрогать пальцами, но Дмитрий бы не осмелился. Внезапное узнавание было похоже на удар или на горячую волну, что прокатилась через всё его существо. Морозов почти не сомневался, не мог сомневаться. — Ты — она. Ты — душа цирка, — прошептал он, почувствовав, что не сумеет сказать это громко. Голос повиновался плохо, шёпот вышел слишком хриплый. Девушка лишь едва заметно улыбнулась, как будто её забавляла такая реакция. Глаза у неё были удивительно тёмные, глубокие, как звёздное небо. Невозможно было понять, о чём она думает. А Дмитрия вдруг охватила радость, чистейшая, ничем незамутнённая. Он с детства хотел так много сказать этому удивительному существу! Но все слова словно замёрзли внутри, когда Морозов вдруг понял — возможно, она сейчас исчезнет. Нужно сказать самое главное, самое важное. И все личные вопросы, выражение восхищения и прочее отошли на задний план. — Помоги нам, — прошептал он, делая шаг вперёд. Дмитрий был совершенно уверен, что душа цирка поймёт, о чём он просит. Но она качнула головой, лицо её вдруг стало очень и очень печальным. Дмитрий каким-то шестым чувством осознал — те проблемы, о которых он размышлял весь вечер, не главное. Но грядёт что-то совершенно особенное. Возможно, даже страшное. Это знание пришло извне, но Морозов не сомневался, что оно истинно. — Что это? — спросил он. Душа цирка приложила палец к губам и склонила голову к плечу. Выражение её лица быстро из печального снова стало лукавым, и только глаза блестели так, точно она вот-вот расплачется. Улыбнувшись, душа цирка кувыркнулась назад и исчезла, истаяв в воздухе. Дмитрий озадаченно потёр переносицу. Он не мог поручиться, что видел всё это на самом деле. Вдруг это всего лишь его мечты, его тоска по сказкам, которые он так любил в детстве? Сколько раз он слышал от других, что фантазёр и мечтатель? С другой стороны, ему очень хотелось верить, ему очень хотелось, чтобы чудеса существовали на самом деле. Морозов взглянул вверх. Трапеции всё ещё медленно покачивались, хоть и не видно было больше никакой гимнастки. Но не тянуло и сквозняком… Даже вернувшись домой, Дмитрий всё не мог выбросить удивительную девушку из головы. Как бы ни сопротивлялся разум, отказывающийся принимать иррациональное и необъяснимое за факт, но сердце было убеждено, что всё увиденное — не плод воображения, а Морозов всю жизнь больше полагался на сердце, а не на разум. Так что вопрос реальности видения он оставил до лучших времён, больше задумавшись о том, почему душа цирка решила явиться именно ему. Ясно, что те дела, которые сейчас занимают труппу, душу цирка не волновали. Это было хорошим знаком, значит, в этом отношении всё разворачивается не так уж плохо. Но с другой стороны, волшебная акробатка явно тревожилась по какому-то иному поводу. И Дмитрий никак не мог понять, из-за чего. Неужели цирку угрожала ещё какая-то опасность, и она была существеннее, чем возможность закрытия? Что же это могло быть? Какие неведомые трудности в скором времени ждали цирк? Дмитрий снова и снова представлял хрупкую акробатку, видел её узкие ладони, тонкие запястья, вспоминал, как колыхались её волосы, будто воздух для девушки был сродни воде… Морозов без всякого сомнения был полностью очарован этим невероятным существом, но кроме того он чувствовал глубокое, почти сакральное уважение, желание преклонить перед этой невесомой гимнасткой колени. Дмитрий даже не сразу сообразил, откуда у него могло родиться такое чувство. Лишь чуть позже Морозов понял — если он и был спасён, если кто и поддержал его, когда он сорвался с трапеции и падал из-под купола цирка, то это была именно она — душа цирка. Именно ей он обязан тем, что может ходить! Теперь Дмитрий чувствовал необходимость отдать этот долг. Может быть, защитить, может быть, поддержать, — да всё что угодно! Он не мог оставаться в стороне, не мог быть неблагодарным! Нет уж, какие бы тяготы ни ждали впереди, Морозов был готов преодолевать их, если потребуется — и в одиночку, хотя он отдавал себе отчёт, что в труппе многие встанут рядом с ним плечом к плечу, если потребуется. Таковы уж они были, цирковое племя. Дмитрий так и не сумел заснуть до утра, перебирая в голове возможные варианты как опасностей и неприятностей, так и возможностей их разрешения. Но какой бы ни была тайна волшебной акробатки, всё-таки эта удивительная встреча подарила Морозову надежду. Ведь если у их цирка есть душа, то он совершенно точно не может погибнуть.