Мошка, Картошка и Идиоты

Командиру, если говорить по чести, жилось неплохо.  Вольная полуторагодовая служба разбавлялась такими же вольными увольнительными. Начштаба Каспаки, на полставки занимающий должность главного дегенерата «Цикады», имел, конечно, гаденькую привычку увольнять его на родину, прямо в гнилой воздух Каллисто, но это было ничего. Предписания старого мудака обходились командиру ценой в три бутылки столичного вояджера, которые нужно было отдать самому пропитому из администраторов полетной станции, чтобы свалить оттуда как можно быстрее.  Командир работал, отправлялся — в одиночку или со своими имбецилами — в недолгие приятные наряды, боевые дежурства и спецзадания. Весь полуторамесячный отпуск тратился на встречи с белохалатными сатрапами, которые его вновь резали, жгли и апгрейдили на чем свет стоит; а впрочем, даже эти неприятности компенсировались хорошим жалованьем, еще более приятным по выслуге лет, и стабильной должностью безымянного командира, с которой ни одна сука не могла его подвинуть. Командиру было почти непонятно, отчего внутри разрасталось царапающее горло раздражение. Почти. Он-то, конечно, полной ложкой хлебал унижения, вынужденный каждый год сходить с новой, блестящей марсианской платформы на разбитую и заплеванную станцию всеми чертями забытого Каллисто. А впрочем, командир жрал это откровенное глумление коренных марсиан уже столько лет, что почти привык. Почти. Иногда, конечно, в особо тихие, расслабленные ночи, изнутри прогрызался недовольный скулеж. Вновь тогда грезился грохот бомбардировок, шорох антирадиационных СИЗок и глухой голод перебежчиков, неясные, полузабытые воспоминания детства.  Он вырос посреди постоянной войны. В редкие вылазки из-под стен отказника мелкий щенок послушно гнул шею перед синими нашивками, обходил по широкой дуге людей, чьи лица были скрыты за голографами, и безо всякой гордости валился на брюхо, услышав знакомое рычание древних БТР. Командир ненавидел происходящее — и при этом настолько привык к вечной опасности и тупому страху, кружащемуся вокруг, что оказался беззащитен перед слабым налетом цивилизации Марса. Отправляясь за синими нашивками, он не мог даже представить, что космофлот явится перед ним в флагах пацифизма и человеколюбия. Что ж, ему быстро объяснили, что к чему. Первые месяцы командиру, конечно, еще хотелось выть: он пошел на распред и лег под ножи мерзких халатов не для того, чтобы узнать про «ценность человеческой жизни», «цену индивидуальных апгрейдов» и методы ведения космополитических войн. Командир всегда хотел оружия в руках. Горячая злость в его крови не вытравилась даже годами апгрейдов — что уж говорить про то время, когда он мелким недоноском пришел в пункт распреда внутренних войск.  Он хотел защиты. Чтобы каждая гнида при встрече с ним благоразумно опускала голову, чтобы стояла за спиной огромная, необъятная тварь, притворяющаяся Марсианской Республикой, — чтобы тварь эта встала на сторону того, кого с таким удовольствием пережевала, — и чтобы пульсация субатомных бомб приносила не малодушный ужас, а жгучий кусачий азарт.  Наивные желания пацана, захотевшего прыгнуть выше головы. Тогда казалось, что только Республика и могла дать достаточную власть мелкому бездомному отказнику с окраин марсианского протектората. Командир узнал цену человеческой жизни, когда нашел на своем пороге голову брата, а за углом — кусок его же выпотрошенного желудка. Он на своей шкуре распробовал космополитизм, когда в отсеке распреда всех марсиан — уже к тому времени проапгрейженных до самой макушки — пропускали без очереди на КПП; даже раньше — когда единственного гамедианца в их отказнике забрали через неделю, оставив никому не нужных каллистиан гнить на собственной загаженной планетке.  Именно поэтому командир не удержал лица, когда политком на первой вводной лекции распреда заговорил про гуманизм, гражданственность и ценность человеческой жизни. И тогда же командир понял, что он станет клятым экспериментом во благо Республики.  Он знал это задолго до того, как его отправили на такую же экспериментальную «Цикаду», насквозь забитую опасными огрызками марсианских передовых технологий. Еще до того, как сняли гипсовые бинты после первого апгрейда и он увидел, как высокое командование может сношать без любви и смазки, даже до того, как политком подошел к нему после первой вводной лекции, — ровно в тот момент, когда командир не смог удержать лица при словах о гуманизме и гражданственности, он уже знал, что ему, мелкому пацану из вечно горящего внутренними дрязгами доминиона, пришел конец. Просто не знал, насколько. Его, конечно, не убили. Командир слушал лекцию уже на земле Марса, а в центре метрополии предпочитали верить словам о правах человека.  Первый его политком, Макс Ярошинский, и мерзкие халаты обставили все гораздо, гораздо веселее. Полгода спустя, на подлете к огромному полигону жизнерадостной желтой расцветки, в которой командиры должны были учиться взаимодействию между собой и с подчиненными им имбецилами, он прислушался к тому, что его суеверный брат называл душой, а чуть более образованные мудаки из отдела ненужных философствований — свободой воли. Не заметив ни одного шевеления сверх установленного нормативами, командир вздохнул, а потом засмеялся так, как только и мог отныне, — едва поднятой бровью. Если что и было общего между ним и начальством Марса, так это общее на всех отвратительное чувство юмора. Веселье продолжилось, когда в подчинении у него оказалось двадцать марсианских лбов, приговоренных к высшей мере социальной защиты. Над ними поставили чахоточного политкома из еще более гибельного доминиона, чем Каллисто, и все окончательно перевернулось с ног на голову. Вот, думал тогда колотящийся от волнения молодой командир, вот, когда начнутся грохот бомбардировок, шорох антирадиационных СИЗок и бледные глаза перебежчиков, и никогда больше не придется стоять по ту сторону выстрелов, никогда! Но веселье еще не окончилось — просто смех продолжил скрипеть только на зубах командного состава. Когда нездоровый политком вновь завел шарманку про цену человеческой жизни; когда вместо боевого оружия его оборудовали детскими шокерами и холерными патронами к резной винтовке СП17; когда вместо «брать по сто первой» ему сказали нацепить наручники и отконвоировать к ЦИСу, и нежно, нежно! — тогда командир впервые почувствовал это едкое раздражение, отравляющее нутро. Они, эти мерзкие халаты и первый его политком Макс Ярошинский, лишили яда бесноватого юнца, который принес бы одни проблемы, но так и не облагодетельствовали своим доверием. Оснастили таким вооружением, о котором только и мог мечтать пацан с Каллисто, а после нацепили хозяйский ошейник и запретили пользоваться собой по назначению. Командир вспоминал кровавый ком, в который превратились волосы на отрубленной голове, помнил искреннюю, детскую злобу, желание вырваться из дома, чего бы это ни стоило, — и в итоге признал, что эксперимент политкома того стоил. С тех пор прошли года. Дети его недоумка-брата, если только смогли дожить до репродуктивного возраста, уже наверняка имели внуков, а скорее всего — и правнуков. Командир взрослел на полигонах и выхолащивался душой. Любил Республику — иного ему не было позволено, — пытался вбить эту любовь в своих имбецилов и никогда не успевал этого сделать до плановой ликвидации.  (Если бы командир считал каждого застреленного из состава взвода, то мог бы называть себя командиром батальона. А впрочем, единственное, что он себе позволял, так это пугать очередного политкома белой своей рожей: как же приказы твои, политком, связаны с гуманизмом, транспарентностью и рациональным использованием человеческого ресурса? Что говорить мне дебилам перед ликвидацией? Командир не был идиотом, и Максу Ярошинскому таких вопросов не задавал. Тот, уже давно подвизавшийся в разведуправлении, узнал сам: ощерился при очередной встрече и благодушно, как голую кость мослатому псу, кинул: «Повезло, сучонок, что ты мне нравишься»).  Командир считал, что, в целом, ему живется неплохо. Просто иногда, в тихие, бессонные ночи рвался изнутри тонкий и жалкий скулеж. А потом, шесть месяцев после переброски на «Цикаду» и за две недели до очередной увольнительной, командир очнулся на непонятном корабле в самой неподходящей компании из всех возможных. И тогда он, как и сорок семь лет назад, на вводной лекции распреда о гражданственности и ценности индивидуальной человеческой жизни, встряхнулся всем нутром. Он учуял шанс. И тогда командир понял, что он закончился. Что ему, движимому имуществу марсианского космофлота, с мудаком Каспаки и гнидой Ярошинским в друзьях и надзирателях; ему, беззубой шавке на бюджетном обеспечении, созданной для того, чтобы кто-то смог утвердиться в собственном всевластии; ему, командиру взвода, который мог себя считать командиром батальона, — ему пришел конец. Осталось только узнать, насколько. И прежде, чем встать и начать функционировать, оправдывая свое звание, он успел еще подумать: «Блять, ну наконец-то». В подчинении оказались четверо андроидов — двое старой сборки и двое новейших образцов из гражданского выпуска, — приставленный к ним псионик, гражданский со специфическим акцентом и — Платон. Андроидами последний раз приходилось командовать четыре отпуска назад, но нужные шаблоны уже подгружались, а это значило, что все должно пройти неплохо. Ну, а как вышло, так вышло. Псионика он помнил смутно — тот ходил под знакомым командиром, успели встретиться пару раз на плацу и выгрузках с «Цикады». Капрал Шпигель даже не сразу понял, что у него сменился командир, и выглядел при этом таким спокойным, словно ему уже дважды повторили вводную.  Причину командир выяснил, впервые с псиоником сконнектившись: у того просто не было мозгов. От месива, что плескалось в чужом черепе вместо мыслей, вдарило уже по собственной голове, и пришлось только удивляться, как Шпигель мог нормально управляться с андроидами. Капрал, как выяснил командир позже, был из первичных: тех, кого Марс создавал на заре псионической науки, с раздробленными в труху, но еще человеческими нейронными связями. Шпигель был старше командира в два раза, мог сконнектиться даже с кофеваркой, но контроль над ним не установил бы и сам Трибунал при всем его желании.  Платон — этот знаменитый на всю «Цикаду» огарок хер пойми чего — смотрел добродушно и подчинялся легко, казался в целом почти нормальным. Командир, привыкший к неуравновешенным тупым марсианам, на разумный телячий взгляд не повелся и только потому успел наживую ебнуть ему по мозгам, когда этот обмудок с грустным задумчивым хлебалом решил вскрыть грудину своему собрату.  Откуда только рабочую РГД нашел. Она ж, сука, доисторическая. Платона коротило от каждого физического контакта, его приходилось отключать каждые семнадцать часов, как изнеженную барышню. В коннекте со Шпигелем эти двое имели привычку входить в такой резонанс, что плавилась вся электроника в пределах импульса, и вырубать приходилось обоих: Марсу не стоило знать то, что ему бы не понравилось.  Остальные механоиды казались нормальными ровно до того момента, пока один из них не вскрылся по шву, как перегретая резина. Вылезшее из андроида чучело мгновенным рывком попыталось выгрызть командиру ребра там, где должно было находиться сердце, и этим сразу указало на уровень собственного интеллекта. Последняя надежда была на гражданского. Тот представился рабочим с «Цикады» и дрожал достаточно испуганно для того, чтобы это было правдой.  А потом выяснилось, что он чертов Кохен, экзальтированный Кохен с фиксацией на биороботах индивидуальной сборки, которые заменяли ему изрубленные кем-то мозги. Без своего зоопарка гражданского начинало корежить, и он пытался сдохнуть каждый раз, когда командир с ним встречался. Еще гражданскому принадлежали микродюймовые сучки, которые за пятнадцать секунд превращали любого механоида в кучу погрызенного цветмета. Еще на корабле Хищников командиру повезло увидеть, как робот-уборщик, спасая хозяина, выжег пугало электроимпульсом такой силы, что даже шкура яутжа оказалась подпорчена, и такой узкой направленности, что гражданский даже остался жив. На первый взгляд, ему достался цирк с недобитыми конями. Если копнуть чуть глубже, состав подбирался идеальный для выполнения нестандартных боевых задач, и оставалось только выяснить компетентность того мудака, который организовывал операцию в штабе метрополии. Командир связался с «Цикадой». Вместо Каспаки ему улыбнулась еще более ублюдочная рожа с нашивками Трибунала, и он без слов понял, что Марс искренне решил передать в помощь Хищникам самых отборных дебилов.  Командир ехидно поднял бровь: отработав столько лет с самой пропащей швалью Марса, он научился выжимать из этой грязи максимум. Потому он и не смог простить легкости, с которой их всех списали. По закрытому каналу командиру переслали пакет данных, занявший добрую треть свободных пирамидальных нейронов. Загруженные схемы были бессмысленны: умники надергали отчетов по теме из открытых земных источников, в которых говорилось о провокации со стороны Хищников, внезапной атаке на марсианский корабль и прочей мути, которой не поверил бы даже ребенок, — и предназначены были только для того, чтобы парой незаметных строчек активировать в нем ручное управление. О, как же командир любил, что его даже спустя пятьдесят лет службы кто-то все еще мог принимать за идиота. Если бы их операцию передали толковому аналитику, у командира ни бельмеса бы не получилось. Да сам командир остался бы гнить на «Цикаде», если бы хоть одна мразь из тех, что поумнее, обратила внимание на истертую карандашную пометку в личном деле: «Под л. отв-сть М. Ярошинского». Но бумажные архивы ради него поднимать не стали, а остальное довершили непотизм и знакомая безусая рожа, принадлежащая сыну кого-то из важных. Командир вцепился в подвернувшийся шанс, еще даже не поняв, сумеет ли свое счастье пережевать, и принял импортированный пакет данных, не поморщившись. Большую часть троянского коня он сразу же перекинул Шпигелю по внутреннему коннекту — и все алгоритмы сгорели в этой лихорадочной башке. Псионика пришлось продержать пару дней на голодном пайке и в наручах, самому пробеситься в горячке, но оно того стоило. Себе командир оставил прослушку и тонкую безобидную арку, через которую вывел настоящие приказы, предназначенные болванке. Марсу был нужен сумасшедший псионик, который бы сдох, не удержав контакт с переебнувшимся андроидом, нестабильный Платон, вырезавший бы всех в пределах видимости, и мелкий гражданский — этот загнулся бы и без всякой помощи со стороны.  Клыкастым союзникам достался бы хер без масла и заверения в нежной душевной организации космодесанта, которые не выдержали тягот хищнической жизни, а комсоставу — сведения из первых рук о структуре, внутривидовых связях и точном уровне вооружения Хищников. Инопланетяне дебилами не были. Командиру попытались вытащить язык через жопу, уже когда Платона впервые замкнуло на самом себе, и вся эта история могла закончиться быстрее, чем командир получил бы целеуказания, но, к счастью, он был кровно заинтересован в успехе операции. С гражданским тоже неплохо получилось: тот потянулся хвостом за kaezsha lat, как запечатлившийся цыпленок, и все внимание клыкастых беспрекословно перешло к нему. Шпигель, хотя и не знал этого, мог коннектиться с пугалами без вреда для себя. Платон единственный до сих пор не переродился в чучело, в его системе был спрятан ответ, и даже мелкий Кохен был в состоянии в одиночку разобраться в происходящем — но не это нужно было Марсу. Командир, конечно, подыгрывал по мере возможности. Не так чтобы рьяно, но все же. «Имбецилы, — думал он со сладкой яростью, тлеющей внутри, продолжив изучать указания из центра. — За вами все возможности Республики, а все, на что вы способны, — трата человеческого ресурса на мелкие гадости Хищникам и заигрывания с ООН?» Сейчас, стоя посреди экстренно распечатанного медотсека безлюдной Калипсо, командир смотрел сверху вниз на переломанного гражданского. Тот блестел несчастными, растерянными глазами, охваченный злым беспомощным страхом, — и против воли командир вспоминал в нем самого себя. Все они, экспериментальные андроиды собственных правительств, были похожи.  Он смотрел почти устало — насколько могло устать это тело и эта голова — и снова все обдумывал.  Безмолвный уговор с t'schifra местного Гнезда можно было считать официально похеренным: после появления того яутжа со стремным самоназванием «Mama» Хищники лишились своего командования, и замены ему не предвиделось. Попытка связаться с Землей закончилась еще более печально, а назад на Марс им хода не было. Командир мозгами понимал, что не сможет объявить войну всему миру. А впрочем, оставался еще гражданский со своим возлюбленным kaezsha lat, этой грязью, слишком беспринципной даже для своего рода. Господи, как же он хотел крови. Под ногами валялись два отключенных дебила, которые за пару неполных месяцев так и не умерли. Командиру никто не мог больше отдать приказ на ликвидацию, а своей смертью эта парочка отчего-то не захотела уйти — ни от пугал, ни от аккомодации к инопланетному составу воздуха, ни от гостеприимства союзничков. От этого они воспринимались с легким оттенком душной жалости — как щенки, которым позволили подрасти перед отстрелом.  За спиной сипел десяток дышащих трупов, среди которых оказалось слишком много знакомых лиц. Искрил странный автомат, который Платон притащил на своем хребте, сказав, что он с «Цикады». Наполовину отпиленная башка гудела, отстраиваясь, а пробитый позвоночник стрелял электричеством.  Сорок семь лет службы, думал командир. Он пришел в армию, чтобы тратить рожденную раньше него злобу во благо доминиона, и немногое просил в награду — простого чувства причастности. Он получил разговоры о гуманизме, увольнительные на сорок пять суток, ошейник на горло и плановые отстрелы своих дебилов два раза в месяц. Даже если все пойдет по пизде, думал командир. Даже если в штабе сидит нормальный аналитик, который изначально вписал его в схему действий, — плевать. Сорок семь лет службы.  Он возьмет свое, даже если это будет последним, что он сделает. — Вставай, гражданский. Собирай, что осталось у тебя от мозгов, и успокаивайся, — бросил командир. Потом сплюнул рядом с коленом дрожащего Шпигеля и с легким сердцем отключил арку — последнюю свою связь с Марсом. — Разговаривать будем. *** Йосеф ватными пальцами вызывал клубочков и с тяжестью на душе ждал каждого ответа.  Есть сигнал от Мошки-19.2. Странный, сдвоенный — наверное, в систему оповещения самовольно включилось пугало. Муха-4.56 разразился целой трелью, жалуясь на невозможные условия труда, — тебе сюда нельзя, прячься, дурное ты маленькое создание. Сложнее всего прислушиваться к импульсу от Томы-3.27: где Тома, там и возлюбленный ее Млакх, а если Томы нет, так не будет и… Есть. Вибрация глухая, слабая, словно солнышко отозвалось с той стороны Калипсо, но она есть. Вспомнив о своих подозрениях, Йосеф, боясь даже надеяться, подал общий сигнал сбора. На красивой зеленокрылой «Цикаде» он созывал всех стабильно раз в месяц, чтобы клубки прошли плановое ТО и могли пожаловаться на жизнь и самочувствие. Он напряженно вслушивался следующие несколько секунд, но — нет.  Никто больше не отозвался. Значит, или «Цикада» не пришвартована к станции Калипсо, или она все-таки здесь, но в состоянии, исключающем все живое на борту. Неизвестно даже, какой из этих вариантов хуже. Он выдохнул, прикрывая глаза, и наконец повернулся к марсианскому офицеру. Тот сидел на низком железном столике, вытянув ноги, и выглядел совершенно выдохшимся от всего происходящего. Йосеф смотрел на него снизу вверх, не в силах встать с пола, казавшегося ему мягче бархата, и чувствовал себя таким же вымотанным.  Глубокая вмятина, оставшаяся командиру вместо правого виска и части затылка, постепенно закрывалась: протянулись крест-накрест черные глянцевые шунты, от них, как ветки от ствола, плотным плетением вырастали коротенькие перемычки, — очевидно, так выглядела основа командирского черепа. Йосеф сдержался, хотя и зудели пальцы, и не стал тянуться к любопытному механизму компенсации анэнцефалии. Но не смотреть не мог — со странным смешением внутренней брезгливости, человеческой жалости и бесчеловечного интереса.  Он спрятал неизвестно когда вытащенный скальпель и от самого себя скривился. — Спрашивай, — сказал командир, едва мазнув по нему белыми беззрачковыми глазами. — Спрашивай — отвечу. Йосеф не торопился разговаривать с марсианскими космодесантниками. Справедливо опасаясь возможных последствий, он задумчиво и как-то рассеянно отвернулся.  Его притащили в аккуратную стерильную гробницу, слепящую ярким электрическим светом. Вдоль стен выстроились стеклянные кромлехи, многие уже запотевшие изнутри. Йосеф знал, что находится в точке медобслуживания населения, знал, что вместо гробов установлены анабиозные камеры, в которые спускают людей в особо тяжелом состоянии, но ничего не мог сделать с витающим вокруг ощущением смерти.  В проходе были видны спины замерших людей. Отключенный Платон выглядел еще вполне благообразно, как новый манекен на выставке, но вот спеленутый Шпигель конвульсивно, рывками раскачивался, словно само нахождение в оковах причиняло боль. Его вид заставлял и без того растерянного Йосефа морщиться, путаться в собственных чувствах и остро хотеть одиночества. — Дай мне уйти, командир, — ответил наконец он, решившись. Слабые от пережитого ладони спрятал между бедер, но голову вскинул гордо. — Не хочу я ничего от тебя. — Гражданский, не дури, — обидно бросили ему в ответ. — Мозги тебе уже починили, больше не стану делать скидку на то, что ты дебил. Стой, — тяжело перебил командир, когда Йосеф уж было повернулся к нему, возмущенно хмуря брови. — Если даже перехватили над тобой управление, то это была последняя такая акция. Едва ли в ближайшее время опять сойдется столько условий. Йосеф вновь перевел взгляд на что-то замычавшего Шпигеля. К псионику боязливо и с безопасного расстояния принюхивалась огромная шестилапая ящерица — полупрозрачная шерсть на хребте и тупое человеческое лицо вместо морды. Йосеф смотрел на нее — смотрел на живого Мошку-19.2, любопытного и неагрессивного даже с довеском в виде пугала, и до боли ярко ощущал творящееся вокруг безумие. Ягве милостивый. Пугала и сдвоенные с ними клубки, Калипсо и потерявшиеся на ней Хищники, Млакх, потеря памяти и раздробленное сознание, и когда-нибудь это все закончится? Йосеф, эрликхе вретре… Йосеф, честное слово, устал. — Что ты об этом знаешь, офицер? — пробормотал он, опираясь удобнее на угол неприятно холодной камеры и не слишком ожидая правдивого ответа.   Командир, хоть и выглядел усталым, был дознавателем до последнего атома своего железного сердца. Йосеф имел неудовольствие общаться с дознавателями и знал точно, что такие люди любили слушать, но ненавидели говорить. По крайней мере, говорить то, что действительно волновало собеседника. Ящерица, больше похожая на странную многолапую личинку, повернула голову к Платону, и пейджер принял чужую любопытную вибрацию. Йосеф тихо им шикнул, потянулся даже к браслету — и тут же ошеломленно, тупо от невозможной, дикой усталости замер. Он был в чужой одежде. Совсем чужой. Опять. Цойне, как он мог раньше этого не заметить? — Это я тебя перехватил два дня назад, — вдруг ответил командир, так невовремя отвлекая Йосефа. — Пытался через тебя связаться с Землей, как оказалось — зря. Звезды так сошлись, гражданский: ты, только что из койки и с мягкими еще настройками, — у Йосефа кровь мгновенно отлила от лица. Он с замершим дыханием попытался выискать в равнодушных словах намек на их общую с Млакхом постель, но, кажется, офицер имел в виду что-то другое. —  Я на ручном управлении с Марса, и ремзона ООН, в которой кто-то очень хотел тебя убить. Тебя закоротило, но мне некогда было с тобой разбираться. А впрочем, ты справился и сам. Йосеф, все еще испуганный, выдохнул носом. Сознание его вновь попыталось опасно расшириться — предстали перед глазами странные цепочки «командир-ООН-Кохены-измена», «Крейт-мама-дуболомы-Антанта», — но Йосеф не хотел их видеть, и он силой ужался до привычного своего состояния.  А потом подумал еще немного — и даже смог слабо улыбнуться, пользуясь тем, что командир его не видит. Конечно, если опустить попытку суицида и пропавшие два дня, он справился неплохо. — Меня точно никто больше не может контролировать? И… — Йосеф оборвал самого себя, так и не спросив о том, зачем же нужно было командиру через него связываться с Землей.  Гелойбт гат, как же он не хочет связываться с политикой. Командир к озвученному вопросу подошел серьезно: задумался и отрешенно застучал по полу пучком железных щупалец, заменявших ему стопы. Отвернувшийся Йосеф нашел в этом ритме даже что-то успокаивающее, но взглянуть снова не осмелился. — Точно, — офицер, судя по звуку, сплюнул, и плюнул достаточно уверенно в собственной правоте. — Управлять тобой невозможно: Шпигель с клыкастым хорошо постарались. Даже в этот раз Земля смогла лишь слегка тебя поджарить, и то только потому, что через тебя связывался я. Мной все еще можно управлять через прямой коннект, а ты был слишком расслаблен, чтобы сопротивляться, вот тебя и зацепило. Как начинку в сэндвиче — сучий боже, как же хочется нормально пожрать, ты б знал, гражданский. Йосеф вздрогнул и все-таки обернулся с неистовым желанием прочистить уши. Командир посмотрел в ответ, едко выгибая бровь. Он выглядел неизменным, но Йосеф слышал то, что слышал, а этого просто не могло быть. — Почему я ничего из этого не помню? — спросил он с должным уровнем подозрительности. — Ты знаешь, что со мной происходило эти два дня? Офицер коротко заискрил переломанной шеей и ответил привычно серым, безэмоциональным тоном: — Платон за тобой следил по мере возможности, пусть он отчитывается, как смог тебя упустить. А насчет памяти — черт тебя знает. Проси Шпигеля, он тебя проанализирует. С тем аппаратом, — он кивнул в сторону дуболома, так и валявшегося рядом с отключенным андроидом, — разбирайся сам. Может, действительно тебя убить пытались. Йосеф кивнул: с покушением на свое убийство разбирайтесь, товарищи, сами. Установка правильная и, главное, разгружающая органы уголовного преследования. Он провел ладонью по бедру — гелойбт гат, в этих штанах даже есть карманы — и коротко уточнил: — «Цикада»? — Мои дебилы как раз шли выяснять, не переместили ли ее на Калипсо, когда наткнулись на тебя. Платон считает, что робот с «Цикады», но это едва ли. Как минимум, мне никто с нее не отзывается. — Мне тоже, — решил вежливо подтвердить Йосеф, почти расстроенно смотря на непонятного командира. Офицер упорно притворялся, что он в порядке, но знакомый Йосефу командир никогда бы не ответил ему настолько… он ничего уже не понимал. Мычание Шпигеля вдруг изменило тональность. Мошка-19.2 тут же оказался где-то у него над головой, испуганно прижался к стеклу анабиозной камеры, а сам Йосеф с удивлением разобрал в невнятном бормотании псионика что-то похожее на строчки из очередной фольклорной песенки. Кукушкой одинокой?  Помилуй Ягве. Командир, кажется, услышал то же самое. По крайней мере, он прорычал на хищническом языке что-то до крайности ехидное, а посмотревшему на него Йосефу бровь выгнул вполне удовлетворенно. — Командир, я всегда верил в твою человечность! — вскоре закричал псионик измотанным хриплым голосом. Спустя секунду в тихом углу он появился и сам, серый до болезненности и с заметно дергающимися веками. Заметив Йосефа, Шпигель тут же ласково оскалился: — Золотце, а ты даже не умер. Удивительный ты мормончик, золотце. Йосеф огрызнулся чем-то подходящим случаю — весь псионик воспринимался им едва ли не демонским отродьем — и с намеком перевел взгляд чуть вверх. Мошка, который мог бы испугать Шпигеля до сердечного приступа одним своим видом, успел спрятаться, но, наверное, это было к лучшему. Йосеф, нельзя использовать клубков для собственной выгоды. По меньшей мере, клубков, достигших нижней границы разумности. — Еще вопросы? — спросил командир и с легким отставанием пошевелил пальцами. Боковым зрением заметилось, как дрогнули плечи Платона, постепенно возвращаемого к жизни.  — Командир, а что, планы появились? Можешь уже рассказать, что тут происходит? Йосеф зло и устало вздохнул.