Райт, Райт, Райт

      Когда Феникс появляется в жизни Майлза впервые, Майлз не запоминает его имени от слова совсем. “Феникс” для этого колючего ребёнка — слишком солидно и как-то даже сложно, а вот Райт… звучит правильно. Майлз невольно прыскает в кулак из-за каламбура и, кажется, привлекает к себе слишком много внимания новичка, чувствует на себе изучающий взгляд не по возрасту умных бесцветных глаз.       Имена — очень трудно. А вот фамилия Райту очень к лицу.       Райт. Метр с гаком — Майлз даже чуть выше его и, наверное, вытянется ещё, папа часто говорит — тощие и вечно сбитые коленки в нелепых цветастых пластырях, треугольные плечи в россыпи веснушек и волосы всё равно что нечёсанное драконье оперение. Майлзу интересно, какие они на ощупь, но что-то подсказывает ему, что трогать Райта за его иглы в первые три минуты знакомства как минимум неприлично.       Феникс подставляет голову сам.       Когда они в первый раз попадают в какую-то передрягу по вине Феникса — странно, что не Ларри, — Майлз закрывает лицо обеими руками, пока их отчитывает преподавательница, и только бессвязно думает про себя: “Райт… Райт!”. Отец… не ругается совсем, только треплет их обоих по волосам, и Майлз рассказывает Фениксу про своего папу всё-всё-всё, что может; и глаза его блестят при этом так живо и тепло, что не заразиться любовью к этому замечательному человеку просто невозможно.       Называть по фамилии — очень по-взрослому, очень серьёзно; в адвокатской конторе Эджворта-старшего все только так и общаются: мистер Такой-то, мистер Сякой-то.       Майлз думает, что у них с Фениксом всё достаточно серьёзно, чтобы обращаться к нему по фамилии — что он имеет в виду под “всем”, он, кажется, и сам не знает, но когда Феникс остаётся один на целом свете, только Эджворт выступает вперёд, защищая его. Они сидят потом на заднем дворике школы, в пожухлой и жёлтой траве, хрустящей поздней осенью под ногами, и Феникс, часто всхлипывая, вытирает непрошенные детские слёзы платком Майлза. А тот объясняет одну простую, звенящую сентиментальностью истину: “Райт, я тебе верю”.       Звучит достаточно серьёзно.       Когда Майлз получает от Райта первое письмо, он не верит своим глазам: вчитывается в угловатые буквы с восторгом ребёнка и не понимает их смысла совсем, поражается тому, как Феникс вообще смог найти его адрес (в Германии!), выпрашивает у Манфреда лист бумаги и целый вечер придумывает ответ, носясь из одного угла поместья в другое. И улыбается — впервые со смерти отца, — когда вдумчиво выводит каллиграфическим почерком в углу листа: “Райт”.       Когда Манфред читает письмо и смотрит на Майлза тем взглядом, от которого мрут котята, у Майлза холодеет всё внутри. Он следит за тем, как письмо исчезает в ящике стола Кармы, и тот с ленцой обещает, что отправит письмо по дороге на работу. Майлз снова сияет, часто-часто кивая, так что не по годам платиновая чёлка растрёпывается окончательно. Манфред велит привести себя в порядок и как минимум не мешать ему работать.       Через полгода, не понимая, почему Райт отвечает так невпопад и постоянно спрашивает об ответных письмах, Майлз проводит своё первое в жизни расследование (как и учил Карма) и находит аккуратную стопку собственных писем в столе Манфреда.       У них впервые проходит разговор на повышенных тонах, в процессе которого Майлз пытается усвоить ненужность чувств — но писать ответы Фениксу больше не решается, перевязывая его письма тонкой бечевкой и складывая в аккуратные стопки. Он смотрит на слои бумаги с плохо скрываемой тоской, но поднять руку, чтобы снова взяться за ответ, просто не может.       Ещё через полгода Феникс перестаёт писать вовсе, и Майлз чувствует, что по его вине в его же жизни оборвалось что-то ещё — что-то настолько важное, настолько серьёзное, что он потерял последнюю опору под ногами.       Когда Майлзу исполняется семнадцать, он находит на чердаке кучу старых писем, которые, судя по не вскрытым конвертам, так никогда и не нашли адресата. Эджворт думает, что это какое-то старое барахло Манфреда — но самое свежее письмо датируется прошлой неделей, и Майлз неверяще вчитывается в ровные, спокойные строчки, и упирается потяжелевшим взглядом в сдержанную, лишённую надежды подпись.       “Райт”.       Майлзу двадцать, и он возвращается в Америку вместе с Манфрендом и Франциской для первого в жизни судебного заседания в роли атторнея. Про него пишут в газетах, крестят его именем дьявола-прокурора, и Манфред удовлетворённо кивает, когда видит заголовки — как дрессировщик, воспитавший собаку так, как ему было нужно.       Эджворт был слишком занят собой, чтобы заметить такие мелочи.       Райт мелькает в его жизни снова: знакомая фамилия упоминается в последнем деле Далии Хоуторн, и Майлз невольно задерживает тяжёлый взгляд на фотографии Феникса в абсолютно дурацком розовом свитере и бормочет почти недоверчиво, укоризненно и совсем немного — высокомерно, как его выдрессировали: “Райт, Райт, Райт”.       Райт врывается в его идеально спланированную жизнь ураганом, врывается и переворачивает всё с ног на голову парой лет позже: он бьёт под дых, ломает его об острый локоть, он заставляет по-настоящему задуматься о многих серьёзных вещах, он снова выбивает почву из-под ног Майлза — и тот падает, падает бесконечно долго и глубоко, вспоминая всё то, что так стремился забыть в своей новой жизни.       Он говорит с Фениксом о ненужных чувствах, о сомнениях, о тревоге — а у самого в ушах гремит оглушительно громко: “Райт, Райт, Райт”. Настолько громко, что он пытается сбежать от этого шума как можно дальше: спрятаться, исчезнуть в другом городе, стране, вселенной, лишь бы эти сомнения не грызли его.       Гамшоу находит Майлза в его кабинете: он методично мерит пространство широкими шагами, подходит к окну, компульсивно трёт несуществующее пятнышко на подоконнике и мечется от одного стеллажа к другому, чтобы потом в десятитысячный раз обойти стол. Его нервные руки греются о принесённый Гамшоу стаканчик двойного эспрессо, Майлз отпивает его, пока горячий, и всё ходит и ходит, всё бормочет и бормочет: “Райт, Райт, Райт!”       В его голосе смесь эмоций, высокоградусный коктейль и злости, и какой-то даже детской обиды, и неподдельного интереса и даже — Майлз не замечает этого, но Гамшоу со стороны виднее — что-то вроде восхищения; потому что никто прежде не мог дать ему такого отпора, никто не стоял под его ответами так уверенно и непоколебимо, никто не мог побороть лепет, отвечая ему протестом на протест. Это было что-то совершенно новое, это что-то звенело забытыми воспоминаниями, это что-то…       Райт, Райт, Райт. У него пронзительные и чистые серые глаза, в которых ни капли сомнения в правильности слов, у него — внезапно — твёрдость и уверенность в каждом жесте, и это до боли под рёбрами похоже на то, как он сам, Майлз, выгораживал его перед одноклассниками, что у него на мгновение темнеет перед глазами от нахлынувших воспоминаний. Он хватается обеими руками за стол, ему кажется, что земля под ногами идёт ходуном, прикрывает глаза, выдыхает терпеливо, приходя в чувство.       “Райт, Райт, Райт…”       Майлз сжимает руки в кулаки, стаканчик с кофе превращается в комок бумаги и грязного осадка, руку шпарит кипятком, но Эджворт будто бы не замечает боли, продолжая только бормотать себе под нос слишком правильно звучащую его голосом фамилию.       Ему почти кажется, что он слышит ехидный смех Райта, когда Гамшоу пересказывает ему увиденное.       Майлз проигрывает ему снова.       Пресловутые чувства не оставляют его в покое и после этого: Манфред мерит его кабинет в офисе едва ли не армейским шагом, пока сам Майлз сидит на краешке стола, безучастно следя за его перемещениями. Он вздыхает тяжело и раздражённо — и это не ускользает от Кармы, который одним точным ударом кулака в лицо приводит Эджворта в чувство.       — Это всё Райт, этот ничтожный адвокатишка, этот глупец… Как ты мог дважды ему проиграть? — Карма вскипает, мнёт дорогой жаккард в изгибе локтя — Майлз смотрит на него с долей затравленности во взгляде, оттирая салфеткой с руки кровь. — Ты меня разочаровал, Майлз… Эджворт.       Он выплёвывает фамилию под ноги с таким пренебрежением, с такой ненавистью, что Майлз чувствует желание Манфреда вытереть ноги об его малиновый пиджак. Манфред продолжает что-то говорить про ничтожных адвокатов (и что-то про их сыновей — Эджворт не улавливает мысли), пока Майлз наклоняется всем корпусом вперёд, накрыв ладонью разбитый нос — и просто надеется, что никто не зайдёт к нему, пока он будет оттирать с пола кровь собственным платком.       А в голове всё ещё звенит, как после удара, звонкое и чёткое: “Райт, Райт, Райт”.       Он не хочет слышать эту фамилию ещё столько же лет, сколько не слышал (или, может, чуть больше: вечность-другую), но только Райт и приходит к нему в следственный изолятор, когда дело доходит до суда — и Майлз, глядя в честные глаза, совершенно уверен в том, что Райт пришёл глумиться. Только вот… он не смеётся совсем.       Эджворт скрещивает за спиной пальцы и бормочет одними губами: “Райт, Райт, Райт”.       Это помогает, и кошмар длиною в пятнадцать лет перестаёт мучить терзаемый сомнениями рассудок.       Когда Феникс зажимает его в коридоре прокуратуры в первый раз, Майлз немеет от его наглости, но отталкивать почему-то не решается. Само собой, наглость — второе счастье, но, в самом деле, не настолько же; впрочем, интерес и что-то ещё заставляют Майлза сжать плечи Райта и всё же выслушать, что хочет сказать Феникс, когда так отчаянно пытается пришпилить его чуть обезумевшим взглядом к двери кабинета 1202.       — Райт, Райт, Райт, — он бормочет, качая головой почти укоризненно и только слегка улыбаясь на сбивчивые оправдания и попытки объясниться. Феникс тушуется, отпуская Майлза и неловко причесывая колючие волосы.       Только вот Майлз не отпускает его.       Проходит ещё три сумбурных года, прежде чем Майлз останавливается у следственного изолятора и предлагает подвезти Райта после трудного рабочего дня.       Они разговаривают всю дорогу до дома, пока Эджворт рассеянно пропускает поворот за поворотом и в итоге привозит Феникса к себе. Они за ночь распивают бутылку сухого вина и невпопад заедают его подслащенными четвертинками яблок: Феникс рассказывает про тысячи отправленных писем, Майлз отвечает ему миллионом ненаписанных мыслей; Майлз сбивается на рассказе о Ятагарасу, Феникс говорит о последнем взятом деле, упоминает Кристофа мельком, но, кажется, не особо хочет говорить о работе. Эджворт рассказывает о других странах — родная-неродная Германия, Англия (“Я привёз оттуда чайный сервиз!”), Греция, Италия, Райт, ты не представляешь, какая в Испании архитектура!       — За двадцать лет знакомства ты меня ни разу по имени так и не назвал, — Райт слушает, бессмысленно водя пальцем по краю бокала так, что он противно скрипит, и смотрит на Майлза с удушающей нежностью и спокойствием.       — Самое сложное в изучении зарубежной системы судейства — овладеть чужим языком, — продолжает Майлз, будто бы не слыша замечания Райта, или не принимая его во внимание, или находя его риторическим; Феникс и сам словно забывает о том, что только что сказал, поглядывает с неподдельным восхищением и просит Майлза признаться ему в любви на всех языках мира.       — Что?       — Что?       Феникс снова делает вид, что ничего не было.       Майлз качает головой, будто бы отчитывая его, и глотком вина прячет осторожную улыбку.       — Райт, Райт, Райт…       Они могли бы нащупать напряжение между ними руками, настолько густым и застоявшимся оно было, но вместо этого предпочли нащупывать тела друг друга под ладно скроенными костюмами: Феникс ожидаемо не выдерживает первым, когда приходит пора расставаться снова. И Бог тому свидетель: он держался на расстоянии так долго, как только мог — но, в самом деле, сколько ещё десятков лет они будут давиться этими искрами и избегать друг друга? Он мнёт в широких ладонях лацканы малинового пиджака и вжимает Майлза в дверь так резво, что тот едва успевает ухватиться за ручку, чтобы не рухнуть прямо так, настолько его поражает наглость Феникса. Воздуха в лёгких моментально становится слишком мало — Феникс отбирает весь одним глубоким вдохом.       Феникс сбивчиво нашёптывает какие-то глупости, спешно целуя прямо в ухо, так что Майлз перестаёт ориентироваться в пространстве от бессмысленного шёпота и, обняв Райта за крепкую шею, пытается вслепую отменить заказанное Фениксу такси до дома.       Майлз не верит в происходящее даже тогда, когда сам ложится обнажёнными горячими лопатками в непрогретую кровать, на холодные подушки в скользких шёлковых наволочках. Широкие ладони Феникса методично перебирают, кажется, каждую мышцу, каждый участок неисследованной кожи, чуть смуглой местами от естественного загара: мнут напряжённые донельзя плечи, находят выступающие кости и давят там, где ноет хуже всего; Эджворт расслабляется под этими руками до состояния оставленного под солнцем пластилина и сдавленно стонет, пытаясь ухватиться за широкие плечи Райта.       — Райт, Райт, Райт, — он роняет на выдохе едва слышно, бессмысленно водит ладонями по его шее, часто вздымающейся груди, будто бы пытается осязать, почувствовать всего его этими прикосновениями, которых мало, мало, непозволительно мало.       Феникс подставляет голову сам — Эджворт зарывается обеими руками в тёмные волосы, притягивает к себе, низводя до нуля последние осознанные мысли в голове поцелуем в ухмыляющиеся губы.       — Райт, — он зовёт его так, будто между ними не миллиметры разогретого воздуха и распахнутая рубашка Феникса, а целая пропасть, которую ни перейти, ни перепрыгнуть. Тот с готовностью отзывается, наклоняется ближе к Эджворту, мягко подхватывая его под гибкую поясницу: гладит, гладит бесконечно долго и много, как будто бы приручая бездомную кошку. Он смотрит прямо в душу Майлза, прижимаясь к его горячему лбу губами и отводя от покрасневшего лица взмокшую чёлку — и только когда Эджворт прижимается к Фениксу всем телом, с хрустом комкая его пахнущую жасминовым мылом рубашку на локтях, он начинает по-настоящему дышать.       Пока не задыхается вовсе, проваливаясь в бесконечную звенящую темноту.       В изломах смятой, неостывшей простыни теряются первые лучи солнца: Майлз встречает утро первым, когда свет мажет по его расслабленному лицу теплом. Эджворт недовольно щурится, вставая с кровати, чтобы добраться до окна и запахнуть шторы. Будильник должен прозвенеть через минуту, следующий — ещё через двадцать, и Майлз выключает все будильники почти наугад, пытаясь накинуть одеяло на плечи — и когда по старой привычке тянет одеяло на себя, поднимаясь, падает обратно на кровать. Феникс кутается в одеяло так, что у Эджворта нет даже возможности отобрать его, и Майлз ложится обратно на матрас, отворачиваясь от окна вовсе. Его тут же перехватывают поперёк талии и прижимают к себе, без излишеств высчитывая пальцами позвонки между острыми лопатками.       Майлз улыбается, прекрасно осознавая, что Райт подглядывает.       — Доброе утро, Феникс.