Больше, чем можно

Наверное, не нужно мне было к ней подходить. Теперь я думаю, в чем была проблема закончить не свой рисунок и забыть об этой маленькой ошибке навсегда? Никто — никто — никто — не уделил бы этому внимания. Так зачем же мы уделили? Каким я всё-таки был дураком, что подошёл к ней. Она сидела спиной к окну, на ее коротких черных (поглощающе-черных) волосах солнце превращалось в серебро, а не в золото — она вся состояла из холодных цветов, в отличие от меня. Не могу вспомнить, что я ей говорил… Не помнишь Ты, что я Тебе сказал тогда, Джинни? Наверное, я не придал этому значения — я ещё ничего не знал. Так всегда голоса стираются в начале истории, остаются только цвета, блики, направление света и тени (хотя отчего я так категоричен, может, так помнят только художники? может, музыканты, наоборот, помнят голоса или…). Или вообще лучше было бы ничего не запоминать, Юджин! Зачем ты все запомнил? Хотя нет, я запомнил не всё, совершенно не всё, и, наверное, лучше не запоминать ничего, чем запоминать не всё. Но как бы я хотел забыть!.. Нет-нет-нет, я должен помнить её. Я должен помнить Тебя, чтобы Ты продолжала жить. Поэтому… поэтому сейчас тебе нужно вспомнить всё в деталях, Юджин, в мельчайших деталях, и главное — правдиво. Тогда ты всё поймёшь и будешь знать, что тебе делать дальше. Раньше я говорил (и себе, и ей), что «всегда смотрел на нее по-особенному». Но мне кажется, я лгал. Я не мог смотреть на нее в тот день до того, как подошёл. Я не мог вообще знать, что она здесь. Однако что-то — что-то во мне — знало и смотрело. Я встал из-за мольберта и пошел к ней. (Почему сразу к ней? Я что, даже не выбирал? Не оглядывал работы других? Не читал подпись? Я не помню). Помню только с того момента, как уже иду… Джинни, Ты была так прекрасна в тот день. Ты, наверное, всегда была прекрасна. Я вроде не обращал внимания, но мне было душно, и у меня вспотели руки (опять же — я был таким усталым). Думаю, я мог сказать что-то вроде: «Кажется, это моё». И улыбнуться. Я раньше всегда улыбался. А она могла ответить удивленным «прости» и робко протянуть мне рисунок, громко зашуршавший из-за плотно присоединенных скрепок на мольберте. «Кажется, это моё». Нет, Джинн, теперь я знаю, что это было твоим. Ты первой нашла свою настоящую личность, ты первой разрешила ей выйти из обложки и перейти на другой лист, ты нашла себя в моей папке — то есть в твоей папке, по ошибке попавшейся мне. Кто-то перепутал нас задолго до этого дня, и вот, наконец, мы обрели настоящих себя. Хотя бы попытались обрести.