Цветные сны

Сны Фуго - медленные, пасмурные, как в море шторм, но, тем не менее, сухие и легко забывающиеся. Иногда он вовсе не помнит, что же ему снилось. Все сюжеты, все ощущения, да и вся их значимость растворяется, как по взмаху руки. Потому Паннакотта не уделяет им существенное значение. Он знает, что это просто игры подсознания, беспокойно вертящегося, даже когда он сам, казалось бы, в полном покое. Иногда какие-то моменты остаются с ним и после пробуждения. Порой они занимают его голову как минимум на половину дня. Но Фуго привык отмахиваться от них. Ведь его они не имеют ничего значимого для окружающего мира, в котором он живет. Однако в последнее время Фуго часто снятся цветные сны. Яркие, в своих цветах и ощущениях затягивающих и заставляющих верить в них. Такие живые, такие теплые, такие мягко обволакивающие больную, запутавшуюся голову. Паннакотта не видел таких никогда. Чтобы так все живо - и песок между пальцев его ног, и треплющий челку ветер, и солнце на закате - пылающее огненным шаром и медленно опускающееся к морю. Тени, фигура, знакомые черты. Живой взгляд под пологом густых длинных ресниц, улыбка, обнажающая ровные чуть желтоватые зубы. Прикосновения темнеющей ладони к бледной коже Фуго. Они рождают странное ощущение - до жути знакомое, но будто бы совершенно неизвестное. Словно когда-то, тысячи лет назад, Паннакотта испытывал что-то подобное, и потом оказался обделен этим на столь долгий срок. Фуго выдыхает от счастья. Наранча в его снах очень щедр на прикосновения - впрочем, каким он и всегда был. Он щедр на разговоры - и Фуго охотно ему отвечает, почти не злясь на какие-то тривиальные вопросы. Фуго просто не до злости. Он ловит тепло его рук, жаркое, как полуденное солнце, льнет к нему, бессознательно-нетерпеливо выпрашивает у него поцелуи и получает их, растворяясь в прикосновениях губ. Пока не приходит миг пробуждения. Тепло прикосновений тает, оставаясь на коже зудящими фантомами. Паннакотта вытягивает руку. Как слепой беспомощный котенок, ищущий мать, он пытается ухватить ускользающее от него тело. Но ладонь чувствует лишь холод, поднимающийся с пустой простыни. Фуго стискивает зубы. Зуд от прикосновений распространяется на грудь и тихо, неприятно нарывает. Паннакотта начинает чесаться в этих местах - он всегда так делал, когда в прошлом его настигали воспоминания о липких, жирных, потных руках профессора. Тогда он будто бы пытался отмыться от грязи, от пахнущего распадом дыхания над ухом. Особенно, когда кто-то случайно касаниями пробуждал в нем эти воспоминания. Сейчас же Фуго пытается отмыться от другого. Он встает и бредет к окну. Прохлада влажного бриза врывается дыханием вечерних цветов и разбавляет металлический мрак прокуренной комнаты. Но Паннакотта не может вдохнуть полной грудью. Ему кажется, что если он расслабит плечи, то леденящее ощущение в его груди разверзнет пасть - и убьет его. Фантомы нарывают сильнее, и Фуго сильнее стискивает плечи, расчесывая их до красноты холодными костлявыми пальцами. Как ему хочется, чтобы это были не его пальцы. Фуго хочется сбежать из этого обратно. Чтобы эта пустота заткнулась и заросла теплом ласкающих его рук. Чтобы в этом цветном видении он вновь забыл о терзающем его одиночестве. Но это же всего лишь сон, верно? Не имеющий никакого отношения к его реальности. Именно это осознание еще сильнее отдаляет его от сладкого забытия. Все, что ему остается - вновь и вновь собирать себя по кусочками, заполняя голодную, воющую дыру внутри него горьким дымом, до кашля и истощения, чтобы вновь, измученным, лечь, и с тяжелым сердцем переждать до утра. Фуго учится жить вновь, подбирая клочки своей изорванной души и криво заштопывая на месте утерянного. Хотя, чего уж лгать - к смерти он стремился не более, чем к жизни. Он не стал бы кончать с собой. Не потому что имел великую волю к жизни, а потому что не считал это рациональным. Влачить существование предпочтительнее бессмысленной гибели. Даже если ты сам себе напоминаешь рыбу - холодную и ориентирующуюся только на заложенные где-то там в подкорке программы. У рыб нет великих целей. У них нет смысла жизни. Они даже ничего не могут осознать - устройство мозга не позволяет. Они живут только ради заложенных на генетическом уровне потребностей и только благодаря же им. Рождаются, плавают, едят, порождают себе подобных - просто потому что им велено жить ради самих себя. Паннакотта находит это презрительно-забавным. Он сам из тех рыб, что не выбросятся на сушу в здравом уме. Даже если подчиняется он не инстинктам, а указам. Родителей, преподавателей, капо, Босса - неважно. Фуго видит в этом ничтожный, но какой-никакой смысл, удерживающий от полного распада. Впрочем, многого ему и не надо. Паннакотта не жаждал быть лидером - уже в детстве он знал, что сколько бы он ни занимал первые места, он никогда не будет достаточно хорош. Постоянно растущие требования быстро отбили у него стремление к высотам. Однако он отдавал родителям должное - если бы не они, он бы не научился так старательно, преданно выполнять то, что ему прикажут. Фуго умеет отдаваться работе, даже самой монотонной, и вкалывать, вкалывать, сквозь стиснутые зубы и нервные срывы, до идеально отшлифованного результата. Поэтому быть канцелярской крысой его устраивает. Это совсем не то, каким его надеялись видеть. Он сам-то толком никогда не представлял свое будущее - кроме тех вариантов, что ему пророчили. Однако этого было достаточно. Благо, документов в его распоряжении всегда полно. *** - Да? Паннакотта с нажимом поворачивает ручку дубовой двери и входит в кабинет босса. Джорно полулежит в кресле. В нем он выглядит практически уместным - с этой дорогой кожей, резными подлокотниками и спинкой, покрытой позолотой. Роскошь почти что подходит его естественной элегантности. Почти - потому что это кресло слишком огромное для миниатюрной фигуры юного дона. Как и этот гигантский стол из красного дерева с кипами бумаг, писчим набором с массивным пресс-папье, небольшим круглым аквариумом и спящей в косо падающих лучах солнца черепахой. Этот панцирь и фигурная выемка в нем знакомы Фуго. О дальнейшей судьбе этой рептилии он пару раз слышал в общих чертах: что теперь в ее теле заключена душа человека, француза. Кажется, его зовут Жан-Пьер. И, кажется, этот человек имеет прямое отношение к битве с Дьяволо. Паннакотта не сильно жаждет с ним общения. Он уверен - у него с ним мало что общего. Босс несколько лениво поднимает голову. - О, здравствуй, Фуго, - он одаривает вошедшего мягким, спокойным взглядом изумрудных глаз. Фуго кратко кланяется ему. - Я покончил с отчетностями, Джорно, - он кладет на темную, лакированную столешницу папку. - Единственное, заметил несоответствие в проводках. Я, конечно, проверял, но это выглядит, будто кое-кто пытается нас надуть. Я указал, в каких счета... - Достаточно, - Джованна вытягивает кипу из-под ладони и тут же откладывает в сторону. - Благодарю, Фуго, - он непринужденно улыбается. - Твоя работа сделана. Остальное предоставь нам. Паннакотта сухими усталыми глазами всматривается вглубь кабинета, за витающую в пробивающемся из окна свете занавесу пыли. За ней он пересекается с несколько флегматичным взглядом Мисты. Гвидо отвечает ему на приветственный кивок и возвращается к разглядыванию ногтей, опершись на мраморную колонну у плотных штор. Джорно подпирает кулаком щеку и обращает плавный жест к маленькому аквариуму. Лучи полуденного солнца преломляются в нем сияющими бликами на темной поверхности стола. Они едва мерцают - когда вода приходит в движение - и концентрические круги с ее поверхности мягко проецируются на дерево и на несколько беспорядочный слой гальки на дне сосуда. - Смотри-ка, - шелестит Джованна. Призрачные металлические пальцы GER, словно из белого золота, погружаются в воду, и их касание заставляет два камня стремительно менять свою форму. В доли секунды они обращаются в породистых аквариумных рыбок - золотистую и черную. В моменты скуки дон имеет привычку упражняться в способностях стенда. Фуго уже перестал удивляться пышным лианам на стенах кабинета или выпархивающим из-под пальцев экзотическим мотылькам, большим, и пушистым, словно игрушечным. Джорно, впрочем, так же непринужденно возвращает свои творения в исходную неживую форму. Паннакотта не знает, связано ли это с тем, что дон лучше всех знает об одиночестве. Настолько, что смог изящно обратить эту неизбежность в своего наставника, если не в часть своей сущности. Фуго слышал не очень много о прошлом Джованны. Сам босс тоже не распространялся - лишь из контекста, из оброненных вскользь слов можно было о чем-то догадываться. Как и всякий, кто вступал в "Пассионе", Джорно таил на дне спокойных, проницательных глаз тень пережитой боли. Не менее сильной, чем у прочих. Но почему-то эта боль не поломала его - как поломала Аббаккио, как поломала Ризотто Неро, как поломала Фуго и сейчас продолжает корежить его и дальше. Хоть и Джорно видел как минимум на три смерти больше, чем Паннакотта. Или поломала? Разве что едва заметно. Может поэтому дон с такой беззаботностью дарует предметам жизнь и, выждав немного, будто бы в знак уважения, так же легко лишает. Что же, Джорно имеет полное право играть в Бога. - Разве не прелестно? - с улыбкой кивает Джованна. Рыбки носятся по тесному кругу. Вздергивая хвостами, они то импульсивно скользят в толще воды, то останавливаются с разинутыми ртами, совершенно независимо друг от друга. Их плавники похожи на вуали - такие, что на просвет видны ряды лучей. Эти вуали тянут ко дну, и рыбкам приходится раз за разом взмывать вверх. Фуго слабо кивает дону: - Да, они симпатичные. - А ты что думаешь, Миста? Гвидо впервые за все время отрывается от рассматривания ногтей. Он хмыкает, засунув руки в карманы, подходит к столу своим разболтанным шагом и наклоняется. - Ого, Джорно, - он с интересом вглядывается в аквариум, и Паннакотта видит с противоположной стороны его искаженное преломлением лицо и огромный, уродливый пластырь на переносице. Недавняя работа Фуго. Когда Дьяволо был повержен, Миста автоматически занял должность телохранителя нового Босса - доверие Джорно он заслужил сполна. Однако же, прошедшие события тоже оставили на нем след. Гвидо стал несколько молчаливее. Вот только не совсем понятно - стал он таким для всех или же только для Паннакотты. Во всяком случае, он не показывал явную неприязнь. В отличии от Джорно, Миста всегда читался легко, как открытая книга - и даже если он по каким-то причинам очень хотел скрыть истинное отношение к человеку, оно все равно так или иначе проскальзывало. Да и ему это не нужно было. Миста всегда был прямолинеен. Даже слишком - когда это проскальзывало в его грубых шутках. Фуго к этому привык. Почти что. Правда, две недели назад, Гвидо, перебрав вина и сославшись на "кислую рожу", стал навязчиво предлагать вызвать шлюх. Паннакотта не видел в этом предложении ничего забавного. Давя разверзающуюся в нем язву, клокотавшую и сочащуюся ядом, он просил прекратить. Миста же и не думал останавливаться. Терпение лопнуло, когда тот стал юморить что-то там про "недотрах". Очень, блять, неудачно юморить. Паннакотта сломал ему нос. - Золотые рыбки приносят удачу, ты знал? - усмехается телохранитель и тихонько стучит пластинкой ногтя по стеклу. - Исходно, согласно фен-шую, это были карпы кои, - Джорно одаривает его теплым взглядом. - Вообще-то, их должно быть девять штук. Восемь ярких и один черный, для отвода неудачи. Но этот аквариум слишком мал для стольких рыбок. - Давай я куплю побольше. Ты ведь не превратишь их обратно в камни? Дон, откинувшись на бархатную спинку кресла, глядит на рыб через прикрытые веки: - Как скажешь, Миста. Если тебе они так нравятся, то пусть останутся. Фуго глядит в глупые, пустые глаза-пузыри и понимает, что в этом кабинете есть один лишний человек. Между ним и Джорно с Мистой - огромная пропасть. Глубокий ров, ущелье, бездна, разделяющая то, что осталось на побережье у колокольни Сан-Джорджо-Маджоре, и то, что стало неведомым для Фуго. Даже между ним и человеком, заключенным в теле дремлющей черепахи, - и то непроглядная тьма. В этом его убедил Гвидо. Когда у Паннакотты разом сорвало тормоза и он, клокоча от раздирающей ярости, собрался вмазать во второй раз, тот сбил его с ног и приставил дуло к виску. "Послушай, несчастное ты уебище," - цедил ему в лицо Миста, размазывая кровь по губам. "Не строй из себя защитника чести. Я тоже скорблю по Буччелатти, Аббаккио и Наранче," - на последнем слове он дернул за волосы скалящего зубы Фуго. "И я лично видел, как они умирали." Тогда Паннакотта осознал. Точнее, подтвердил этот факт сам для себя. Миста, правда, потом все же извинился за шутку. Возможно, с подачи дона - тот разъяснил ему, что к чему. По крайней мере, больше такого не он припоминал. Миста вообще очень отходчивый человек. Тем не менее, пропасть оставалась и так же остается. И Фуго даже не знает, как он мог бы ее преодолеть. Или хотя бы сократить. Несмотря на, казалось бы, прощение, на должность, на все эти утешающие речи, на вот эту вот лучезарную открытую улыбку Джорно. В глубине души Паннакотта не верит своему боссу. В глубине души Паннакотта завидует Джорно. И завидовал с самого первого дня их знакомства. Он завидовал его спокойствию, решительности, самообладанию, умению импровизировать даже в самых щекотливых ситуациях. Умению справляться даже с самыми тяжелыми ударами судьбы. Фуго был нервным медлительным критиком, а Джованна - спокойным, быстро соображающим новатором. Это волей-неволей задевало хрупкое, держащееся на честном слове самолюбие Паннакотты, всегда находившегося по правую руку от Буччелатти. Но сейчас-то уже об этом нечего говорить. У Джорно всегда был потенциал. И, наконец-то он занял свою логичную нишу. Паннакотта слабо сжимает кулак. Он неотрывно смотрит на переливающуюся, кажущуюся гладкой в солнечном сиянии чешую. В глубине души, до сгрызенных ногтей, он завидует им с Мистой. Потому что им двоим хватило смелости и безрассудства оставаться друг с другом до самого конца. *** Они с Наранчей - обе потерянные души, столкнувшиеся друг с другом, как пересаженные в один тесный аквариум рыбки. Оба - до безобразия одинокие, выброшенные в темноту и смрад переулков, по-своему неуравновешенные озлобленные подростки. Пусть и совершенно разных пород, однако, пожалуй, одного вида. Такие случаи, как эти - один на миллион, если не на бесконечность. Среди сотен тысяч различных лиц - и всех столь же одинаковых в своей незначимости, - что Фуго встречал за жизнь, среди десятков сотен несчастных уличных детей, что видел он во тьме переулков, он совершенно случайно отыскал себя в глазу полуслепого оборванца. Того, кто, как и он, лишился былой надежды; того, кто был предан, и чьи крылья были варварски переломаны и затопчены. Неожиданный порыв сочувствия заставил Паннакотту притащить этого мальчика к Буччелатти - и тем самым резко поменял линии жизней. Наранчи и его самого. Поначалу они, как шуганные зверьки, настороженно изучали друг друга, шипели и дрались, когда кто-то наступал другому на хвост. И затем, невольно вглядываясь друг в друга, каждый стал находить в своем соседе что-то общее, даже, казалось бы в кардинальных различиях их историй, знаний, манер, характеров. Каждый в этом аквариуме искал как минимум дружбы и понимания, а как максимум - полного, безусловного принятия. Фуго и Гирга - две несчастные рыбки, с еще не убитой до конца, но висящей на волоске жаждой любви, по-своему безумные, каждый со своим отвратительнейшим нравом, каждый со своей судьбой - и этим такие похожие, так подходящие друг другу, как детали одного конструктора. И каждый раз, когда они ссорились и мирились, жестоко дрались и целовались, смеялись и перевязывали друг другу раны после заданий, занимались любовью, они видели друг в друге частичные, как в осколках зеркала, отражения себя и те вещи, которых каждому из них не хватало в самих себе. Паннакотта был тем, кто щедро давал Наранче возможности. Выведя его из тьмы переулка, согласившись его учить, пусть и до потери терпения, неловко, по-учительски строго, но заботившись о нем, он восполнил то, чем Гирга был обделен. Собой он уравновешивал его безрассудство, но при этом, порой, соглашался вступать в глупые, бессмысленные авантюры. И Фуго был вторым после Буччелатти, к которому всегда можно было обратиться за помощью. Наранча же имел удивительную способность зреть в корень - пусть и наивно, пусть и по-детски непосредственно. Но именно он из тысяч и миллионов людей смог по-настоящему глубоко копнуть в душу Паннакотты. Именно Наранча не испугался таящегося внутри Фуго чудовища и смог разглядеть за ним израненного зверя, скрывавшиеся за вспышками буйства страхи и глубокую ранимость. Именно Наранча со своей беспечностью и легкостью восполнял то, чего Фуго плохо познал в детстве. И этим же учил его терпению. Наконец, только с Наранчей Паннакотта, впервые после истории с профессором, смог заново полюбить прикосновения. И от этого Фуго теперь никак не может отделаться ночами. Вот только Паннакотта был из тех рыб, что никогда не берутся идти против течения много сильнее их самих. Наранча же бездумно бросался в водоворот. И именно это противоречие стало фатальным. Потому что всякое расставание такого рода отрывает от тебя не только твоего ближнего, но и вросшие в душу связи, оставляя истекать кровью вашу совместную память. Паннакотта уже оставил за спиной отчаяния - когда хотелось кричать, бить кулаками стену, захлебываться в рыданиях и яростно, брызжа слюной, отказываться верить. Однако пустота по-прежнему медленно жрет его сердце. Он отчаянно пытается заткнуть ее бесконечными отчетами и мыслями о служении боссу. Но ни в какой плоскости Джорно не может заменить ему Буччелатти, а кучи счетов, бухгалтерских проводок, сводов законов, договоров и векселей не могут заменить ему выдранный с мясом кусок души. Фуго пытается жить с мыслью, что единственный, кто виноват в его одиночестве - это он сам. *** В этом кабинете он лишний. - Я пойду, Джорно, - тихо замечает он. - Наверное, скоро придут новые документы. Джованна отвлекается от рыбок. - Сомневаюсь, - дон кивает на кипу бумаг. - Ты же сказал, что со всеми разобрался. Не думал, что ты так быстро. Я сам посмотрю твои замечания. Лучше отдохни, развейся. Ну или поспи. Джорно вовсе не плохой человек. Он знает о проблеме Паннакотты. Глупо было бы считать, что он не догадывается об источниках трудоголизма подчиненного. Пару раз дон даже пытался поговорить о Наранче. Однако каждый раз, всковырнув кровоточащую рану, наталкивался на зарождающееся в глазах Фуго бешенство и тактично отступал. Наверное, еще не время. Наверное, Фуго еще недостаточно храбрости, чтобы говорить об этом. Был ли Фуго сам когда-либо достаточно храбр? В спокойных, до бесконечности глубоких глазах босса, читается блеск сожаления. "Прости. Больше я ничем помочь тебе не могу." Паннакотта покидает кабинет. Он даже не осознает, попрощался ли он с Джорно и Мистой. Наверное, попрощался. Рефлекторно. Как делает он большинство вещей в последнее время. Так же рефлекторно он выходит на улицу, золотящуюся от вечернего солнца, и ныряет в толпу. Он идет, минуя потоки проносящихся мимо лиц. Женщины, мужчины, старики, дети, нищие, бизнесмены - краями мутных глаз он не различает их лиц. Паннакотта идет, сосредоточившись на маршруте до винной лавки. Там он берет у знакомого продавца бутылку каберне совиньона и вновь выплывает на брусчатку. Оставшись наедине с собой, он понимает, что никто ему не поможет. Ни Джорно. Ни Миста. И вряд ли сможет Жан-Пьер. Иногда он думает обратиться к Богу, разложить перед священником в кабинке свою раздробленную душу. Но тут же отвергает эту идею. Фуго - убежденный атеист. Несмотря на собственные метания, он никак не может принять идею о Творце - слишком глупо, слишком нерационально, слишком мало убедительных свидетельств, не разгромленных наукой. Смысл верить, если уж в Рай ты не попадешь точно? Ему приходится учиться жить, оставшись один на один с мыслями. Как бы он ни пытался занимать себя работой, отвлекаться на сухие формулировки документов, эта перспектива для него неизбежна - если он все еще больше хочет жить, чем умереть. По крайней мере, он уже научился отмахиваться от назойливого роя рассуждений на тему "А если бы...?" Сослагательное наклонение идет бок о бок с чувством вины, все сильнее утягивая на дно, которого Фуго несознательно, инстинктивно пытается избежать. Сослагательное наклонение не имеет никакого смысла для этой реальности. Паннакотта учится вновь смотреть на мир так, как он умел это делать раньше. Забывая все так же быстро, как золотая рыбка, и смотря на вещи под новыми, необычными углами - там, где грани не рисовали ему портреты Гирги. Игнорируя наваждения - будь то шелохнувшаяся в переулке тень, будь то поток воздуха из распахнутой от сквозняка двери, черты в случайном прохожем или чей-то голос из толпы. Со стиснутыми зубами Фуго бредет по знакомым ему улицам, удерживая потоки воспоминаний, как на строгом ошейнике. Однако они же сами приводят его к маленькой нише на набережной у порта, практически у самой воды. Паннакотта горько хмыкает - это место ему показывал Наранча. Сегодня море спокойно. Свинцовые волны тихо плещутся о плиты, ожидая момента, когда солнце, словно свежая медная монета окунется в их объятия. Фуго вздыхает, ощущая, как тяжесть воспоминаний, вырвавшихся из-под его контроля, вновь заполняет его разум. Теперь он один - и лишь кричащие силуэты чаек хоть как-то отвлекают его от тупого, саднящего дискомфорта. Зачем он вообще сюда пришел? Это вызов самому себе? Паннакотта швейцарским ножом вскрывает бутылку. Сухое, терпко, пощипывающее и греющее слизистую вино наполняет рот. Ему совершенно плевать на этикет, плевать на необходимость декантрирования, плевать на бокалы - видели бы его сейчас родители. Все, что ему нужно - это разливающееся по крови тепло, нежно бьющее в голову. Фуго глотает дальше - жадно, морщась от легкой горечи, остервенело топя пытающуюся разойтись вновь рану. Когда он закуривает, дым окончательно выбивает из-под него опору. Он прикладывается спиной к нагретому солнцем камню и чувствует, как руки и лицо немеют с легким покалыванием - как под анестезией у зубного врача. Он кривит губы в злобной усмешке. Теперь-то он понимает, что искал на дне бутылок Аббаккио. Под пьяным туманом мысли уходят в другое русло. Думать о Леоне - не так уж и больно. Фуго знал, что ему он бы точно не смог помочь, как бы цинично это ни звучало. Однако Аббаккио был надежным и верным человеком - возможно, самым верным Буччелатти из всех. С другой стороны, он сам из тех же рыб, что и Паннакотта. Наверное, они вдвоем были самыми близкими по складу мыслей, по характеру и даже в своих печалях. Настолько близкими, что сейчас Фуго понимает его лучше всех. Жаль, что они уже не смогут поговорить об этом. Жаль, что Фуго понял его слишком поздно. Паннакотта продолжает пить. Его остекленевшие глаза устремлены в пылающий горизонт, но он слишком расторможен своими мыслями. Паннакотте бы очень хотелось узнать, как Леон справлялся со своим одиночеством. Но, похоже, теперь ему самому придется повторить его путь - практически с нуля. Он ведь всегда по сути был одиночкой, верно? Он ведь, черт возьми, член мафии. Он должен быть готов к смертям всегда. Каждую секунду своей жизни. Он должен учиться жить, вычленяя радость из каждой секунды. В конце концов, Наранча вряд ли бы хотел, чтобы Фуго так грустил, верно? Может, это все же было не зря, думает Паннакотта. Даже с любым исходом. В конце концов, тысячи людей в мире расстаются - формально или же в самом деле навсегда,- так что он не один такой несчастный. В конце концов, они же все как-то справляются? В конце концов, вся эта история его чему-то научила? В конце концов, ему вообще посчастливилось любить? Далеко ведь не каждый в жизни имеет шанс познать хоть на толику то, что познал Фуго. Так что, в каком-то смысле, он счастливчик. Пусть он отныне и навеки мученик собственных чувств. Паннакотта горько усмехается. Это даже невероятно. Ему казалось, что вся его способность любить умерла в детстве, вместе с его родной бабушкой. В конце концов, он не может похоронить память о Наранче. Все воспоминания, извинения, желания, сказанные и несказанные слова - остаются лишь в его сознании, как на единственном в мире носителе от давным-давно исчезнувшего устройства - ни дать, ни взять. Они проигрываются в нем раз за разом, как бесконечная пластинка, варятся и перемешиваются, сливаясь в причудливых формах и обрастая сторонними деталями, порой исходно совсем не свойственными. Они обретают облик снов Паннакотты. Даже в виде болезненно вспыхивающих в мозгу импульсов, Наранча продолжает существовать в его реальности. Фуго надеется на то, что ему хватит сил не похерить и это. Что, может, он выкарабкается из этой засасывающей пустоты. И что, быть может, то, чему его научил Гирга, поможет пробить ему дорогу к свету. Как это уже случилось однажды. Правда, он не знает, доведется ли ему еще когда-нибудь спать с новообретенной верой. Когда-нибудь он научится жить. Уже принимая все, как есть, не пытаясь закопать боль под тысячами чисел, слов и таблиц, под толстым слоем бумажной пыли и ворохом документов. Ему не нужно будет затыкать истерзанное сердце безнадежно пропитывающимися кровью договорами, проводками, векселями - потому что оно зарубцуется, но будет продолжать биться, а не нарывать и заплывать гноем. И вся его боль ограничится лишь короткой, смиренной мыслью: "Жаль, что тебя здесь нет." Когда-нибудь он найдет в себе силы плыть против течения. Но пока что он смотрит на медленно тонущее в водах залива солнце и морщится. То ли от яркого, воспаляющего глаза света, то ли от просыпающего в нем самопожирающего чувства. Наверное, ему пора домой. Наверное, ему нужно поспать. Фуго уверяет себя - он действительно слишком устал. Он действительно полночи просидел над документами. Он действительно ужасно нуждается в отдыхе - и Джорно в этом был прав. Ему кажется, что, может, сон хоть на какое-то время заглушит разверзающуюся в нем пустоту. В конце концов, даст ему фору в этой борьбе. Хотя, оказавшись дома и проваливаясь в густой, хмельной сон, он задней мыслью понимает, что это просто очередной побег от его бесконечного одиночества. *** Фуго распахивает глаза. Лучи полуденного солнца проникают в его зрачки, заставляя щуриться и освещая до самого кристально-голубого горизонта золотистый пляж. Эту нещадную, но в какой-то степени обманчиво-ласковую жару, смягчает дуновение с моря. Бриз колышет расстилающиеся вдоль кромки пляжа злаки, метет колкими песчинками по ногам, обдувает воспаленные глаза. Бриз лохматит темные, давно нечесанные волосы. Они с Наранчей гуляют по пляжу - как тогда, в двухтысячном, где-то в тридцати километрах от Неаполя. Как тогда, свободные от любопытных взглядов, они держатся за руки - и Фуго совсем не против этому. Ладонь Гирги широкая и теплая, немного мозолистая. Паннакотта гладит ее большим пальцем и периодически ловит на себе внимательный взгляд больших глаз. Он улыбается этому - и продолжает болтать с ним о какой-то чепухе. "А ты всегда будешь со мной?" "Ну... Это сложный вопрос." "Это не ответ, Паннакотта!" Паннакотта тихо хмыкает. "Не повторяй мои фразочки. Ну что же," - Фуго пытается выхватить из толпы неуклюжих рассуждений ответ. "Я ничего сказать тебе, к сожалению, не могу. Жизнь очень сложная. Никогда нельзя предугадать, с кем тебя завтра судьба сведет или разведет." Гирга цокает языком. "Какой же ты сложный, а? Просто ответить не можешь" - он с деланной обидой дует губы. Затем вновь оборачивается на собеседника: "А если я уйду? Что ты будешь делать без меня?" "Я?" - Паннакотта задумывается, и какое-то странное чувство - будто дежавю - на секунду щемит сердце. Фуго опускает глаза, рассматривая кончики туфель. "Я буду скучать по тебе," - он вздыхает. "Ужасно скучать." "Эй?" Ладони касаются щек и поднимают голову. Гирга смотрит на него и улыбается, обнажая крупные ровные резцы: "Не грусти, ладно?" Ладони плавно спускаются на плечи, и от них по коже волнами расходится слабая дрожь. "Хорошо," - Фуго слабо кивает в ответ. Наранча прижимается к нему всем телом - как ребенок. Фуго чувствует его дыхание, биение его сердца, тепло его бронзовой мягкой кожи, вообще всю его плоть. Несознательно, жадно, Паннакотта прижимает его к себе, утыкаясь носом в лоб, пахнущий потом и солью, и ловя от каждого прикосновения сладкое, волнительное ощущение. "Ты хороший." "Ладно тебе врать-то," - фыркает Паннакотта. "Мы оба в курсе, что я тот еще негодяй." Под его руками Гирга вырывается и с протестным воплем толкает на песок. Фуго со смехом падает, вздымая облака пыли, и Наранча наваливается на него сверху, хватая за руки. "Не спорь со мной, Паннакотта Фуго!" - кричит он. "Мы оба в курсе, что я без тебя не могу, дурак ты!" Паннакотта смотрит на нависшее над ним лицо, затмевающее солнце. Края непослушных прядей вспыхивают на свету, из-за чего Наранча кажется как минимум шатеном. Гирга улыбается во все зубы, и Фуго не знает, чего ему хочется больше - то ли бесконечно глядеть в эти прикрытые пушистыми ресницами смеющиеся глаза, то ли чувствовать на себе родное тепло настойчивых ладошек. "Хорошо, ты победил," - усмехается Фуго. Гирга мягко смахивает с лица собеседника прядь обросшей челки. "Не грусти, Панни," - повторяет он. "Ты же знаешь, что я всегда буду с тобой." Паннакотта выдыхает. "Будь со мной всегда. Пожалуйста." В ответ Наранча лишь наклоняется ниже и, зарываясь пальцами в волосы, накрывает губы Фуго своими. Паннакотта мелко дрожит, словно замерзший зверек, льнущий к теплу. Будто тысячи лет он жил в холоде одиночестве, и вот сейчас - как первые травинки после суровой зимы - он получает долгожданные прикосновения. Ласки Наранчи мягки и тягучи; Паннакотта растворяется в его поцелуях и отдается, словно песчинка накатывающей на берег волне. Он притягивает к себе тело Гирги сильнее и улыбается ему в губы. Паннакотта не хочет, чтобы этот полдень когда-либо заканчивался. *** Растирая по зудящим щекам слезы, Фуго надеется, что когда-нибудь эти цветные сны оставят его.