***
В Лондоне я жил уже дольше месяца. Мне нужно было где-то работать и зарабатывать себе на жизнь. Отец пристроил меня так скоро, что, даже не успев забыть запах пороха и сырости, я привык к духу бумаги и пыли. Работать пришлось в одном из почтовых отделений в городе, в котором некогда работал один друг моих родителей, с которым мне доселе даже видеться не приходилось. Сортировать мешки с бумагой, одеждой, продуктами или ещё чем-нибудь было несложно. И я не жаловался. Несложное дело, по сравнению с прошлым уж точно, хоть и выматывающее порой. Пожалуй, это всё что я могу сказать о своих заработках. Рабочие сутки проходили единообразно. Иногда, в свободные дни, мне приходилось видеться со своими приятелями и подругами, иногда я просто отсиживался дома, в своей комнате, читал или писал что-то. Моя жизнь в родной стране стала спокойной и однообразной. А в моей семье всё чаще поднимался вопрос о моём будущем, которое, по её мнению, становилось всё более размытым. Конечно, родные не одобряли мою военную службу, но до поры до времени. Несмотря ни на что, она всё-таки гарантировала вполне ясное безбедное будущее, как для меня, так же и для них. Поначалу меня их слова задевали, ведь они знали, что было в Ирландии и чем это могло обернуться, но после потери былых гарантий и статуса, материальное скоро стало для них слишком важно. Не реже я слышал наставления в свой адрес, что как только мне стукнет двадцать лет, я должен буду всерьёз подумать о будущей семье. Главным образом о девушке, будущей невесте и жене, и тем самым о её благополучии и достатке рядом со мной. В ответ на это я отшучивался, насколько это было возможно. Чужие слова о моей личной жизни я никогда не воспринимал и не хотел. Мне не стоило злиться, к этому стоило просто привыкнуть. Не прошло и пары месяцев, как в какой-то момент я начал ощущать тоску. Многие мои желания притупились, мне не хотелось ничего изо дня в день. И до определённого времени не понимал, почему же именно. Что забытая койка, что родная постель, я всё чаще погружался в свои мысли. Поделиться ими было не с кем, что мне ещё оставалось. Иногда я пропускал свой сон, посвящая ночь-другую дурацким или не очень историям, ну, или же своим переживаниям, что было чаще. Но что за переживания вдруг? Со временем я пришёл к выводу, что родные улицы, дома и знакомые люди вокруг больше не вызывали во мне чувства ностальгии и привязанности, оставив за собой малую часть того, что они имели когда-то. Словно за столь короткий срок всё имеющее смысл начинало надоедать, приедаться. Вовсе не такого я ожидал, когда возвращался туда, где прошло моё детство и юношество. Нередко, выполняя монотонную работу на почте или же сидя в комнате в особо тихие меланхоличные дни, я размышлял о недавнем прошлом. С опозданием я понял, что скучаю. Скучаю по Томасу и по Ирландии, наверное, тоже, по какой-то особенной её части. Месяц назад, садясь на корабль прямиком до Англии, я и представить себе не мог, что когда-то вообще смогу тосковать по тем местам, где пришлось распрощаться с беззаботной ребяческой юностью. Но предугадывать свои чувства мы никогда не будем способны, как бы ни старались. Каждый примет это сам для себя, рано или поздно. Как и я.***
Неизбежно следует рассказать, пожалуй, о самой главной перемене с момента моего отъезда из отчего дома. Не просто перемене во мне, а о том, из-за чего моя жизнь может измениться раз и навсегда, к счастью или несчастью. Поперву это можно описать как старую игольницу, в которой каким-то образом осталась одна иголка, воткнутая слишком глубоко, чтобы суметь её достать. Я всё чаще думал о нём, о том парне. И я нашёл в себе силы смириться с мыслью, что мне хватило всего пары дней вместе с человеком и вовсе не множества слов, чтобы тот начал по-настоящему нравиться мне. Он не просто вызывал симпатию из-за того, что помогал мне тогда, когда я нуждался в этом больше всего, или потому что он один из всех беспокоился за мою жизнь, хоть и по неясному мотиву. Он был симпатичен мне более простого чувства, и я увлёкся воспоминаниями о нём. Наверное, во избежание неубедительных словесных описаний, будет сказать яснее, что это была влюблённость. Мне и раньше приходилось влюбляться, и один раз даже взаимно, но именно эти чувства были другими. Неясными и эфемерными, но всё же искренними. Стоило признаться самому себе намного раньше и не пытаться запутать собственные чувства. До этого я и не замечал, как попросту забыл о скрытой части своей жизни. И только пришлось мне вспомнить о ней, как я прочувствовал такое губительное одиночество, лишённое всякой романтичной меланхолии. Я снова хотел поговорить с ним. Всё это было словно неудобно прервавшийся разговор двух людей, оставшихся наедине с осадком недосказанности и желанием снова встретиться, услышать, и что-то рассказать. Ну, а что же он сам? Может быть, за морем кто-то тоже думает обо мне? Я почти уверен, но так ли, как это делаю я? В моей голове это звучит горделиво и самоуверенно. Но не думаю, что ирландец забыл бы меня и более не вспоминал. И дело не столько в том, что я был виновником неудачи его соратников. Он, я уверен, видел меня не только как злого притеснителя, своего врага. Он говорил со мной, а не с зелёным мундиром. Что и я сам. В другой стране мне приходится лишь догадываться о его нынешней жизни. Не был ли он арестован и по итогу расстрелян, как это обычно и случалось? Такой расклад вгонял меня в тревогу больше всего, в то время как его же вероятность умалить было едва возможно. А может быть, всё это обошло его, и сейчас у него всё в порядке. Может, теперь ирландец проклинает меня и ненавидит. Может быть и так. Хоть самому мне трудно представить, что он вообще был способен на кого-то злиться. А уж тем более проклинать.***
Всю неделю я сильно уставал. Брал больше смен, чем обычно. Всё равно дома делать мне было нечего и с приятелями я виделся не так часто, а лишним деньгам всегда можно было найти место. По вечерам я добирался до дома пешком. Он находился недалеко. Выйдя на улицу и распрощавшись на несколько дней с почтамтом и парой приятелей, я устремился домой. Идя по широким улицам, я слушал возникшие под звёздами раскаты грома, думая о своём. И через время меня всё же застал дождь. Я был слишком уставшим, чтобы прибавить шагу, даже для приличия. Скопление людей, стекающихся по домам, неумолимо редело. А морось, не собираясь мириться с народом на улицах, превратилась в шумный ливень, то и дело огрызаясь на работяг раскатами молний. Сегодняшний вечер прошёл в обществе Бетти, горничной нашей семьи, возившейся с моей мокрой одеждой. Она была старше меня на пять лет. Работать у нас она начала за год до того как я окончил учёбу. Я часто проводил время рядом с ней, когда был дома. Как бы она ни старалась отстраниться от хозяйского сына, со временем, стала мне близка более всех моих подруг и даже друзей. За последний год она стала мне вовсе как сестра, которой мне иногда не хватало. Как бы девушка ни пыталась прогнать меня вон, объясняя, что справится со своей работой самостоятельно, я всё равно желал ей чем-то помочь. Или же мне просто хотелось с кем-то поговорить в такое позднее время. Практически уже ночью она могла быть свободна от своих обязанностей. Ей оставалось лишь идти ко сну. Но вот я спать не желал и тем более глядеть в потолок мне не хотелось вдвойне. Я же предложил недолго посидеть со мной в обеденной и даже попить чай, ведь вся родня уже давно спала. Хоть Бетти достаточно утомилась за этот день, от предложения попить чай перед сном отказаться не смогла.***
Слушая ровный тихий голос, временами сливающийся со звуком глухих капель снаружи, я за долгое время впервые чувствовал себя настолько живо и умиротворённо. Давно собранные служанкой истории и сплетни не вызывали такого интереса, как сейчас. В тот момент, казалось, во всём городе царила какая-то правдивая безмятежность. А после девушка замолчала, вглядываясь усталыми глазами в темноту за окном, чуть видную через тёмную занавесь. — Я могу кое-что у тебя спросить? — поинтересовалась Бетти. — Да, — внутри себя я немного призадумался, но вид у меня был всё такой же спокойный. — Только ты должен обещать, что точно мне ответишь, — наставила девушка, хоть оставалась такой же безмятежной, как и пару минут назад. — Обещаю, — кивнул я в ответ, перебирая догадки. — Твоя служба. Она так сильно изменила тебя. Это был не вопрос вовсе, а утверждение, нуждающееся в моих разъяснениях. Внутри себя я изумился. Никогда бы не подумал, что Бетти будет заботить то, что могло случиться со мной в те месяцы, когда, казалось бы, всё уже было сказано. Но, с другой стороны, я никогда не исключал возможности поговорить об этом и что-то рассказать девушке. — Изменила настолько, что тебя это расстраивает? — Дело не в этом, — она замялась в ответ. — Мне просто кажется, что расстроен именно ты. Я не до конца понимаю, чем же. Мою плавающую в глазах тоску можно было разглядеть, даже не пытаясь залезть в душу. Я не знал, стоит ли говорить с Бетти так же, как я говорил бы сам с собой. Но девушка как раз-таки этого и хотела добиться. И мне в какой-то степени самому хочется, чтобы это было так. Порой любому человеку нужен человек, по крайней мере, чтобы временами выслушивать друг друга. Она никогда не желала ничего плохого ни мне, ни кому-то ещё. И теперь, ничего толком не понимая, уже надеялась мне помочь. — Я догадываюсь, конечно, что ничего хорошего быть и не могло. Мне казалось, что со временем тебе станет легче, всё забудется. Мы же все старались не докучать вопросами, но ты стал таким бесстрастным и задумчивым. И если бы ты рассказал о том, что тебя волнует, то непременно на душе стало бы легче, обещаю. — Ты права, Бет… Ничего хорошего там не было, — задумался я. — Но я не знаю, что ты хочешь, чтобы я тебе сказал. Она чуть потупилась и посмотрела на меня с жалостью. — Всё что хочешь. Ты ведь даже им рассказал всё слишком легкомысленно, — Бет кивнула в сторону коридора. — Знаю. — Я не хочу обижать твоих родных, я их очень уважаю и даже люблю по-своему. Но мне всё равно кажется, что я приму любые твои беды так, как это не сделают они. В самом деле это было так. Ей я доверял больше, чем своей матери или отцу. Их я тоже любил и уважал и всегда буду, но они, к сожалению, не были теми людьми, которым я бы доверился. У них было своё видение мира и свой взгляд на вещи, совсем отличный от моего. — Я не сомневаюсь в тебе. Но только не волнуйся понапрасну, я же вовсе не Сомму пережил, — смягчился я. — Твоё счастье, что ты до неё не дорос, — серьёзней сказала Бетти. — И всё равно… Казалось, девушка была недовольна, что так и не получила никаких ответов, полагающихся ей словно по праву. Мы не говорили, она ждала, пока я не начну, надеясь, будто молчанием перебираю слова в голове. Бетти готова была обидеться на меня. Но, будь я на её месте, я волновался б за неё точно так же. И злился бы тоже. — Сделаю нам чай, пока ты собираешься с мыслями. После этих слов бестия неторопливо встала из-за стола, начав греметь чашками. Взаправду она не собиралась оставлять меня в покое, пока я не прекращу делить свои переживания сам с собой. И в большей степени я ценю это. Кто-то счёл бы, что именно из-за перенесённых потрясений или переживаний я стал задумчивым и часто молчаливым, и что единственное лекарство мне — время. Но она оказалась всё-таки догадливей. — А знаешь, я почти забыл обо всём. Мне уже трудно припомнить, как я вообще попал к ирландцам, даже их голоса я почти не помню, — говорил я, смотря на Бетти. — Боль я уже не вспоминаю. Девушка кивала. — Но что-то хорошее и приятное — вот оно мне врезалось в голову более прочего. — О чём ты говоришь? — лицо у неё посветлело, а в глазах бегали искры интереса. Она схватилась за край своего передника. — Теперь ты должна мне пообещать, — решил я, — что когда я кое-что тебе расскажу, то ты сразу же это забудешь. — Обещаю, но не клянусь. Я через силу улыбнулся ей и продолжил, будучи уверенным только на половину в своих предстоящих откровениях. — Там есть один человек, который никак не выходит из головы. Хоть я и рассчитывал сразу же забыть его по приезде домой, я ошибся. — Что? Ты что же, влюбиться успел? — искренне вопросила Бетти. — Да. Я уверен, что подобных признаний она от меня не ожидала, это её крайне удивило и, наверное, обрадовало. Всё же это было лучшее, что могло случиться со мной. Но ещё больше она удивится тому, что я собирался сказать ей позже. С каждым произнесенным словом у меня под сердцем становилось всё тяжелее, словно сами лёгкие хотели сдавить его от безысходности, заставить замолкнуть. Мне было страшно неловко, но позволить себе перевести разговор или соврать я уже не мог. — Она, наверное, какая-нибудь набожная католичка? — беззлобно спрашивает Бетти. — Джон, ты знаешь, где она сейчас? — Нет. Это не она. Заслышав мой тон, Бетти уставилась на меня и замолчала. Я смотрел на неё в ответ и тоже не сказал ни слова. Она подалась вперёд всем телом. — Я не понимаю, — в голове у неё будто выстроились парочка догадок, озвучить которые она не решалась. — Это мужчина. Она продолжила хранить молчание, а мне хотелось заплакать от этого. Сожаление почти-что было способно убить меня. Ей вовсе незачем было это знать. Я не боялся того, что девушка кому-то что-то расскажет, после чего жизнь моя стала бы потерянной. Больше меня тревожило то, что она сама не сможет понять меня и станет по-иному ко мне относиться. А что ещё хуже — вообще не захочет больше обмолвиться словом с таким человеком. Бетти о чём-то задумалась и посмотрела мне в глаза. — Так в этом всё дело, — тихо сказала девушка, пока у меня в голове царило безветрие. — Почему ты не рассказал мне этого раньше? Я ничего не ответил. Женский голос не дрожал и не был изумлённым. Она понимающе вздохнула в ответ себе же самой. Тяжесть у меня в груди ослабела, но глаза мои блестели до сих пор. — Тебя это пугает? — тихо спросила девушка. — Нет, меня это не пугает, — я солгал ей. — Значит, меня тоже не должно, Джонатан, — снисходительно улыбнувшись, ответила она. Я снова ничего не сказал. Одновременно на меня накатили радость, лёгкость и ожидание чего-то неясного. Теперь ещё один человек знает о моей подноготной. Поведав об одном секрете, со временем придётся рассказать и о других, сопутствующих, связанных между собой обманах.***
Дождь на улице никак не утихал. И даже закрытые наглухо и скромно зашторенные окна не очень-то спасали от шумного боя за ними. Чай остыл, свеча на столе выгорела наполовину. Бетти, задумчиво опустив глаза, подперев голову ладонью, собиралась что-то сказать, а точнее, спросить. Я же не знал, о чём говорить первым. Хоть и чувствовал себя менее скованно и неловко. — Ну, что ж, расскажи же мне про него, — попросила девушка, блестя большими глазами, которые, казалось, стали ещё шире в предвкушении моих историй. — Как его имя? — Я не знаю, как его зовут, — говорил я. — Ты не знаешь его имени? Вы разве служили не вместе? Я и сам позабыл о самом главном, о чём должен был ей рассказать. Теперь то мне не было толка чего-то стыдиться. — Этот парень ирландец, он был одним из тех, кто схватил меня тогда. На лице у Бетти читалось немое замешательство. И вместо изумлённых причитаний, она лишь сдержанно усмехнулась. Сидя на своём стуле, девушка по хозяйски посмотрела на меня, снова схватившись за свой передник двумя руками. — Я бы даже представить не могла. — Я тоже, Бет. — Ты совсем свихнулся, — удручённо мотая головой, шутливо пролепетала девушка. — Тебе не хватило того, что он просто мужчина…