«Мой господин честнейших правил Не в шутку сердцем занемог, Коль на весь свет себя ославил. Он лучше выдумать не смог, Как, отдав разум в милость рока, Страсть воспевать. А мне — морока В седле трястись и день и ночь, Когда и сон не превозмочь. В Тобосо везть записку эту Чуть не за тридевять полей, Под злыми взглядами людей От Дульсинеи ждать ответа И успокаивать себя — За то вознаградят тебя И сможешь жить не прибедняясь…» Так Санчо Панса размышлял И, Росинанта подгоняя, Измятый лист в руке сжимал. Пергамент старый, испещрённый Кривою буквой. Незнакомый, Судя не слог, а вид письма, Не осязал бы слов сполна, О них подумал бы предвзято. Но выполняющий приказ (Что, верно, удивляет вас) Его стерег почище злата. Ведь то — представьте на момент! — И письмецо, и документ. Одна страница — порученье В Ла-Манч к племяннице родной От Дон-Кихота, что с мученьем Связал отныне образ свой. В нем тот велел ей не скупиться, Предписанному подчиниться И Санчо щедро одарить: Ослятами не обделить За преданность его в награду. И лишь просил он от гонца Не ждать скитания конца, Не докучать гневной тирадой, А отпустить, чтоб смог донесть В Тобосо к Дульсинее весть. Вторая же полна страданий (Весь лист, казалось, тем пестрел) Страстей, и слез, и раскаяний За то, что потревожить смел, Витиеватых восхвалений, Наивных радостных волнений Безумца. «Бедный господин! Поймет любой христианин, Как несравненная должна быть Глупа, коль рыцаря письмо Не оценить ей суждено, А лишь достоинство ослабить! Мне стоило бы пару строк Озвучить. Знайте ж, как глубок По даме сердца траур дона! «Любовь дражайшая моя! Пять тысяч сорок два поклона С оруженосцем выслал я. Вначале, вовсе не решаясь К вам обратиться, я, смущаясь, В себе все чувства схоронил И ни словца не проронил Ни одному. Но все ж доколе Держать в неведении вас? А потому-то в этот час Я к вам пишу — чего же боле? Принять сие иль осудить — Вам предоставлено решить»». И, отведя взор от бумаги, Вздыхает Панса: «Видит Бог, Как яд любовный лучше шпаги В самое сердце ранить смог! Коварны женщины: имея Над нами власть, они, пьянея От вседозволенности, в раз Готовы одурачить нас. Но, право, дона не пойму я — К чему весь этот дикий шал? Своей Марие я б не дал Себя провесть, ее муштруя. И грамотности пусть лишен, В одном я твердо убеждён. На свете где найдется тот, Настоль лишенный умиленья, Кто, как послание прочтет, Вдруг усомнится в откровенье? Беда, что дама из селенья Готова чувства осмеять, Едва ей предоставить волю… Но Дульсинее не позволю Я господина оскорблять!»
Часть первая
6 мая 2020 г. в 19:55