Мошка, Картошка и Идиоты

Йосеф шел, и с ним шли его клубки — те, что еще остались: Тома потерялась где-то в разгрузочной станции, но они почему-то не стали ее искать. Муха мелькал из-за поворотов, показывая, куда нужно идти, а сивый, пепельно-белый, как голая обшивка кораблей, Мошка опасливо прижимался к колену и отходить от человека не спешил. Они двигались без определенной цели. Прошли насквозь отсек гражданской обороны, предпочтя не заметить густые пятна крови, поднялись на приснопамятный склад — гулкое пустое помещение словно скалилось светлыми, яркими углами — и вновь спустились глубже. Йосеф следил за тем, как на их пути постепенно пропадает освещение, и хмурился. Как-то вдруг он осознал, что потерял в пути Картошку, пугало и Платона — хотя по какой причине марсианский механоид должен был находиться рядом? — и, замешкавшись, остановился. Муха недовольно вернулся за ними, цепляясь когтями за стены. За спиной клубка подозрительная темнота буквально свивалась кольцами, едва-едва блестел огонек в глубине коридора. Увидев, что никто за ним идти не собирается, Муха недовольно застыл — побежали электрические дуги вдоль мягкой шерстки — и, обиженно щелкнув клыками, убежал в темноту. Йосеф хотел его окликнуть, но Мошка, трансформировавшись во вторую свою форму, до хрипа сжал шею удлиненным кожистым горлом. Йосеф кивнул, и они пошли в обратный путь. На выходе из склада потерялся и Мошка: слабо гавкнул, а затем, словно его кто-то тащил, ушел за один из ящиков, да так там и затих. Йосеф не обратил на это внимания. На полпути к отсеку гражданской обороны, в том коридоре, где Йосеф когда-то оперировал зеленошкурого начальника Крейта, он услышал чье-то присутствие и замер. Йосеф остался один. Наверное, он потерялся тоже. Мужчина медленно оглянулся, щурясь в коридоры разрушенной Калипсо. За одним поворотом густой непрозрачной взвесью зависла каменная крошка, поднявшаяся как будто от взрыва. Позади обнаружился тупик, заваренный какими-то металлическими прутьями. Йосефова голова на секунду усомнилась в том, что они могли прийти со стороны тупика, а это значило, что вокруг происходит что-то странное, — но тут виски его заныли, череп изнутри мгновенно опалило жаром, и все стало как прежде. Наконец Йосеф обернулся направо. Там единственная лампочка упрямо красила в аварийный рыжий выщербленные стены, подсвечивала очередную выбитую дверь и выгнутые рельсы.  Ничего не происходило, но Йосеф ничего и не стремился делать. Вслед за его прибытием последовало несколько глупых минут, во время которых он спокойно и безразлично смотрел вдаль, неизвестно чего ожидая и усердно пытаясь ничего не замечать. Лампа мигала, пыль постепенно укладывалась, оседая на ботинках, и мужчина начал бездумно щелкать пейджером: три точки, три тире, три точки. Три точки, три тире, три точки. Три… Послышались шаги. Йосеф сфокусировал взгляд на появившемся перед глазами черном пятне и до боли стиснул пейджер: перед ним появился он сам. — Ты куда-то спешишь? — дружелюбно спросил другой Йосеф, широко распахивая тонкогубый рот. — Помочь? Йосеф перестал дышать.  Все было его: и худые ноги, выгнутые колесом, и черные ломкие волосы, собранные в хвост, и устало щурящиеся глаза с вечно расширенными зрачками — все это принадлежало ему. Желтые синяки на запястьях, тяжелый хрип избитых ребер, черные точки гематом на горле и засохшая кровь на висках вызывали сомнения, но Йосеф мог допустить, что именно так и выглядит он сам. Тома на чужом плече тоже, кстати, была Йосефовой. — О, нравится? — горделиво спросил неправильный Йосеф, проследив за его взглядом, и улыбнулся. — Старенькое уже солнышко, но все такая же красавица. Тома, согласна? Клубочек довольно защелкал и охотно подставил пушистое брюшко под крепкие рабочие пальцы. Йосеф тихо-тихо засипел. — Ну, ну, успокойся, — благодушно попросил чужой, медленно подходя ближе. — Ничего страшного не происходит. Смотри, — он странно поежился и хлопнул в ладони. Йосеф качнулся, опустил поднятые в локтях руки и невольно отступил на шаг. Проморгался, вскинул голову и вдруг понял, что Тома сидит уже на его плече, а напротив стоит… он же и стоит, испуганный до белизны биомеханик со сжатым в руке пейджером. — Видишь? — ласково спросил неправильный Йосеф в не принадлежащем ему теле. — Ничего не изменилось. Мы ни в чем неотличимы. А если и я, и ты — это один человек, то что же переменится, если одного из нас не станет? — он щелкнул пальцами свободной руки, и следующие слова чужой он договаривал уже в собственном теле: — Ничего не случится, Осик. Это не убийство, потому что ни один разум во вселенной не исчезнет. И это не суицид, потому что Йосеф Кохен, четвертый ребенок Давида и Рины Кохенов, продолжит жить. Не бойся, Осик. Йосефа колотило. В голове было горячо, все ненужные мысли выжигались тут же, колени опасно ослабли, так что даже убежать не было возможности. Очень сложно думать, когда собственное сознание тебе не подчиняется, и единственное, что он смог сделать, это сжать пейджер сильнее и беззвучно ответить: — Нет. Неправильный он засмеялся — засмеялся так, как сколько уже лет не смеялся сам Йосеф, — и шепнул что-то Томе. Клубочек отозвался радостным писком, спрыгнул с плеча на ближайшую стенку и остановился где-то между обоими своими хозяевами. Чужой Йосеф улыбнулся Томе и вытащил из обхватывающего живот пояса абсолютную копию его пейджера. — Я же помочь тебе хочу, — сказал он и, неудержимо зевнув, отзеркалил его собственную позу. — Не бойся, тебе ничего делать не придется. Потом второй щелкнул пальцами. Йосеф понял, что они поменялись местами, но не успел ничего сделать, потому что за ним последовал еще один щелчок, и еще, и еще, еще. В глазах мутилось. Иногда чужой Йосеф останавливался, чтобы размять запястье, но настоящий Йосеф уже не мог понять, в чьем теле находится: без Томы на плече они стали совершенно идентичны, и в следующий раз он оказался не в силах определить, кто из них является правильным Йосефом. Через секунду, или минуту, или полчаса в руке появился картофельный пинцет. Пинцет сжался в пальцах, впиваясь кожу, потом прижался к чужому горлу, и что-то острое вдавилось под кадыком. Они обняли друг друга, как родные братья, как близкие любовники, а вокруг все щелкало, щелкало, щелкало… — Не бойся, бойся, Осик, — тепло дышали ему в ухо, и он сам шептал, выгнув шею: — Ничего не изменится, родной, ничего. — Блять! Что-то пронеслось мимо уха, лицо обагрило горячим, и Йосеф вдруг понял, что лежит, неудобно перекинувшись спиной через рельс. Голова перестала ощущаться раскаленным чугуном, ее тут же затопило мыслями, а следом — чистейшей, образцовой паникой. Йосеф, кажется, кричал, боясь сдвинуться с места, и остро чувствовал самого себя: больное бедро, ушибленные ребра, пейджер в одной руке и зеленоватый крахмальный пинцет — в другой.  Перед глазами показалось чужое лицо — Йосеф не понял, чье, но понял, что лицо не принадлежит ему, а потому с силой, неведомой ему самому, отбросил панику и быстро заговорил хриплым больным голосом: — Я видел абсолютную копию себя, и она меняла наши сознания с нашими телами, и я не знаю, я копия или оригинал, и если вы убили второго, то вы могли убить настоящего Йосефа в искусственном теле, поэтому… И ему прилетела пощечина. Йосеф с трудом сфокусировал взгляд, колотясь, как перед трибуналом, и с необъяснимой радостью встретил безумный взгляд марсианского псионика Шпигеля. — Молчи, золотце. Ради своего же блага молчи, — сквозь зубы прошипел Шпигель и тут же обернулся к Йосефу белым растрепанным затылком. — Платон? — Да, кажись, наш. Только хрень тут какая-то… сам глянь, — отозвался усталый меланхоличный голос.  Йосеф, к собственному удивлению, выдохнул с облегчением: живые. Гелойбт гат, Ягве всевышний, живые. В груди, напротив, неприятным горячим комом свернулся стыд: сам-то Йосеф убежал, убежал так, что одни пятки сверкали, и едва ли марсиане живы его молитвами. — И впрямь херня. Что, вообще кода нету? Дай посмотрю… — Шпигель, время. К спавну уже не успеваем, так давай хоть этих притащим к командиру. — Я тебе что, имбецил, всякую грязь в дом тащить? А если очнется? Золотце, где ты, говоришь, этого нашел? — Он меня сам сюда привел, — слабо ответил Йосеф, все еще ошеломленный сверх меры. — Ничего не помню. Цойне, что вообще случилось? В поле зрения мелькнуло пыльное плечо, его подхватили в подмышках, как безвольного ребенка, и тяжело подняли в сидящее положение. Йосеф напряг шею, чтобы удержать голову на весу, и увидел перед собой серьезного Платона — все такого же лысого, с красивым правильным лицом и смуглой кожей, только гораздо, гораздо более потрепанного.  Механоид, отливающий красным в аварийном свете, аккуратно прижимал к себе перебитое предплечье. Ладонь его была замотана коррекционным бинтом, военная форма разошлась на боку, и черная кожа слегка искрилась — наверняка так работали алгоритмы заживления. Платон мог похвастаться какой-то винтовкой, явно позаимствованной из местной оружейной, и кокетливым розовым резаком, установленным, по Хищнической моде, на плече.  Йосеф произвел быстрый осмотр и, наткнувшись на добродушные глаза потомственного военного, решил, что этого хватит. Кажется, он только что вспомнил, отчего не любит космодесантников. — Это ты нам объясни, что произошло, — спокойно сказал андроид, блестя подранной металлической шеей. — Не я до сих пор «СОС» на всю Калипсо кричу. Йосеф растерянно моргнул, и Платон, вздохнув, вытащил из его ладони влажный от пота пейджер.  Ох. Три точки, три тире, три точки. — Я случайно, гелойбт гат, — слабым от радости голосом отозвался мужчина. — Второй Йосеф контролировал мое сознание, я вообще думать не мог. Не представляю, как только смог сигнал отправить. Шпигель и Платон синхронно хмыкнули. — Вот так спасаешь гражданских, спасаешь, — Платон почесал обнаженный участок железа, словно тот зудел, и слегка отодвинулся, — а они все равно во всякую ботву умудряются попадать. — Ботва, Платон? Серьезно? — мгновенно отозвался псионик из-за его плеча едким веселым тоном. — А это ты где услышал? Стоит тебя одного на день оставить, так ты тут же мчишься грузить лексикограммы  двадцатого века? До крайности дезориентированного Йосефа между делом подняли на слабые ноги. Пришла очередь обиженному Платону держать его за плечи, пока псионик опустился, чтобы включить антигравы на когда-то позаимствованных ботинках, — и все это так напоминало их первую встречу на непонятном Хищническом корабле, что Йосеф даже успокоился. — А у тебя, золотце, ботинки-то уже того, — не замедлил отметить Шпигель, поднимаясь. — Тебе нормально? — Неплохо, — коротко ответил мужчина, быстро решив, что об этом обстоятельстве он подумает когда-нибудь после. Шпигель, вновь закованный в наручи, которые блокировали его профессиональные способности, незаинтересованно дернул плечом и перевел взгляд на Платона. Военные начали безмолвный разговор между собой, а Йосеф все-таки оглянулся, ведомый грызущим изнутри беспокойством. Да, они находились в коридоре на полпути от склада к отсеку гражданской обороны, тут его чувства не обманули. Марсиане, как подсказала логика, наверняка отправлялись к одному из этих помещений и только поэтому смогли услышать отчаянный зов Йосефа. За плечом Шпигеля виднелась какая-то груда железных обломков. Псионик, заметив его интерес, хмыкнул, но отодвинулся, дав Йосефу рассмотреть то, что он ни при каких условиях не планировал увидеть в глубоких подземках Калипсо. — Дуболом? — глупо спросил он и едва не упал вновь на подломившихся ногах. — Он таким и был, когда вы его расстреляли? Да что же здесь…  Огромная неповоротливая машина, созданная землянами и переданная на марсианскую «Цикаду» незадолго до объявления войны, официально — сташированный автомат предметного действия СЩ-1/Х-10.13, а в миру — дуболом, удобно легла между рельсами, словно здесь она и родилась. Йосеф нагнулся ближе и как-то смог увеличить угол обзора, чтобы рассмотреть разлетевшийся от выстрела головной отсек, тусклый, изношенный корпус, издали напоминающий овал холодильной камеры, и зажатую в одном из манипуляторов иглу. Манипуляторов — кривоватых, но удивительно прочных клешен с изредка заедающими шарнирами — должно было быть четыре, но после того как марсиане принудительно укоротили дуболомов жизненный цикл, осталась только передняя пара. В его голове, словно в удивительной мощности процессоре, тут же начали обрабатываться сразу несколько логических цепочек:  Йосеф не имел ни малейшего представления, сколько времени прошло после встречи с Млакхом. Кто-то мог стереть в его сознании предшествующие часы, мог воздействовать и более изящными методами. Но Шпигель уже говорил, что Йосефа требуется отладить: то, что он забыл некоторые вещи, уже было достаточно, чтоб заволноваться еще три дня назад, — поэтому потеря памяти могла быть и личной Йосефовой инициативой — требуется уточнение; если Йосефа пытался убить дуболом, значит, не стоит бояться переноса сознания и возникновения «неправильного Йосефа»: дуболомы не могут принять человеческий образ даже с божьей помощью — впрочем, стоит исследовать этот экземпляр;  скорее всего, чужого придумал сам Йосеф, загипнотизированный кем-то или самопроизвольно сошедший с ума да попытавшийся совершить суицид чужими руками, — разобраться, является его упрямое желание самоуничтожиться привнесенным или собственно Йосефовым;  в своей галлюцинации он помнил, как среди прочих потерял Платона — значит ли это, что Платон видел Йосефа в период его ограниченной дееспособности, или мужчина вообразил андроида так же, как клубочка Тому на плече у «неправильного Йосефа»? Уточнять это не стоит: механоид еще более поломан, чем Йосеф, и неизвестно, как на подобный вопрос отреагируют остальные марсиане; рядом с ним не было клубков. Возможно, они действительно потерялись, ликвидировались, убежали, возможно, находятся в безопасности разгрузочной станции, где он их и оставил, — проверить, разыскать Млакха, Картошку и пугало; существует мизерный шанс того, что этот конкретный дуболом принадлежит «Цикаде», — значит ли это, что саму «Цикаду» чужая Хищническая мама переместила на Калипсо? значит ли это, что родная Йосефу «Цикада» была атакована пугалами? — проверить; дуболомы производятся земными инженерами, а значит, Шпигель снова будет настаивать на дьявольской сущности землян и разбрасываться оскорбительными обвинениями. На последней мысли Йосеф мученически застонал и поморщился. Паника скреблась где-то рядом, проявлялась вовне дрожащими пальцами, но Йосеф с удивлением понял, что сможет сдерживать нервный срыв примерно до того момента, как все дорогие ему создания будут в пределах досягаемости. Он кивнул сам себе, набросав примерный план действий, и наткнулся на острый взгляд из-под белых тонких ресниц. — Ага, мне тоже очень интересно, — лениво отозвался Шпигель Платону, встряхиваясь. Словно опомнившись, он вновь принялся улыбаться своей бездушной псионической улыбкой, и Йосеф напрягся. — Золотце, вопрос есть: так где ты, говоришь… — Сколько времени прошло с момента атаки? — быстро перебил он, закаменев плечами. Платон над головой вздохнул, Шпигель тут же встал в охотничью стойку и все-таки позволил сбить себя с темы разговора. Как Йосеф подозревал — временно. — Чуть меньше двух дней, — псионик ласково на него посмотрел, и не произнесенное «во время которых о тебе ничего не было слышно» тяжело повисло в воздухе. Йосеф мастерски проигнорировал невысказанное подозрение и быстро занялся подсчетами: полтора часа на побег из-под стен склада, меньше часа на обморок после того, как он увидел окровавленного Млакха, столько же — на починку неадекватного Крейта, пять часов на драку между Хищниками, открытие разгрузочной станции, починку душа, и, кхм, то, что произошло после, три часа на минимальный объем сна, — итого оставалось тридцать шесть часов, о которых Йосеф не имел ни малейшего понятия. Тридцать шесть часов, на протяжении которых человек предположительно не контролирует самого себя, — это срок, достаточный для совершения очередного военного преступления, создания автономной машины без привязки к создателю или чего-то еще более ужасного — вроде налоговых махинаций или проведения операций второго класса опасности без соответствующей лицензии. Дикий, животный ужас прокатился по венам, но Йосеф волевым решением вновь отложил непродуктивную истерику на более позднее время. — Почему вы расстреляли дуболома? — продолжил он допрос. Ему ответил развеселившийся Платон, так и оставшийся за спиной: — Ты кричал о помощи, мелкий, а эта херня приставила тебе лезвие к горлу. Нам нужно было оставить тебя с ним и дальше обниматься? Йосеф кивнул: значит, «не того Йосефа» все-таки не было даже в виде голограммы. Наконец он поинтересовался последней вещью, после которой мог с чистой совестью отправиться на поиски своих: — Дуболом наш? С «Цикады»? Шпигель разулыбался только сильнее. — Вот это ты нам и скажешь, золотце, — весело ответил он, блестя покрасневшими, уставшими глазами.  Йосеф дернулся в сторону, довольно ясно уловив угрозу, и — не успел. Платон пробил его затылок мелким электрическим буром, а Йосеф еще успел услышать воодушевляющее: «Аккуратнее, он старой сборки, шейные платы не тронь» — прежде чем у него отключились все органы чувств. *** Оказавшись запертым внутри собственного сознания, Йосеф первым делом попытался отправиться в благословенный обморок. К сожалению, выяснилось, что такие вещи, как припадки, нервные срывы и горячки неразрывно связаны с функционирующей ЦНС и гормональной системой; Йосефа же, словно одного из неразумных андроидов Марсианской республики, отключили целиком. Рабочим остался только его центральный процессор, или лобные доли мозга, или что еще могли придумать те, кто сделал Йосефа таким, каков он есть. Мужчина знал, хотя и не мог прочувствовать этого в полной мере, что он в ярости. Кажется, космодесантники решили, что вправе распоряжаться любой жизнью в пределах их досягаемости, уж тем более, если эта жизнь принадлежит хековой бездушной машине. Йосеф не желал иметь ничего общего с подобными категориями людей. Он оказался в месте, в котором не существовало ничего, кроме чистого Йосефова сознания. Подобное состояние не поддавалось описанию человеческим языком: каждый раз, как Йосеф пытался определить свое положение в окружающем пространстве, разграничить «себя» и «чужое», то начинал стремительно падать в ничто — ту его грань, за которой наступало неизлечимое душевное расстройство, — и, пугаясь, вновь сосредотачивался внутри себя.  Не решившись самолично проверять, насколько быстро живой разум может сойти с ума в условиях полной изоляции, он вновь возвращался мыслями к странному трансу, от которого его спасли марсиане. Если Хищники во время встречи с «мамой» впали во что-то похожее — то, где отсутствие мыслей компенсировалось четко поставленными программными задачами, — он был готов им искренне сочувствовать. Нужно было выяснить причины временного помутнения рассудка, выявить способы защиты и как можно скорее найти своих. Видение клубочков, разбегающихся от своего создателя, как Картошка убегала от серьезного разговора, должно было приносить ему искреннюю боль — и обязательно принесет, как только Йосеф вновь обретет тело. — Совсем имбецилы? — сказал кто-то вовне зловещим серым голосом. Йосеф согласился с голосом всем изможденным своим сердцем, а потому с некоторым промедлением осознал, что к нему начинает возвращаться слух. — Гражданский взят под harrantlekschkert, к нему вообще прикасаться нельзя. — И кому побежит жаловаться его клыкастая рожа? — с тихой насмешкой в голосе отозвался второй — наверное, Шпигель. А может быть, и Платон, их голоса звучали удивительно похоже. — Их главный уже давно червей кормит. Нету больше ни гаранта твоего, ни юрисдикции, блять, земной, марсианской, калипсианской, Трибунала нет — нихера уже не осталось. Был только мелкий этот масончик с ножом у горла — и что мне в таком случае прикажешь делать, а, командир? На последних словах этого темпераментного монолога внешние звуки пропали совсем, и Йосеф вновь остался один в своих попытках выбраться из плена собственного тела.  Ничто вокруг не спешило рассеиваться. Впрочем, надежды добавляли пробивающиеся снаружи болезненно-яркие ощущения: вот кто-то, кажется, начал жевать его ноги; вот из пустоты вонзилось чувство, как что-то жидкое заливается в затылок; вот резко свело судорогой живот. Когда стук яростно зачастившего сердца не пожелал пропадать, Йосеф едва не расплакался. С отставанием в несколько секунд ему вдруг стало плохо, и страшно, и горькая злая обида вновь скрутилась в животе. Он боялся себя, боялся за себя и за невесть где оставшихся клубочков, боялся марсиан, вновь убивших его чуть ли не походя, — и страха было так много, что хотелось отключиться. Как же это было хорошо. — Командир, все, хватит, — тихо, тихо повторял кто-то.  Йосеф к этому моменту уже начал чувствовать собственный скелет — ребер у него, кажется, было меньше, чем у среднего землянина, — а потому не обладал никаким желанием разбираться в происходящем снаружи. С другой стороны, возможность слышать чужой голос была сама по себе невообразимо прекрасна.  — Шпигель все понял, командир. Вспылил случайно, так все сейчас на нервах, не стоит кого-то из-за этого убивать. А мелкого и впрямь жаль — над ним управление опять перехватили, я такого никому не пожелаю. Он же не помнит ничего как раз с того момента, как мы его из поля зрения выпустили. И с Хищником его проблем уже не будет — раз все это время о принцессе своей не вспоминал, так уже и не вспомнит. — На совесть решил надавить? Так может, это совесть вам, дебилам, заменила последние мозги, и ты решил притащить механоида с третьим контактом в башке в медотсек? — Так ему тоже помощь не помешает. Командир, ну отпусти ты Шпигеля. Вон, мелкий уже просыпается, его хоть проконтролировать нужно будет. В такое время не стоит кадрами раскидываться, верно? — Йосефа с оттяжкой хлопнули по щеке и мелким перебором пальцев прошлись по челюсти. Мужчина от этого движения почувствовал себя до неприятного грязным и непроизвольно скривился на последующие ласковые слова: — Давай, мелкий, о тебе уже волноваться начинаем. Н-н-н-н-н-к… Йосеф медленно приоткрыл веки. Над ним по правой стороне застыл Платон — андроид все еще тянул к нему руки, словно хотел дотронуться. Его, видимо, вновь отключили на половине движения, и склоненная к беззащитному человеку фигура казалась грозным, пугающим изваянием.  Йосеф мотнул тяжелой головой в сторону, подальше от странного механоида, и ожидаемо наткнулся на коленопреклоненного псионика. Шпигеля связали по рукам и ногам уже знакомым металлическим комплектом, и из-под широкой повязки виднелось белое неживое лицо. Потом перевел взгляд правее, на множество мелких железных стержней, заменявших слабые человеческие ноги. Глазные мышцы мгновенно заболели от излишнего напряжения, но он упрямо посмотрел выше, на стертые колени космофлотской униформы, на пальцы, крепко держащие конец псионического поводка, и глаза — абсолютно белые, как куски мела на витрине музея. Серый от переутомления и пыли командир, у которого — милый Ягве — отсутствовала ровно половина черепа, смотрел на Йосефа под своими ногами — Йосефа, у которого череп был, но, по общему мнению, не хватало большей части мозгов. Наверняка такой же серый и лишь чуть более окровавленный Йосеф смотрел на командира — командира с настолько бессильно опущенными плечами, что невольно становилось стыдно. И оба человека — представитель Марса и гражданин Земли — устало вздохнули.