Больше, чем можно

Двое — смерть одному. © «Речи Высокого»

Я мог бы начать эту историю с того момента, как она ходила по парку (так она ежедневно привыкла делать до начала своих занятий в колледже, где училась вот уже три года), как продолжала обходить кругом деревья, наверняка, уже замерзнув, и пыталась вытянуть из них что-то, что они скрывали, не хотели отпускать и прятали под толстой корой. Наверное, она и смогла бы когда-нибудь узнать, что же там хранится среди жил и соков деревьев, если бы не случилась вся эта история. То была пятница, одна из тех пятниц, когда ты совсем не чувствуешь ее особого пятничного настроения. Я был — если, конечно, точно вспоминаю, — как бы это сказать, невесел. Хотя и не грустен и не зол. Полагаю, я чувствовал себя уставшим, но что важнее — я не знал и не знаю, как чувствовала себя она. Я думаю, наверное, она говорила с Люси, когда уже была в мастерской — да, да, она не могла не поговорить с Люси перед тем, как приняться за работу. Хотя, конечно, я не знаю наверняка. Помню её только, когда сам зашёл туда. Ее темные волосы, усталое выражение лица и глаза, опущенные вниз, рассматривающие карандаш так же, как дерево (карандаш ведь и сам — только маленькое дерево). Она привлекала внимание тем, что не хотела привлекать внимания, темным пятном, кляксой (изящной кляксой) выделялась на холсте освещенной мастерской. Однако, я хочу быть с собой честным. Я ни за что не мог заметить ее, когда вошёл. То есть я мог бы, но почему-то я не стал замечать ее, как не замечал три года до этого дня. Да и сама наша встреча была случайностью. Как бы сказать, все дело оказалось совершенно комично, мы всего-навсего перепутали папки с рисунками. Она перепутала, да, она перепутала. В нашей группе всегда подписывали рисунок сзади, на черновой стороне, и я на каждом писал, не делая исключений, полное имя, — Юджин. И ещё я выводил g всегда с коротким и острым, почти квадратным хвостиком внизу, — я не знал, что она тоже так делает; раньше, кроме как у себя, я ни у кого этого не замечал. Может, мне стоило бы не писать так, чтобы всего этого не случилось. Я не знаю. Но я отдаляюсь от темы. Я пришел и начал искать свою папку — у всех нас были папки одного цвета, это было требованием, таким же, как и тысячи других требований, с помощью которых мы должны были искать личную истину творчества. Хотя личность была, я не должен всё-таки разжигать недовольство, нам создали место, куда можно было бы посадить личность и сказать ей сидеть тихо и не высовываться дальше: в качестве обложки на папке выступал прозрачный лист, приоткрывающий тайну рисунка. Так что было довольно просто найти себя и довольно сложно перепутать себя с кем-то. Но мы перепутали. Я взял свою папку, прикрепил лист на мольберт и начал точить карандаши. Но, как только я собрался провести новый штрих, ничего не вышло. Линии не ложились, не подходили к композиции, будто кто-то пришел и дунул на мои несчастные штрихи, перемешав их, как валяющиеся на земле срезанные с кустов ветки. Нет, это была не моя работа. Не могла быть. Если вы посмотрите на мои рисунки, вы поймёте, что я всегда был хорошим и заботливым садовником, я бы не позволил так грубо и злостно разбрасываться штрихами-веточками и так смело строить из них дом для насекомых. Помню, в тот момент я был очень удивлен. Думал, сказывается усталость или плохое настроение. Если б я знал, что сказывается, если б я только знал…