Понимай, как хочешь

      Cанной, плешивой собакой вьется хвостом али ниточкой из рубахи торчащей, ненужной, нахер лишней. Финн бы и рад сам себя с корнем отрезать, вырвать, да зубами от Гарольда отцепить, только руки впервые не слушаются, будто совсем отмороженные. Финн вообще не знает, почему этот проклятый Таттл выглядит так, будто только и ждет, когда же его побьют, а потом расцелуют. Финн хочет до вывихнутых костяшек, до сломанных пальцев к нему прикасаться дольше и больше, чуть ниже линии воротника, чуть выше края штанов.       Только Гарольд смотрит взглядом своим щенячьим, улыбается как-то скованно, да от каждого прикосновения бежит, будто змеей ужаленный. Только Сноу и позволяет себя по плечу гладить, за волосы ворошить. И улыбается ему еще так по сучьи, будто ради него сердце из груди вырвет свое, лишь бы эта кудрявая шпигалица хоть чуть-чуть его замечала. Финн не знает, что с ним творится, только уже ни жена сына лорда, ни другие пышногрудые дамы ни на толику не волнуют. И вино не срывает голову, и бои не приносят счастья. Финну всего-то толику и нужно, чтобы Гарольд подле него, верным другом, любимым псом. Чтоб, ненавидя или боясь, оставался при нем, никуда нехотя идти. Только этот строптивый дурак слишком честен и благороден. Только ему насрать на прирученных и привязавшихся. Только срать он хотел на тупую любовь Финна.       Гаред уходит без особой слезливости или вины. Просто уходит в поисках чего-то своего, а бонусом наверняка влюбляя в себя таких же придурков, как Финн. Он уходит, а что-то гложет и остается противное. Он уходит, а Финн остается черным матерым вороном, догнивающем на стене.       Годы идут, многие стираются из памяти, забываются реплики, шутки, причины такой судьбы. Неизменно одно – чертов Гаред в его черепушке, вечно юный и до боли невинный, с пухлыми губами и оленьими глазами. Иногда, ночами, когда совсем плохо и муторно от вечного волчьего одиночества, Финн пишет ему письма своим корявым и неразборчивым подчерком. Это единственная слабость, что он себе позволяет.       Время течет сквозь сито, Финн теряет себя самого, Стена теряет свой смысл, а мир теряет рассудок. Всё пылает и полыхает, вымершие драконы летают в небесах, сказки превращаются в реальность, а где-то в тени всего этого Гарольд, всё такой же молодой и невинный, только волосы короче, да ещё худее. Таттл его не видит, у него взгляд стеклянный, мертвый, совсем не тот. Гарольд, дурак эдакий, будет отныне всегда с этим взглядом, он у мертвецов у всех одинаковый.       Финн не то чтобы слабак, только вот руки, как раньше, колет какая-то сила, что аж меч ходуном весь ходит. Гарольд смотрит, и в этом взгляде лишь мертвая тишина. Финну хочется эти глаза выколоть, чтобы больше не портили Гарольда никогда, но вместо этого приходится замахнуться мечом и наотмашь рассечь грудину ледяного тела.       Мир не рушится, Гарольд не находит свой счастливый конец, а Финн тает от этих мерзких чувств. От того, что хочется этого идиота до сих пор целовать, обнимать и бить, чтобы дурь из бошки вся вышла. Но Гарольд молчит, лежит среди гор других мертвых и не собирается извиняться. Финн не тает от боли и слез, не спивается от вида мертвенного лица Гарольда на сетчатке глаза. Он только сходит с ума от вожделения и ненависти, хрустящей, бурлящей. Финну хочется вырвать глаза этому хладному трупу, хочется оставить на белой коже следы от его хватки, хочется заставить его кричать от боли и страха до сорванных связок. Зачем? Чтобы Таттл, самовлюбленный идиот, не видящий дальше носа, на своей шкуре одиночество Финна прочувствовал. Чтобы вместе с ним горел в этом постыдном пламене.       Мир спасается, Гарольд сжигается, Финн задыхается. Да и как не задыхаться, когда висишь в центре собственной комнаты с петлей на шее, а ноги твои дрыгаются туда-сюда. Веревка не выдерживает, обрывается, тело его падает грузным мешком на пол. И пока сознание еще недостаточно выплыло, Финн почему-то думает, что нахуй Гарольда, и чувства к нему тоже нахуй. И Стену эту нахер, всех нахер.       Но когда боль от падения проходит, когда мир вновь начинает нормально стоять, а не вращаться перед глазами, только тогда Финн понимает, что нихуя Таттл нахуй не пойдет. Он в принципе никуда уже ходить не сможет, но не в этом суть. Суть то в том, что это не его, Гарольда то, проблема, что Финн, дебил такой, не туда мыслить начал. Не его вина, что у войны есть свои жертвы. Не его вина, что за победу пришлось расплачиваться так многим. Не его вина, но от этого дышать легче ни разу.       Финн трет след от веревки еще с неделю, а может и больше, кто знает. Через месяц собирает вещи и навсегда прощается с Ночным дозором. Еще через три – заводит собаку по кличке Коттер и разрешает себе дрочить на светлый лик Гарольда особо дерьмовыми вечерами. Через пару лет забирает к себе на воспитание какого-то попрошайку, а еще через много месяцев встречается с Талией Форрестер. Она смотрит на него боязливо, с примесью недовольства и брезгливости. Они молча пялятся друг на друга с пять минут в его оружейной, а затем она достает откуда-то помятое письмо, все запачканное в зале, и уходит.       Письмо от Гарольда. От Гарольда, мать его, Таттла. В нем он просит прощение и еще какую-то лабудень. Финн не дочитывает, ему впервые не хватает физических сил, взгляд плывет, а ноги подкашиваются. Финн не дочитывает письмо, сжигает его к чертям собачьим, потому что боится и ненавидит.       Финн живет со страхом всю жизнь, и когда смерть приходит за ним, его адом становятся строчки в конце недочитанного письма. «Я, скорее всего, погибну, и поэтому все же решился тебе написать. Я люблю тебя. Понимай, как хочешь»