***
Сегодня я не читал газет и не собирался. В этот день я промышлял идеей пойти к другу и развеяться в его обществе, но идею я вскоре оставил. Мне не о чем было говорить с ним и нечего было ему рассказать. Ну а у Бетти был выходной день, увидеться с ней удастся лишь завтрашним утром. В стенах своего дома мне было нечего делать, даже думалось в них уже не так, как следует. Отец совсем недавно простудился и всё время проводил в кровати, мать, в свою очередь, находилась постоянно с ним в одной комнате или иногда на кухне. Готовила чай, вязала или штопала одежду, читала новости и книги. Я, не задумываясь, обувшись и накинув на себя плащ, вышел за дверь. Помимо холодного свежего воздуха, мою голову обдало идеей последовать на край города, к полям. Как раньше, в юношестве. Путь этот складывался из узких городских улиц, выходящих к сельской местности, маленьких ветхих домов и за каждым поворотом брошенных воспоминаний. Всё то было так давно, но в это же время я ничего не успел позабыть. И даже того человека, с кем мы гуляли по этим провинциальным тропам, я тоже не вспомнить не мог. И всё-таки, если вдуматься, запах оборванной детьми травы остался неизменным, и дома с их семьями в округе были всё те же, но вот он уже совсем не тот, кем был раньше. Но, как и я сам, если уж на то пошло. От человека, которого я любил, ничего не осталось. Даже помнить в его существе уже было нечего. Я прошёл достаточно далеко, чтобы увидеть некогда дражайший дом, двор которого уже давно зарос беспородной травой. Больше вспоминать и думать о нём не хотел.***
Кажется, умирающая трава под ногами превратилась в колючую шотландскую шаль, сотканную из конских хвостов. А ветер был такой холодный, костлявый и наглый, что так и норовил запустить вездесущие руки мне под одежду. Я очень устал, и под конец пути медленно влачил замёрзшие ноги. Но я практически не жалел о своей вылазке. Людей в округе было очень мало, и они все, как один, торопились по своим домам и ночлегам. Наверху скоро начинали мелькать ясные звёзды. В темноте поле казалось мне отдельным миром. Погрузившись в который, я разве что мог попасть в прошлое, пережив давно забытые чувства, напоминавшие о нём. Сухие и тонкие стебли дрожали от дуновения ветра и скрипели под моими ногами. В таком всеобъемлющем спокойствии клубок мыслей нехотя сам начинал раскатываться предо мной. Притоптав под собой поросль, я решил присесть прямо на землю. На секунду меня пронизало тонкое ощущение чего-то очень далёкого и родного. Я вспомнил о Бетти, о матушке, которой даже не удосужился сообщить, куда направился на ночь глядя, и об ирландце тоже. Бет совсем недавно говорила, что безответное влечение к человеку сравнимо с тяжёлой болезнью, которой люди болеют, зачастую не имея понятия, как излечиться и что делать со своими чувствами. Для меня это и вправду было сравнимо с прогрессирующим расстройством, сопровождаемым тоской и непониманием себя самого. Конечно, всё это образно сказано, и боль где-то внутри вовсе не смертельна или опасна. Просто никто и никогда не скажет вам, когда же вы наконец излечитесь. Но я не знал, что мне делать. И иногда боялся узнать. Ведь если что-то из прошлого до сих пор тяготит меня, значит, оно вовсе не надуманное или глупое. В жизни ничего беспричинно и бесследно не случается, я уверен. Всё-таки не просто так я вообще решил поехать туда, куда, казалось бы, мне путь заказан. И чуть не простившись с жизнью, познакомиться с тем самым человеком, даже разговор с которым был чем-то выходящим за рамки положенного. Может быть, стоит совершить что-то безрассудное. Попытаться отыскать этого парня, узнать, что с ним сейчас, жив ли он. По крайней мере, лишь сказать ему «спасибо». На что-то большее я не имею права надеяться. Когда мои глаза привыкли к темноте, поле уже не казалось таким наивно чарующим. Только колыхания высокой травы перебивали мои мысли. Мне же не должно составить труда узнать всё о тех людях, которые пытали меня. Нашли ли кого-то вообще из причастных после моего отъезда? Имею ли я сам право узнать их имена и дальнейшую судьбу? Единственное, на что я мог полагаться в данный момент, так это на то, что командир заверил меня тогда, находящегося ещё в лазарете, что найти повстанцев, а затем и казнить — не составит особого труда. Хоть я и не верил словам вышестоящего в тот миг, сейчас же они вгоняли меня в ступор. Верить словам начинаешь только тогда, когда они имеют хоть какой-то вес для тебя. Даже если это просто отговорка или ложь. Единственным верным решением я считал написать Томасу, расспросить его обо всём произошедшем после того, как я покинул страну. Ну и, конечно же, узнать, как он сам. Когда я думал об этом, кровь моя начинала словно кипятиться. Хотелось быть уверенным, что цель становится всё менее размыта и неясна. Но я всё же хотел быть услышанным Бетти, так что решил дождаться завтрашнего утра и только тогда писать Тому письмо. А сейчас следовало возвращаться домой, уже и так очень поздно и холодно.***
Оказавшись дома, заглянув в гостиную и кухню, я понял, что родители уже спят. Дверь в их комнату была плотно закрыта. Я тихо прошёл к себе. Хоть мне совсем и не хотелось спать, я решил не слоняться в темноте, словно лишённый рассудка, а просто лечь в кровать. Голову заполняли мысли, едва не доходя до края. Через время мне стало тоскливо от шума ветра снаружи. Занавешенное прямоугольное окно напротив заставляло чувствовать себя неуютно, и я инстинктивно поёжился от фантомного холода в комнате. Этот, казалось бы, несущественный момент напомнил мне ту ночь, в старом сарае. То был первый раз, когда в плену я провёл ночь в одиночестве. Кроме моего спутника (назову его таким образом) никто со мной более не оставался, чем на пару часов, чтобы стеречь. Мне не хватало его тогда. Его одинокий плед не слишком-то меня спасал. Хотелось, чтобы тот вернулся охранять меня, и я бы снова прижался к чужому тёплому плечу. И он сам — к моему. Мне следовало собраться к утру со своими мыслями. Но я не мог заснуть, пытаясь как можно отчётливей вспомнить чужой образ перед глазами. По правде говоря, с каждой неделей я всё сильнее боялся, что время совсем скоро начнёт стирать из моей памяти его лицо, его фигуру, голос; то, о чём он мне рассказывал, и как говорил со мной. Может, звучит это довольно-таки глупо или сказать точнее — карикатурно романтично, но я всё равно часто размышлял об этом. А иногда у меня перед глазами вставали вовсе не воспоминания о нём. Это было не то, что я мог вспоминать, а то, что я мог придумывать и представлять. И это было что-то неприкаянное, что-то порочное. Слишком частыми ночами я воображал те вещи, которые хотел бы с ним сделать. Но, признаться, в первый раз подобное вызывало у меня лишь неловкость и стыд перед самим собой. В последнее время тоска очень часто брала надо мною верх, но избавляться от неё в чужих объятьях я не собирался. Кроме лишь утешения своих молодых желаний, в других мужчинах я давно ничего не находил, не говоря уже о возможности душевно забыться или суметь отпустить своё прошлое, если тому это конечно было предначертано. Порой мне казалось, что эти мысли стали моей главной отдушиной. Что, отчасти, было правдой. Я почти всегда думал о том, что если бы совсем другой случай, другие обстоятельства, будь он таким же человеком, как и я, или же просто знакомым из Лондона, то как бы мы уживались друг с другом? Бывало, я представлял, что у меня появляется шанс дотронуться до его бледного лица, прикоснуться к его губам, или услышать его теплое дыхание совсем близко, надеясь, что сам он чувствует что-то похожее.***
В эту ночь я так и не смог поспать. Я всё размышлял, что написать Томасу, что сказать Бетти. Что же мне нужно сделать, чтобы отыскать человека? Наутро я чувствовал страх и неуверенность; мой порыв затих под гнётом сомнений. Но я знал, что деваться мне теперь некуда, я обязан был хотя бы попытаться. Я должен успокоить своё сердце, чтобы то не зачахло в бесплодных надеждах. Поднявшись с постели и направившись умыться, я встретил в коридоре всё ещё сонную матушку, преградившую мне путь в ванную. Она сразу спросила меня, куда это я отправился вчера на ночь глядя, не удосужившись предупредить её с отцом. Я ответил ей, что всего-навсего решил прогуляться, так как чувствовал себя нехорошо. Мать, повздыхав и наказав мне больше не заменять сон прогулками по городу, сказала напоследок, чтобы я меньше забивал себе голову различной чушью из читаемых мною газет, из-за которой якобы мне и становится нехорошо и дурно. Я бы не придал этому моменту особого значения, если б не мои беспокойства насчёт моих родителей. После того самого вечера с Бетти в мою голову закрадывались мучительные мысли. Иногда я думаю — мать с отцом что-то знают обо мне; услышали невзначай, подслушали специально, догадались сами. Это не имеет значения. Смотря в глаза матери или отцу, я замечаю, что они смотрят на меня будто по-другому. Будто заискивают, подозревают, боятся. А может быть… Боюсь здесь только я один. Боюсь, по сути, собственной тени.***
Через пару часов в дом пришла Бет. Поприветствовав и поинтересовавшись о делах девушки, я решил поговорить с ней вечером. Ведь не мог я отвлекать её от своей работы в присутствии родителей. Не хочу, чтобы из-за меня моя мать имела повод поругать её. Она и так считала наши отношения с ней не совсем подобающими для каждого из нас. Отчасти я и сам это прекрасно понимал. День, к моему приятному удивлению, не тянулся слишком долго, хоть и был довольно спокойным и ничем не отличался от предыдущих. Я время от времени перебирал книги, конверты, брошюры и тетради со времён учёбы. Многое я просто повыбрасывал, так как от некоторых вещей не было толку даже с памятной стороны. Сегодня отцу стало немного легче, но мать всё ещё практически не отходила от него, занимаясь между этим хозяйскими делами вместо него. Я же не имел охоты шастать у всех под ногами, просидев у себя аж до самого вечера.***
Когда девушка сама села за обеденный стол, закончив всю свою работу на кухне, мать с отцом были уже в своей комнате, готовясь ко сну. В доме уже было тихо и темно. Напротив неё сидел я, слушая чужие обыденные сплетни и разглагольствования, коими люди тешат себя разве что от скуки. Меня они, конечно, тоже могли время от времени занимать. Когда Бет самой наскучило говорить о несущественном, она просто замолкла и отстранилась, чтобы перевести тему или же подождать, пока это сделаю я. Заметив это, я унял все свои мысли, ведь поговорить сегодня собирался об одном. — Знаешь, я хочу написать кое-кому. — Письмо? Кому? — Девушка вскинула брови, интересуясь. — Со мной служил один человек, ему я собираюсь написать. Он мой друг, — спокойно ответил я, а Бетти собиралась что-то сказать. — Так что же ты хочешь ему писать, попытаться что-то узнать о том парне? — предугадала она. Из-за чего-то я немного смутился после её слов, но всё-таки спокойно ответил ей. — В общем да, но, конечно, напрямую я ему ничего не скажу, сама понимаешь, — мне было из-за чего-то неловко. Бетти это видела, и её это беззлобно тешило. — Когда собираешься отправить? — Чем скорее — тем будет лучше. Я сейчас не знаю, как он и где именно. Скорее всего, мне стоит отправить письмо в часть, но в любом случае я знаю, где живет его семья и он сам. Чем больше я задумывался и представлял, что могло бы случиться с Томасом за всё это время, тем сильнее я начинал сомневаться. Думать об этом сейчас было бессмысленно. — Джон, только не переживай попусту, — будто прочитав мои мысли дословно, заверила девушка и начала более уверенно: — Нам следует написать сейчас, пока представился такой момент. Я не сказал ничего в ответ, только утвердительно вздохнул.***
Мы сидели за небольшим столом в моей полуосвещённой комнате, в которой пахло свечным воском и пылью от недавно поднятого хлама на полках. Я писал на бумаге слова, которые собирался адресовать Томасу. Бет иногда помогала мне подбирать их так, как она считает нужным. Несколько раз я предлагал ей пойти отдыхать, ведь было уже достаточно поздно, но сама она отказывалась, оставаясь со мной. Я никогда не писал подобных писем. Да и просто писем в принципе. Поэтому я ощущал на себе необыкновенную ответственность. Новое для меня чувство. Первым делом я спрашивал о том, как он там и не случалось ли чего-то омрачающего в его жизни за последнее время. Немного рассказав о себе, я разузнавал о самом главном, говоря почти напрямую, что мне необходимо найти одного знакомого человека, но не особо объясняя, зачем именно. Томас должен был сказать мне, был ли кто-нибудь найден, арестован или казнён, когда я уехал. Кто именно это был и какая дальнейшая судьба могла ожидать этого человека. Я был уверен, что, если Том знает хоть что-то, то не станет как-либо скрывать это от меня. Хоть мы и были с ним знакомы всего-то ничего. Он, наверное, был из таких людей, которые чаще всего в проверке временем попросту не нуждались. — Как ты думаешь, он хороший человек? — задумчиво спросила девушка. Ей не нужно было уточнять, о ком она говорит. — Думаю, что да. Иначе бы я это почувствовал, увидел. Хотя у всех есть какие-нибудь вредные черты. — Да, тебе только предстоит их узнать… Я улыбаюсь ей в ответ. Было приятно с её стороны то, как она уверенно говорила о будущем. — А если ты всё-таки уедешь обратно, то что скажешь родителям? — помолчав, тихо спросила она. — Не знаю, мне кажется, об этом говорить слишком рано. К тому же никакой вероятности нет и в помине. В ответ Бетти промолчала. Мне осталось написать лишь адрес на конверте. Ей хотелось спросить что-нибудь ещё. Я часто замечал, что она хочет много чего узнать от меня, чего-то такого для неё далекого — к чему она никогда не сможет иметь причастность, но, наверное, стеснялась спросить. Хотя я сам не многое, что её могло интересовать, понимал. — Конечно… Как ты считаешь, что он чувствует сейчас? Я снисходительно посмотрел на девушку, внимая её любопытству. — Чувствует? — Ну да, может быть, вспоминает о тебе. А может, он сейчас вместе со своей семьёй, женой, — сумбурный вопрос. Я начал вспоминать слова о семье. У него же там только и остался брат. Маленький, ещё совсем ребёнок. От мыслей о том, что у того есть любимая девушка, жена, любовница, у меня начинает неприятно щипать под сердцем. Я не мог почему-то представить этого, не хотел. Он не казался мне тем человеком, кто поторопился бы жениться. К тому же у него никого и нет, чтобы направить молодого человека на «путь верный», проще говоря. Одновременно с этим мне стало и тоскливо, и любопытно. — Когда мы говорили, он рассказал, что у него кроме младшего брата никого не осталось. — Ах, вот как. Это ведь так печально, Джон, — искренне погрустнела Бет. — Я и не думала, что он так одинок. — Да. Но он так легко об этом говорил, — продолжил вспоминать я, — Словно это было чем-то естественным. — Разве кто-то был бы готов к искренности с незнакомцем? Я аккуратно сложил исписанный лист вдвое и отложил подальше от себя. — Ты права. Думаю, так оно и есть… Девушка вздохнула и задумалась, посмотрев на письмо. Свеча напротив неё наполовину догорела, огонёк отбрасывал тени при скудном тёплом освещении. Круглое бледное лицо Бетти в тёплой полутьме напоминало мне лик с картин со святыми. Передо мной сидела то ли Мария Магдалена, то ли святая, сошедшая с Византийской иконы, не пойму. Наверное, я тоже казался девушке другим, но, скорее всего, не святым с икон, а прохожим с газетных иллюстраций. Девушка перестала молчать и облокотилась на стол, ближе ко мне. — Ты влюблялся в кого-нибудь до него? — тихо спросила Бет, скрывая своё любопытство. Хоть и я до сих пор не был против её вопросов. Даже таких, которые она ещё не осмелилась бы спросить. — Да. В шестнадцать лет, по окончании школы. Мне нравился один парень, мой друг на тот момент. — Не взаимно? — Ну почему. Как ни странно, всё оказалось взаимно. Мы были вместе с ним полгода или чуть больше, — не стал таить я. Глаза её чуть опустились и потом сразу поднялись на меня; она немного удивилась, но не стала смущать меня своими эмоциями. — Вместе… И будто бы вы были парой? — Можно сказать и так. Знаешь, как например, парень и девушка, которые ещё даже не обвенчались, но уже знают, что поженятся и будут жить бок о бок, — мне нравилось говорить такие вещи. — Ну и вы с ним были вместе так же, как женщина и мужчина? Я сразу понял, что она имеет в виду. Последние два слова были сказаны так невинно и неловко, что я не смог сдержать себя от заискивающей улыбки. — Бетти, — ещё шире улыбнулся я, но сказал тише. — Я просто так спросила. — Я знаю. Первый раз я видел, чтобы у дев на деревянных иконах краснели щёки и нос. — Ты думала, что спать мужчина может только с женщиной? — я сменил тон разговора, неловкости я не чувствовал. — Я вообще об этом не задумывалась. Мне просто интересно, — спокойно оправдалась девушка. — Ну, да, мы с ним спали. И даже целоваться я научился с ним. Собеседница замолчала и задумалась. Наверное, эти слова звучали для неё слишком ново. Хоть она и была простодушной и в достаточной степени добропорядочной, в строгости она не росла. Её родители, не слишком богатые и набожные, не запрещали ей рассуждать на любые интересовавшие темы. Хорошо ли это, или плохо. И будучи уже девушкой взрослее, она не могла смутиться от разговоров друзей моего отца, которые слышала нередко, своих знакомых или теперь меня самого. Поэтому Бетти не была поражена услышанным, она, наверное, была рада коснуться чего-то для себя неизвестного. Всё равно, если бы её эта тема не трогала или же вовсе отталкивала, она бы не спрашивала меня. — И как вы это делаете? — По-разному. Делать это или с женщиной, или с мужчиной — разницы особой нет. Разве что с другим мужчиной удовольствие может быть другим, он знает твоё тело как своё. Понимаешь? — отвечал я. — Да. Думаю, понимаю. Я-то знал, что она никогда с мужчиной не была. И её интерес мне был ясен и прост. Хоть сама она не была белокожей и высокой, как состоятельные жёны и дочери, но и не была лишена миловидности лица, простой искренней красоты. У неё было немало воздыхателей, насколько я знал. Но Бетти, что важнее внешности и кротости, была умнее. Даже если она и хочет расстаться с девичеством, то только с тем, с кем захочется ей самой. Для многих девушек, так и для неё, стоит лишь упасть пред кем-либо навзничь — жизнь будто делит тебя надвое — на девочку и женщину, невесту и жену, на чистую и грязную. А для нас всё куда проще в обществе целомудренных лицемеров. Я могу спать со многими женщинами, и, пока этого никто не будет знать, то даже меня самого это не должно волновать. Но, говоря обо мне, ситуация всё же несколько иная. Воздержание будет интересовать людей во вторую очередь, в лучшем случае. Бетти многое понимает и слушает меня, вероятно, с толикой беззлобной зависти. Ей в какой-то степени тоже хотелось бы быть мужчиной и никогда не работать служанкой. — Хочешь спать? — Да, скоро пойду, — сказала девушка. — Что ж, я, пожалуй, тоже. Завтра я схожу до почты. А ты иди спать. — Хорошо, — Бет медленно встала со стула и прихватила свой подсвечник. — Доброй ночи тебе. Не переживай сильно о грядущем, всё сложится так, как будет нужно. — Спасибо. Бетти ушла, а я сидел в темноте, слушая её удаляющиеся тихие шаги. Через несколько минут я встал из-за стола и сел на свою кровать. Пока я медленно раздевался и залезал под одеяло, меня окутывало некое трепетное ощущение. Я прокручивал в голове строки из письма и думал о Томасе. О нашем последнем с ним разговоре.***
Я решил больше работать. Хочу подкопить денег, пока есть возможность не отдавать большую часть родителям. Видя перед собой только посылки и груды конвертов, я не находил времени думать об одном единственном письме и волноваться, как ни парадоксально. Так даже было легче. В один из дней, придя домой после смены, мать окликнула меня, сообщив, что на моё имя пришло письмо. Услышав её слова, я словно избавился от бремени усталости и внутри у меня заскребло предвкушение. Пресекая вопросы, я сразу ответил матери, что пишет мне мой друг и сослуживец. Такого ответа ей хватило, чтобы вообще позабыть об этом конверте. Пройдя мимо кухни, я увидел Бет, стоящую у печки и смотрящую на меня. У неё была ещё работа и она скромной улыбкой спровадила меня прочесть письмо сейчас. Я даже не заметил, что не снял пальто. Оборвав конверт, я увидел лист с текстом много больше отправленного мною. «Здравствуй, Джонатан. Я искренне рад, что ты написал мне. После того, как ты уехал отсюда, мне тут стало скучно и больше не весело. Я рад, что с тобой и твоими родителями всё хорошо и что ты так скоро нашёл хорошую работу. После того, как я прочёл твое письмо, ты, думаю, догадался, сколько вопросов возникло у меня к тебе. Со временем я бы хотел получить от тебя ответы. Единственное, что я могу тебе сказать сейчас, так это то, что я надеюсь — это всё нужно тебе не ради чего-то дурного или того, о чём бы ты вскоре пожалел. Я искренне не желаю разочарования. Когда ты уехал, спустя какое-то непродолжительное время наше начальство было зло и подавлено своими поражениями. Тем, что ирландцы сделали то, что сделали. Пленить тебя и удерживать — это было будто уколом для всей армии. Получив приказ, мы начали прочёсывать окрестности, где ты был всё время. Это же было близ деревни, достаточно неприступной и тихой. Цель была яснее некуда, ведь других домов или дорог, подходящих для машин, там не было. Представляешь, нам приходилось идти пешком около полутора часов, оставляя свой грузовик! Мы проводили обыски, допрашивали местных. Со временем это принесло свои плоды. Один раз нам даже донесли якобы на своих знакомых, которых при проверке мы даже не нашли, будто тех не существует вовсе. Это всё было для отвода глаз. То ли из-за очередного донесения или же из-за домыслов генерала нас подняли проверить дома ночью. Джон, как мы были злы и недовольны! Но именно тогда мы и пришли к своей цели. Двух мужчин, идущих по дороге на пути в деревню, мы схватили сразу. При них оказалось два наших пистолета «Webley». Сам понимаешь, как и откуда они к ним попали. Наутро мы их опрашивали. В нашей казарме. Я каждый раз был там. И один из них не выдержал и выдал имена других участников, которых он знал лично. Женщина и ещё двое мужчин. Найти мы смогли лишь двух. Двое молодых парней. Ни при них, ни в их домах либо у их знакомых не нашли ни оружия, ни чего то подозрительного вообще. Так как до этого тому мужчине мы не очень доверяли, тех парней было решено отпустить. Но и потом на них ничего не было найдено. Мне кажется, четверть года назад мы бы действовали серьезней и жёстче, но не сейчас. Джонатан, говорю тебе имена и фамилии этих людей, от нас они совсем не скрывались. Двое мужчин с оружием были Рори О’Доэрти и Майкл Уолш. Одному из них было не меньше тридцати пяти лет. Второй же годился нам с тобой в отцы. Оба они казнены. Что о молодых парнях, то они, как ты понял, живы и, скорее всего, живут в той же деревне — Клохан, если ты уже забыл. Донал МакГрат и Томас Брайен. Я не смогу точно сказать, те ли это люди, которые тебе нужны, но это всё, чем я располагаю. Хочу сообщить также, что скоро всё закончится. Всё говорит об этом. В глазах капитана нет серьёзности, а у солдат нет уверенности. Скорее всего, она им в этих краях больше не пригодится. Как-бы то ни было, пока самонадеянно полагаться на конец. То, что я написал тебе, не похоже на письмо для матери или жены. Сам понимаешь. Они всегда проверяли то, что мы писали домой. Но я найду способ отправить это письмо для тебя, Джонатан. Заплачу свой дневной оклад кому-нибудь из местных, чтобы кто-то отнёс мой конверт тайно до ближайшей почты. При встрече вернёшь. Наверное, я снова уеду в Йоркшир, к семье. Надеюсь, мы с тобой когда-нибудь свидимся, Джон. Томас». Я перечитал написанное ещё один раз. Приятная ностальгия окутала всё внутри. Где-то далеко или же совсем рядом что-то разрушается и сразу отстраивается заново. Я сложил письмо обратно в конверт и спрятал под книгу. Прильнул головой к столу, как раньше делал это в школе, и искренне улыбнулся никому.***
Я снова в этом ветхом сарае. Но на полу нет ни мешков, ни пыли, ни винтовок. На теле снова моя старая зелёная форма, но она стала мягче и удобнее. Тут очень темно, на улице глубокая ночь. Я часто хожу из комнаты в комнату, будто их стало намного больше, чем есть на самом деле. Меня пугает тишина, я не слышу шагов, не чувствую холода. Кажется, я тут не один, кто-то снова стережёт меня, как и прежде, но нигде никого нет, окна пропали и дверь тоже. Наверное, что-то точно произошло бы в этих стенах, если бы я не проснулся от увесистого хлопка матери. Она с самого детства будила меня таким образом. Хлопала громко в ладоши один или несколько раз. Я не любил, когда она делала так, и стал просыпаться раньше сам, лишь бы не пугаться. — Джон, ты не встал на работу. Я сразу понял, что опоздал. Но я не слишком корил себя, для меня это было не страшно, до этого я никогда не опаздывал на смену. Или же мне сейчас было безразлично. Посмотрев в окно, я увидел яркий свет, будто на дворе стоял уже полдень. — Прости, завтра пойду, — сказал я и словно отмахнулся от матери. — Ты заболел? — Нет, с чего ты взяла? Вчера я сильно устал, всего-навсего, — оправдываюсь я, вставая из-за стола. — Я волнуюсь за тебя. Твоя работа так изматывает. Тебя может расстроило это письмо? Напоминание о вчерашней вести привело меня в чувства, но не напугало, я просто соврал. Слава Богу, что это оказалось не сном. — Нет, всё нормально. Друг писал, что война близится к концу, — политические сплетни всегда отвлекали мою мать. — Какая новость. Твой отец каждый день читает об этом в газетах… Иди, поешь, Бетти уже обед приготовила. Я кивнул в ответ и дождавшись, когда матушка покинула мою комнату, быстро потянулся к книжке, под которой лежало письмо. Найдя глазами два главных для меня имени, я сложил его обратно и спрятал снова под книгу. Дремота в голове улетучилась. Донал МакГрат и Томас Брайен. Я не мог просто гадать, кто же скрывается под заветным именем. Мог лишь только найти того лично. Расскажу сегодня всё Бет, думаю, она уже сама не в силах ждать от меня новостей. Вспомнив о девушке, я ощутил сочувственную грусть. Я понимал, что чем ближе подхожу к своей эфемерной цели, тем дальше отхожу от своего дома. От Бетти и от отца с матерью тоже. Подобного я не ощущал даже когда отправлялся в Ирландию впервые, прекрасно понимая на тот миг, чем я могу рисковать. Мне было грустно, но не страшно.***
Утром пошёл дождь, а во второй половине дня снова стало ясно, хоть и холодно. Друг моего отца звал всю нашу семью в гости сегодня вечером по случаю его выздоровления. Я вежливо отказался, сказав, что чувствую себя нехорошо. Мать поверила мне сразу, а отец настоять не смог. Проводив родителей, я облегчённо вздохнул свежего уличного воздуха после дождя. Бетти меланхолично сидела за столом на кухне и играла в карты сама с собой. Подле неё стояла пустая кружка. В доме физически ощущались спокойствие и отрешённость. — Ты устала? — Нет. Она начала собирать карточки в кучку и улыбаться. — Садись, расскажешь мне. По моим глазам Бет уже понимала, что мне есть что рассказать ей. И это было не что-то удручающее. — Всё лучше, чем я думал. Томас смог сказать мне имена всех, кого было возможно, — говорил я спокойно и задумчиво. — Так что, тебе известно его имя? — У меня есть два имени, одно из которых, скорее всего, принадлежит ему. — Поняла. Ну, как теперь его узнать? — спросила девушка, посмотрев мне в глаза. — Ты ведь уедешь туда снова. Бетти всё вертела в руках затёртую карту с красными рисунками на ней. — Да, я уеду, — я говорил просто, будто мы обсуждали с ней лошадей или порвавшееся кружево на платье. — Эта страна не такая уж большая, чтобы суметь потерять там человека. — Я рада, Джон. И в то же время взволнована из-за этого, если хочешь знать правду. Я ничего не отвечаю. Сейчас она взволнована или, может быть, растеряна, ведь как бы девушка ни была близка ко мне, она не сможет истинно понять мои чувства, как этого хотелось бы мне самому. Тут нет её вины или глупости. — Надеюсь, ты понимаешь меня верно. Я боюсь за тебя. Будь это девушка, я бы предостерегала тебя ровно так же. — Я знаю. Ты можешь быть уверена, что я понимаю, чего хочу. — Просто будь готов к неудачам, если таковые пошлёт Бог. Впервые мы говорили с друг другом так уверенно и серьёзно. Наверное, в глубине души мы понимали, что сейчас у нас обоих есть шанс сказать то, чего мы сами до этого признать не могли. Может быть, это последний раз, когда я сижу за столом родительского дома, беседуя со служанкой. Единственным человеком, с кем я мог слушать собственные мысли и не затыкать уши самому себе. Может быть, этот миг повторится снова, когда-то через время, но я этого не узнаю. — Бетти, я готов ко многому, даже к разочарованиям и обидам. Но я не могу даже не пытаться. Порой все люди обязаны делать хоть что-то, чтобы не проживать всю свою жизнь на поводу, — я говорил прямо. Девушка молчала. Надеюсь, она не посчитала сказанное насмешкой над ней самой. — Ты знаешь, я лишь надеюсь, что ты обретешь то, что ищешь, — она потупила глаза. — Я просто буду скучать по вам. Она звала меня таким образом только при моих родителях или гостях. Услышать это наедине с ней было чем-то странным. В глубине души она уже давно простилась со мной. Ей грустно от того, что я снова покину этот дом. В этот раз переступать его порог будет больнее. — Думаешь, я не буду по тебе скучать, по своим родителям, нашему дому? И откуда нам знать, надолго ли я вас оставлю, понимаешь? — Вмиг меня тоже окутала тоска. — Я и не знаю. Я надеюсь, что ты сумеешь его повстречать. И если он будет чувствовать то, что и ты — вы будете с ним вместе, как ты мне это рассказывал. Слова эти были для меня такими же милыми, как и мучительными. Они, как горячий свечной воск, капали мне на сердце, застывая там, наверное, навсегда. — У меня никогда не хватит слов, чтобы сказать, как я благодарен тебе. И даже когда я уеду, и если останусь там надолго — я никогда не потеряю свой дом и себя. Бетти ничего не ответила. Скромно всхлипнула и широко хвастливо улыбнулась.***
Конец первой недели декабря. Новостной заголовок гласил, что соседняя Ирландия получает статус доминиона. Независимость. Бывшая часть Великобритании, долгоживущая когда-то вчера, год и сотни лет назад. Теперь потерянная и чужая. Отец сказал, что великие годы нашей империи начинают подходить к концу. Сейчас я не верил ему и не думал, что осколки и так разбитого стекла разлетятся слишком далеко друг от друга. Но через многие годы и даже после смерти отца я всё-таки пойму, что они значили сейчас. Мы все будто стояли в тихой и просторной комнате и молчали. Как вдруг тяжелая корона падает на твёрдый холодный пол. Звук такой резкий, что люди вокруг жмурятся и закрывают уши. Но я об этом не думаю, я вижу лишь конец войны, тысячи английских мужчин, бредущих с позором прочь по и мной проходимым тропам, но с честью возвращающихся в свои дома. Ирландии пришлось умыть всё своё тело в холодной крови, чтобы смыть с себя запах солдат, следы сапог на белой коже, забыть крики, смех и боль. Придётся ли нам самим испить этих помоев — покажет только время. Я не знал, как сказать отцу с матерью, что уезжаю снова. Какую причину придумать, чтобы те её приняли. Бет сказала, что стоит признаться хотя бы в своей влюблённости перед родителями. В желании найти любимого человека. Я так и поступил. Вечером следующего дня я сообщил, что собираюсь ехать обратно. Озадаченности матери и злости отца было сложно найти границы. Я сказал, что там остался мой человек и что я не знаю, жив ли он или нет. Я хочу найти его. Избегая слов о любви или обезличенной девушке, вопросы и пререкания лишь разразились сильнее. Мне надо было дать им понять хоть что-то, лишь бы оставить родителей со сравнительно лёгким сердцем. Врать мне всё равно пришлось. «Та девушка… Если я не узнаю, жива ли она или нет — я сам умру. Теперь-то я обязан туда поехать…»***
Сегодня я сообщил, что ухожу со своей работы, получив свой расчёт. Сегодня же, днём, в последний раз покинув здание почты, побрёл в сторону порта. На месте было много народу, я даже видел солдат, пока что их было мало. Ещё было много лошадей с полностью перевязанными мордами. Море издалека казалось очень спокойным. Не хотелось смотреть на людей и здания вокруг себя, все выглядели так, будто на уме у каждого было что-то нехорошее. Я купил один билет прямиком до ирландской столицы. Казалось, что сейчас люди покупали билеты только туда и обратно. Наверное, некоторые из более состоятельных, успевшие нажить хоть что-то за морем, теперь постараются поскорее продать всё что можно и перевезти свои семейства обратно — на Родину. Если, конечно, те не нажили в другой стране себе жён и детей. Через три дня я должен буду уже отплывать, а через четыре — быть уже в Ирландии. Эти дни длились как один месяц. Отец часто со мной говорил, эти разговоры напоминали мне о детстве, о юношеской неопытности. Он сказал, что не хотел бы, чтобы я потерял себя, полагаясь лишь на свои чувства. Я отвечал, что я обязан делать то, что чувствую должным, хотя бы перед самим собой. Я буду писать домой. Рано или поздно приеду обратно. А вот Бетти стала разговаривать со мной реже, наверное, ей казалось, что, отдалившись от человека, будет легче пережить разлуку с ним. Со временем я тоже стал так считать. Один раз, в последний вечер, который я провёл дома, она зашла ко мне на кухню. Я пил дорогой кофе, который часто пила моя мать, когда отец не видел её. Он не любил кофе совсем и даже то, что пьёт его жена. Сейчас я тоже пил его, но теперь уже в тайне от матери. Девушка села рядом со мной, от неё пахло дегтярным мылом. — Если ты встретишь её, буду ждать вашего письма о ней. — Обязательно, Бетти. Мы улыбнулись друг другу и замолчали. У неё было если не хорошее настроение, то точно не горестное. — Что нам делать на Рождество без тебя? — Родители, наверное, переедут куда-нибудь на праздники. Я пришлю тебе подарок, чтобы ты не скучала, — я вдруг сам всерьёз задумался о зиме. — В Ирландии есть кофе? — Да, есть, там он тот же самый, что и у нас. Даже этикетки те же самые. Отправлю тебе лучше виски. — Буду ждать, Джон.***
Морское солнце слепит мне глаза, словно подмигивая на прощание. Снова вижу в голове взволнованный и провожающий взгляд своих родителей. И такие же молчаливые блестящие глаза нашей служанки. Не стоит излишне грустить о них. Солдат вокруг стало больше. Моя сумка осталась всё такого же размера, как и в прошлый раз, но теперь она кажется мне неподъёмной. Пора вытаскивать бумажный билет из кармана и подниматься. Оглядываю напоследок моих людей вокруг, мои здания и голосящие паромы. Я непременно буду скучать. Надеюсь, там, вдали от дома, мне удастся встретить того, кто бы наконец утешил мою тоскующую душу. Оставляю её часть в этом городе навсегда, ничего не прося взамен. На прощание.