***
Серый очень крепкий и сильный. На ощупь он твердый, как дорога под ногами или стена, на которую вы можете опереться. Но он не живой, серый не растет, и у него нет чувств. Все города, в большинстве своем, серые, — каменные гиганты, некоторые огромные и величественные, некоторые, как Ливерпуль, поменьше. Гамбург тоже город, но с грязными асфальтами, грязными барами и грязным небом, словно застывшем со времен войны. В Гамбурге серый даже воздух, создаётся ощущение, что заплеваны не только брусчатки, бары и небо, но и лица людей. — Грозы серого цвета, — объясняет ему однажды Пол. — Звуки грома и дождя говорят о том, что на улице серо, немного темно и уныло, потому что солнца не видно. — То есть погода сказывается на настроении людей? — Конечно. Не особо хочется гулять когда пасмурно или льет как из ведра. Или когда солнца нет, и все вокруг серое. — А мне то что? У меня так всегда, — ухмыльнулся Джон. — Может поэтому я люблю дождь? В Гамбурге часто дрянная погода, да и он сам неприветливый, как и любой северный город. В этом аспекте он похож на Ливерпуль, только в тысячу раз хуже: стоило им приехать, как Гамбург сразу попытался их растоптать, извалять в грязи. А грязи в нем больше, чем в любом городе Европы, он — местная столица разврата. Люди в Гамбурге хмурые и их сложно развеселить музыкой: чтобы звук проломил каменную скорлупу им приходится лупить по струнам и барабанам с неистовой силой, рождая таким образом бит — жёсткий, оглушающий и ритмичный. Даже малыш Джордж теряет здесь невинность в прямом смысле, ведь единственная, кто может улыбнуться вам в Гамбурге, это уличная проститутка, и то не бесплатно. Их тут хоть отбавляй, но когда тебе чуть больше двадцати секса хочется постоянно и в любом виде, и они не брезгуют. Джон знает, что именно Гамбург убил Стюарта: разжевал, проглотил и выплюнул по косточкам. А как иначе объяснить эту смерть — внезапную, ошеломляющую и оттого жестоко бьющую в самое сердце? Люди не должны умирать так рано. Особенно любимые люди. Джон не прилетает на похороны лучшего друга, то ли от того, что боится увидеть серость мертвого лица, то ли от того, что отдал память слезами, запачкал колени в пыли гамбургского вокзала. Пол и тогда стоял рядом, холодными пальцами придерживая его за плечо, не плачущий, но внешне увядший и как будто повзрослевший. Даже румянец с круглых щек потрескался и упал, как старая штукатурка. На черно-белых фотографиях, которые делает Астрид, Джон мрачный, но холодный, как сталь. Она любит играть с тенями и светом, делает контрастные снимки, как будто боится полутонов, избегает всего серого. Джон не помнит, чтобы Пол и Стюарт хорошо ладили, скорее наоборот: была между ними негласная напряженность. Может поэтому слезы не тронули глаз МакКартни? Леннон взглянул в них, но они остались такими же, он это чувствовал: изумруды в темном кольце, зеленый внутри карего, жизнь, борющаяся со смертью, и опять проигравшая. Интересно, когда умерла его мама, он тоже не плакал прилюдно? Джон смотрит на него пристально, когда они возвращаются ночью, но Пол почти такой же, как всегда, только лицо белее в свете фонарей, и все детали на нем оттого словно нарисованы черной гуашью. Они ютятся в одной кровати, — на этот раз не просто на матрасах, и тут не пахнет мочой, но Джон не может уснуть, никто из них не может. Он долго смотрит в окно, а затем в двадцатый раз за день достает из кармана сигареты, с ними же общую фотографию. Тут они впятером, со Стюартом, как всегда прячущемся в углу. Теперь от него остались только фотографии и воспоминания. Джон курит и злым взглядом прожигает на снимке дыру, пока из транса его не выводит тихий всхлип сбоку. Пол еще раз шмыгает, а затем быстро размазывает слезу по мокрой щеке. Глаза больше не слезятся, но ресницы мокрые насквозь. Он глядит на удивленного Джона в ответ, качает головой и тихо шепчет. — Бедный. — Стюарт? — Нет. Ты. Ты так его любил. Джон не понимает, что заставляет Пола плакать: смерть друга, уныние Джона или его собственная ревность, непонятная, задевающая его до сих пор, но ночь приглушает любое чувство, топит во мраке теней и снов, и скоро от обиды и чувства потери остается только пустота.***
Розовый — это забота, теплота, женственность. Мама Джона любила носить розовые вещи. Мими, когда была в хорошем настроении, приносила домой нежно-розовый зефир. — Когда сердце бьется быстро-быстро, обычно краснеешь. Щеки становятся розовыми. — От чего? — Из-за стыда. Иногда из-за злости. А еще из-за любви. — А что в людях есть розового цвета? — Ну, иногда щеки. Может губы. Нос, когда холодно. А еще соски. — Соски? — Да, — Пол смеется смущенно, и теперь Джон уверен, что румянец, расцветший на его щеках, пунцового цвета. Когда Пол демонстрирует новую песню, то смотрит на всех выжидающе, как щенок жаждущий заслуженной кости после поданной лапы. Они, как и все северные парни, закаленные в жестком мальчишеском обществе, редко делают друг другу комплименты, но Джон часто ловит себя на том, что восхищается Полом. Его румяными щеками и розовыми губами. Когда МакКартни смеется, мир, казалось бы, становится розовым, как из глупой песенки Эдит Пиаф. Очевидно, что страна, в которой родилась Пиаф, и столица этой страны — Париж, будет такой же романтичной. Здесь все не такое, как в любом другом городе, и даже бетонные блоки кажутся не такими серыми. Может быть Джону это только кажется, потому что он немного влюблен. Ну, знаете эту аналогию с розовыми очками? Сам он не замечает, но Мими указывает ему на это, прежде чем обнять на прощание, отправив племянника в свое первое путешествие. — Будь осторожен. Тебе уже двадцать один, но это ничего не значит. Ты в последнее время еще более рассеянный, чем обычно. Светишься, как светлячок. Влюбился, небось, глупенький. Ей это не нравится, потому что она подозревает, что объект его воздыханий — Синтия. Мими всегда было сложно угодить, с ее завышенными требованиями. Наверняка бы она убила Джона, если бы узнала, что он влюбляется изо дня в день не в Синтию, а в Пола. Конечно, знать ей об этом было совсем не положено. Как и любому другому существу на этой планете. Джон не хотел раскрывать это, в первую очередь, Полу. В том, что МакКартни все-таки едет с ним, виноваты его прекрасные глаза и глупое сердце, которое каждый раз плавится при зрительном контакте. Видеть благодарность на его лице и вовсе невыносимо, это слишком трогательно, и выслушивать бесконечные: «Спасибо, Джон» приятно, слишком приятно. Леннон трескается в Пола, и трескается вместе с этим сам: сыплется циничная скорлупа, надменность и жесткость, он улыбается как дурак, глядит безотрывно и слишком влюбленно. Интересный факт: когда люди влюбляются, они не только розовеют, но и глупеют. Париж большой, красивый, почти такой же серый, как и все города, но в нем то и дело проскальзывает что-то нежное. Всякие мелочи: милое стеснение Пола всякий раз, когда Джон платит за него; восторженные детские глаза, глядящие на Эйфелеву башню; пыхтящий рядом Леннон, который вместо того чтобы любоваться достопримечательностями, любуется своим лучшим другом; их руки, с неловко порозовевшими костяшками, постоянно сталкиваются, когда они в шутку танцуют вальс, налакавшись французского вина. «Ты выбрал меня», — вот что значит гордый огонек в глазах Пола. «Не Джорджа, Пита или Синтию, а меня.» «Да, я выбрал тебя, ведь когда-то ты выбрал меня», — вербально доносит до него рука Джона, сжавшаяся на плече. Пока в Англии гремит рок-н-ролл, французы как будто и не знают о его существовании, и им приходится неловко вальсировать под Эдит Пиаф. Джон понимает, как это захватывающе танцевать под нее, держа руку на талии Пола, а другой переплетясь пальцами. Это странно и волнительно быть лицом друг к другу так близко: облачка пара, которые они выдыхают, соединяются во что-то общее. Возможно они выпили слишком много, иначе как объяснить, что Джон кладет руку на гибкую поясницу Пола, а тот ее как будто бы не замечает. Но чувствует она себя удивительно органично, словно ей там и место. Пол только смеется, улыбается ласково, и бледные веснушки на носу смеются вместе с ним. Джону невыносимо видеть это: его мысли перемешиваются, он чувствует себя как запутанный кубик Рубика; все цвета не по своим местам, хочется делать странные вещи — обнимать Пола и, наверное, никогда не отпускать, чтобы он всегда был под боком и забавно сопел в подмышку. — Тут мило, — Пол сидит на краешке кровати, спрятав руки под колени, когда они вселяются в отель. — Джон, а ты знал, что тебе дали одноместный номер? Джон раздевается, безразлично пожимая плечами. — Нет. Я ни черта не смыслю по-французски. Объяснял все на жестах. — Ну да, — поддакивает Пол, совершенно спокойный, потому что они не первый раз ночуют в одной постели. Джон быстро ныряет под одеяло в одних трусах, потому что в комнате достаточно холодно. Пол залазит на свою половину, но почему-то не снимает штанов. Они тихо дышат в полутьме, прижавшись друг к другу плечами. — Я забыл свои пижамные штаны. — И что? Не дури, раздевайся. — Нет, — как-то резко выпаливает Пол, прижимая коленки к груди, будто защищаясь. — О Боже, — Джон слишком умный, чтобы его провести. — Подрочи, если приспичило. Пол обнимает собственные колени, упрямо, как капризный ребенок, у него порозовевшие уши и в таком же тоне поджатые в недовольстве губы. Джон смотрит на него дольше обычного, и его безразличие во взгляде сменяется интересом. Он насмешливо склоняет голову на бок, и желание спать отходит куда-то на задний план. Голос и улыбка сквозит ехидством и отчего-то удовольствием. Наверное оттого, что лицо МакКартни с последующим вопросом превращается в розовое пятно. — Что же тебя так взволновало, Макка? Джон Леннон большой лжец. На самом деле он знал что в номере будет одна кровать. — Отвали. Джон подкрадывается, и заглядывает ему между ног. Пол слабо пытается лягнуть его, но Джон хватает его за колени и с силой прижимает к постели. Они в шутку дерутся, как маленькие львята, перекатываясь в клубке конечностей по постели. В конце концов Пол взъерошен и тяжело дышит, Джон хватает его за штаны, потянув их на себя. Они пихают друг друга с кривыми улыбками на лицах, и Джон останавливается только тогда, когда чужие штаны летят вниз, пересекая территорию кровати. Он застывает, как вкопанный, почти усевшись на МакКартни сверху, держа его запястья прижатыми к подушке. Пол рыпается пару раз по инерции, а затем тоже останавливается, и они молча пялятся друг на друга какое-то время, пока в их встрепанных головах с задержкой начинаются мыслительные процессы. Взгляд у Джона прищуренный, оценивающий; теплый, вязкий мед разливается внутри радужки. Пол лихорадочно облизывает губы, ему странно, но не в новинку; Джон смотрит на него так, как не смотрит на него ни один мужчина — заинтересованно, поддевая своим взглядом, как иголкой. Он слишком близко, дышит в шею, ноздри шевелятся, как у быка; Пол подсознательно знает, что рядом с ним опасно, но не может шевельнуться, как загипнотизированный. Ладонь приземляется ему на лицо, она горячая, широкая и твердая; большой палец скользит по щеке в скромной нежности, затем опускается на нижнюю губу, чуть надавливает на нее. Не зная зачем он это делает, Пол приоткрывает их, все еще в трансе от полупьянства и полувозбуждения, и Джону достаточно только этого жеста, чтобы в следующую секунду жадно припасть к ним, ища ответа, поддержки и параллельно — влажный язык. Когда Джон впервые целует Пола кто-то разливает розовые оттенки повсюду: даже кровь, шумящая в ушах, ощущается фуксией. Но Джон точно знает, что губы у Пола всегда были розовыми. Возможно, все слилось им в тон, а возможно его тело стало таким от касаний и поцелуев. Возможно, когда руки Джона сжимают нежную кожу, на ней тотчас расцветают лепестки роз. Даже если это не так, ему наплевать, потому что чувствуется это точно также, и никакая Эдит Пиаф вам об этом не споет и не расскажет. Джон задыхается в этом новом, нежном и розовом мире. Он слишком чёрствый, слишком колючий для того, чтобы чувствовать эйфорию от безобидных касаний, после Гамбурга и полсотни шлюх, которых он перетрахал, но это именно так. Губы у Джона настойчивые, не мягкие, от него пахнет по-другому, по-мужски, конечно же; он пахнет пеной для бритья, немного сигаретами и свободой. Пол мычит, прикрывая глаза, а затем сдается, тянет его за затылок, Джон клюет его носом, и они целуются до последнего дыхания, пока не заболят губы. Пол так сильно жмурится, что перед глазами еще долго мельтешат точки. Он не успевает опомниться, как рот Джона настигает его в другом месте, более чувствительном. Пола встряхивает на секунду, живот крутит, и внизу ноет от приятных ощущений, он цепляется пальцами за плечи Джона, и это единственное, что не дает ему упасть, потому что с Джоном все идет наперекосяк, переворачивается, катится кубарем вниз, в бездну, на самое дно. Пол чувствует что он падает, падает, падает. — Ты такой мокрый внизу. Прямо как девчонка, — ухмыляется Джон, вытирая рот тыльной стороной руки. Он быстро осознает сказанную глупость, но уже поздно: Пол отводит взгляд, обидчиво поджимает губы, потемневшие от поцелуя, его брови на секунду сдвигаются в хмуром неодобрении, когда он пытается сказать что-то в ответ, но Джон перебивает его, снова вжимая во взмокшие простыни, лихорадочно шепча: — Прости меня, ради Бога, я не хотел, любимый, любовь моя. Люблю, люблю, люблю… Он извергал из себя признания, словно в бреду, и целовал тело под собой в таком отчаянии, словно боялся, что навсегда его потеряет. Джон искал в обнимаемом теле укрытия от какого-то страха, похищая каждую секунду собственного наслаждения, как будто пытаясь в поцелуях украсть частичку Пола, чтобы она всегда оставалась с ним. Все это совсем теряет невинность, когда розовые оттенки на теле багровеют от страсти. Пол весь дрожал и извивался в его руках, цеплялся и двигался навстречу, разгоряченный, живой, очаровательно наивный; Джон хотел его всего, хотел его тело, и душу, и талант, хотел быть просто рядом, хотел быть в его мыслях, хотел ввинтиться в его тело, и никогда не отпускать. Джон не отпускает его ночью, когда все заканчивается: обнимает властной рукой за плечи, прижимая к себе во сне, хотя глаза Пола еще надолго остаются открытыми. Он с засыпает с глупой улыбкой на губах, думая что теперь Джим МакКартни, давно его невзлюбивший, его точно убьет, но он благодарен старику за его лучшее в жизни творение, — сына, за каждую бледную веснушку на тонком носе. Он спит крепко, как младенец в колыбели, и просыпается где-то в обед. Пол не будит его, но на прикроватной тумбочке Джон видит снимок, который тот сделал, пока он спал. Картинка черно-белая, но как будто смазанная от нежности и силы розового цвета.***
Красный — это, как правило, цвет злости, сексуального возбуждения, физической силы и агрессии. Наверное, Джона можно назвать вспыльчивым человеком. В юности он был самым задиристым и драчливым среди мальчишек, особенно после смерти матери. Это не означало, что из каждой драки он выходил победителем. Его часто вышвыривали из баров, один раз запинали толпой так, что было больно дышать. Даже когда Джон выходил победителем, и на костяшках виднелась кровь — не его, а противника, он чувствовал себя проигравшим. Ему все еще было больно и обидно, отчего он вскоре решил, что все то буйство, перерастающее во всплески физической агрессии, ни что иное как попытка самоуничтожения. Прикончить себя у него не хватило бы духа, вот и решил подсознательно получать боль таким путем. Раньше для Джона красным были только эти драки. Но потом пришла музыка. Оказывается, когда играешь перед ревущей толпой, кровь разгоняется в жилах с такой скоростью, что все стремглав мчится в этой бардовой карусели. Иногда красный — это секс, но не всегда. От секса адреналина в разы меньше, чем от драк и выступлений, хотя, конечно же, секс чаще всего не влечет никакой боли. Но красный — это опасность в первую очередь, и оттого, наверное, секс с женщинами для Джона стал чем-то обыденным. Необходимым, но весьма обыденным в своей первоначальной форме. За то почти все взаимодействия с Полом перерастают во что-то щепетильное: разговор — в увлечённый спор, перехваченный взгляд — в долгий зрительный контакт, касание — случайное или нет, разжигает в сердце искры, а когда они прижаты друг к другу Джон чувствует, как ему жарко от силы пылающего огня внутри сердца. Джон чувствует себя живым. Джон много курит и нервно шутит почти на каждом интервью. Он долго не может сидеть на месте, и словно гиперактивный ребенок начинает творить мелкие шалости: щекочет, тычет в МакКартни пальцем. Пол в ответ спокойно улыбается, подперев щеку ладонью, продолжая смотреть в камеру, а тем временем под столом его колено или рука «невзначай» касается бедра Леннона. Тот потихоньку закипает, курит и шутит еще больше, нервно поглядывая на розовые губы, неспешно растягивающие ответ. Пол их облизывает по-дурацки часто, и это действует как красная тряпка для быка. Если бы вы попросили описать Джона красный цвет, без упоминания самого слова «красный», он бы объяснил, что когда Пол шепчет ему что-то на ухо, это цвет его губ. Он бы рассказал, что это цвет следов, которые остаются на спине после секса. Когда рука Пола ложится ему на сердце, это цвет тепла, которое он испытывает. А когда Джон видит его с другими, это цвет его дыхания. Красный — это цвет ревности. Пол кружится, как юла, в обществе лондонской богемы, среди друзей своей рыжеволосой подруги-актрисы, общается с молодежью, которая выглядит модно и вроде бы говорит что-то умное. Однажды Пол приходит с расцарапанным лицом, хворающей ногой и виноватой улыбкой. Джон бесится, ужасно бесится, потому что от звонка менеджера в три часа ночи его прошибает холодным потом. «Пол, больница, мопед. Разбился.» Капли на лбу леденеют. Время останавливается… «Нет, почти целый. Ничего серьезного» …но через секунду тревога проходит. Джон позволяет себе дышать. Как же он ненавидел Тару Брауна, — представителя золотой молодежи, белокурого мальчика с ослепительной улыбкой, без умолку болтающего об искусстве и сидящего на каких-то таблетках. Возможно, они наглотались этой дряни за рулем, потому что надо быть полным идиотом, чтобы врезаться во столб, будучи трезвым. — Все нормально, Джон. Тара катал меня на мопеде. Джон бесится еще больше. Стискивает зубы так сильно, что они противно скрипят. — Бедняга, он сломал себе ногу. Джон уставился на рассеченную губу Пола, на аккуратные маленькие швы и уже видит будущий шрам — такой же маленький и незаметный, но портящий идеальную линию розовых губ. Он представил себе, как хлестала кровь из раны, заливая рот, зубы, десна и сами губы красным, и это злит его больше. А еще то, что МакКартни так переживает за своего друга. — Ты не можешь с ним общаться, Пол. Этот придурок загонит тебя в могилу. Пол умолкает, слушая шумное дыхание Джона. Он похож на утюг — стальной, обжигающе горячий и выпрыскивающий облачки пара. Готовый прожечь где-нибудь дырку. — А еще он смотрит на тебя. Постоянно. И хочет дружить с тобой если не из-за популярности, то ради того, чтобы… — Джон, у него есть девушка! О чем ты говоришь. — Конечно. У Брайана тоже есть девушка. И у нас с тобой есть девушки. Красный. Когда во время ссоры бьется посуда, это цвет ее краев. Когда ты кричишь, это цвет, который пронзает воздух. Когда ты злишься на кого-то, это цвет твоего пульса. Когда вы сталкиваетесь, и схватке стаскиваете друг с друга одежду, этим цветом окрашиваются стены. Наверное, на теле Пола куча синяков и его тело ломит, но он не жалуется, когда Джон трахает его, прижав к запотевшей стене. И Джон забывает обо всем. Подобное случается, когда они пишут песню для Пеппера. Джон прочел в газетах, что молодой человек, наследник пивной корпорации Миллер, разбился в автокатастрофе, когда его «ягуар» резко свернул с трассы. Отличная идея чтобы написать песню, не так ли? Когда они остаются вдвоем, Джон кидает Полу черновик своей песни, нацарапанный на газете Daily Mail. Они начинают работать, почти как в старые добрые времена, строчка от Джона, строчка от Пола, куплет от Джона, второй — от Пола. Когда остаются пустые такты, они решают вставить провокационную строчку, а затем долго-долго смотрят друг другу в глаза, проверяя, насколько серьезен их проступок. «Я хочу тебя завести…» Страсть между ними вспыхивает мгновенно и неожиданно, они распахиваются, подаются друг другу навстречу, целуясь с какой-то болезненной первобытностью. Падают на старый ковер, который раньше лежал в доме Мими, со временем из алого оттенка поржавевший до кирпичного, — и вжимаются друг в друга, идеально совпадая гранями и сгибами, словно фигуры, сделанные по лекалу. Пол бархатный по цвету и на ощупь, глаза Джона вспыхивают заревом. Он что-то лихорадочно бормочет за спиной МакКартни, когда берет его сзади, но тот сначала ничего не понимает из-за шума крови в ушах, пока сквозь толчки, вздохи и аккорды рваной мелодии, все еще звенящей в голове, до него не доходит значения этих слов. У Пола перед глазами узоры на ковре, у Джона — голубые глаза уже мертвеца, причина его злости и ревности. — Мой. Мой. Мой Это отвратительно и низко, но Джон радуется, что Тара Браун мертв.