Неадекватное поведение

«Мэрилин, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Мэ-ри-лин: губы движутся лишь раз, а кончик языка совершает путь в два шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Мэ. Ри. Лин». Габи читает Набокова. По пути переиначивая текст на свой лад так, что неизвестно ещё, чем там всё у них с Гумбертом закончится. Габи любит читать. Ещё больше любит выстраивать события в голове как-нибудь по-другому, чтобы концовка вышла совсем не такой. Она даже собирает их — концовки. В любимых, зачитанных до дыр книгах их набирается уже до пяти штук. Когда-нибудь, думает Габи, надо бы их записать. Жаль только, что писать она совсем не любит. Скучно и неинтересно. Это ж тебе не выдумывать. Габи не любит скуку — она любит веселье. Любит большие и шумные компании. Любит Крысятник и Рыжего. Любит приходить куда-то, где её ждут, а ещё больше — туда, где не ждут. Любит напряжённое молчание и лёгкие разговоры. Любит красить губы и оставлять ими следы на всех подряд, чтоб как печатью — хлоп и: «ЗДЕСЬ БЫЛА ГАБИ». Любит песни на чужих языках, чтобы можно было перевести их для себя, как захочешь. Любит обернуться одеялом и сидеть будто бы в домике. Любит устроить скандал, втянуть в него побольше народу и посмотреть, что будет. Иногда любит лежать целый день, чтобы кто-то, всё равно кто, заглянув, заволновался: «Заболела?» Чтоб забеспокоился и принёс еды и лекарств, и посидел бы рядом. Чтобы сказал: «У меня есть верное средство, всё как рукой…» И чтобы испытал на ней это средство, и чтобы оно помогло, а он бы тогда: «Ну я ж говорил», а сам довольный-довольный и смотрит, как любящая бабушка. Габи любит, когда её любят. Ещё больше любит любить сама. Так уж вышло, что любит она всех подряд. Что ж тут поделаешь, если все они того стоят? Ну, точнее, практически все. Некоторые люди, как яблоки — снаружи красивое, красное, а внутри одна гниль. Иногда так бывает, что гнили долго не видно, а потом раз — и через какую-то дырочку всё вылезает наружу. Мерзкое, гадкое и отвратительное. Больше всего на свете Габи ненавидит таких вот гнилых людей. Их мало ей попадалось, гораздо меньше, чем других, любимых. Совсем единицы, буквально несколько штук, говорить не о чем. Тем более всех их она всё равно убила. РАЗ… В каждой Истории есть начало, середина, конец. Начало трогать не надо, иначе получится вообще другая История с другими героями. Конец, наоборот, самый гибкий материал, как пластилин. Чуть зазеваешься, свернётся в такую загогулину, вовек не распрямишь. Поэтому самое главное в Истории — середина. Её как раз можно менять сколько угодно раз. Габи росла без отца. Ну заодно и без матери. Отца у неё отродясь не бывало, а мама сидела в тюрьме. Поэтому жила она в семье тёти и дяди. У тех и своих было двое, и, хотя перебивались с гречки на макароны, но её за нахлебничество никогда не попрекали, приняли как свою. Очень она их всех любила. Прямо без памяти. Потому, когда дяде от неё «понадобилось», приняла это как должное и вовсе не сопротивлялась. «Это всем мужчинам надо, — объяснил дядя. — Только никто не говорит. И ты, Габи, не говори». (Она ещё тогда, конечно, Габи-то не была, стала ею потом, уже в Доме. Но в Истории пусть так остаётся). Она и не сказала. Никому, ни разу. Она же ведь их всех любила. И они её любили, а как же. Дядя — тот больше других. Когда остальным карамельки — ей шоколад. Когда дочке тёплые гамаши, ей, Габи, — чулочки в сеточку. «Им это ни к чему, — говорил, — а ты красивая, тебе надо». Надо так надо, кто ж спорит. Да и зачем? Выяснилось случайно. Тётка однажды домой вернулась, как раз, когда дяде снова «понадобилось». «Что тут началось!» — наверное, думаете вы. Середина Истории началась тут, вот что. Пока тётка, как рыба, хватала ртом воздух, Габи успела отскочить и спрятаться за дверью. И оттуда уже, глядя в щелочку, слушать, как катится к ней, нарастая, лавина тётиного вопля. Всего понаслушалась о дяде: и про извращенца, и про совратителя, и даже про полицию там было. И о несчастной сиротке — о ней то есть, Габи, тоже. Вот как, вот как её тут любили! Так растрогалась, что чуть не всплакнула. Отрезвил дядькин ответный крик: — Это она-то?! Она-то несчастная? Да на ней же пробы негде ставить! Да она сама полезла, а я что, железный что ли? Да её уже полрайона имели, а другая половина в очереди стоит. Ты посмотри на неё, она выглядит-то совсем не как ребёнок! Я с ней, если хочешь знать, как раз поговорить хотел, по-отцовски, а она… Дрянь порочная… Габи как ушатом ледяной воды окатило (Она эту фразу в одной книжке вычитала. И хотя вовсе не знала, что это за ушат такой, ощущения отлично представляла). И вот тогда-то с ней это в первый раз и случилось. Мерзко было до невозможности. Ужаснее чувства вовек не придумать и словами не передать. Можно только попробовать. Сначала ей показалось, что изо рта у дядьки пена пошла. Она читала, что бывает такое с психованными, и подумала: сейчас упадёт и забьётся в припадке. Даже интересно стало. А потом, чем больше он на неё наговаривал, тем ясней становилось — никакая это не пена, а самая настоящая гниль. Она видела такую однажды в сумке с забытой картошкой — отвратительное серо-бурое месиво, тошнотворное и вонючее. Она тогда случайно в эту жижу пальцем заехала и вот прямо помертвела от ужаса. Так и стояла столбом, пока тётя в кладовку не заглянула и не выдрала злополучную сумку из пальцев. И сейчас точно такая же гадость лезла из дядькиного рта, растекаясь липким вонючим покрывалом по щекам, подбородку и начиная уже капать на живот. И снова она застыла от шока. Смотрела на него, не замечая, что дверь потихоньку открывается шире. Так и стояла бы дальше, если б существо, в которое превратился её дядька, не подняло свою гнилую конечность и не ткнуло ею в неё. И прошамкало: — Вот она, вот, полюбуйся! Подслушивает. А тётка, как будто не видя, что творится с её мужем, зло обернулась. И: — Ну-ка, иди сюда! И — прыг в её сторону. И — хвать за рукав. Тут уже Габи не выдержала: заорала дурниной, вырвалась и умчалась на улицу, прям как была: босиком и в цветастом халате. Слава богу, что лето. Долго бежала сломя голову, сама не зная куда. Потом успокоилась, устала, пошла пешком. Забрела в какую-то глушь, где в жизни никогда не бывала, где сплошные старые многоэтажки. Наткнулась на скамейку во дворе одной из таких и просидела на ней до темноты. И только когда над ухом начали звенеть комары, очнулась. Подумала: «Что же теперь делать? Куда мне идти?» Вернуться в дом, где вместо дядьки поселилось чудище, и мысли у неё не возникло. Просто сидела и размышляла, куда бы теперь податься. Как вдруг: — Ты что тут торчишь, малая? Голову подняла — непонятно. То ли парень, то ли мужик. Худой, в спортивных штанах и шлёпанцах на босу ногу. Сел рядом, носом шмыгнул, спросил: — Случилось чего? Она и рассказала. Так-то она обычно не болтушка, но тут совсем растерялась. От безысходности. Он слушал, не перебивая, временами только чесался и носом подшмурыгивал. Дослушав, сказал: — Ну и дела. Ещё немного подумав, добавил: — Таких тварей убивать сразу надо. Посмотрел на неё серьёзно так, в глаза. — Я б и сам убил, честное слово. Но, — пожал плечами, — кишка тонка. Ты вот что, малая. Тебе бы в полицию, но тут я тебе не помощник. Хочешь — пошли, отведу. Но внутрь сама. А хочешь, — снова плечами пожал, — давай что ли к нам. Меня Тощим зовут. Я недалеко тут живу с дружбанами. Не бойся, тебя не обидим. Пойдёшь? Она и пошла. А что оставалось? Много чего с тех пор с нею было, рассказывать-не-перерассказывать, а тот первый урок из середины своей Истории она запомнила на всю жизнь. Даже потом придумала себе, что это Судьба с ней через Тощего говорила. И вроде простая фраза, но сколько в ней смысла! «Таких тварей убивать сразу надо». А? Каково? Когда подросла, додумалась, что сам Тощий имел-то в виду. А тогда поняла сразу и без сомнений (и судьба-то, судьба наверняка то же самое хотела сказать): «твари» — это люди из гнили. Тварей ей и надо убивать. Через две недели, когда тётка с детьми — Габи знала — уехали на дачу, а Гнилой напился до потери сознания, она забралась в дом, привязала его пропитанной бензином верёвкой к кровати и бросила зажжённую сигарету на кучку старых газет. Подождала, пока разгорится. И вышла. После, с чужой крыши наблюдала, как полыхает их дом, как суетятся пожарные и сверкает мигалками скорая помощь. А на душе, впервые за последнее время, царили тишина и покой. Потому что — она это точно знала — тварь не выжила. …ДВА… И началась у Габи весёлая жизнь. Нет, не в плохом смысле, а как раз наоборот, в хорошем. В квартире, куда привёл её Тощий, они жили впятером: сам Тощий — хозяин квартиры, его друг Армян — бородатый черноволосый мужик, огромный, заросший, похожий на медведя, но добрый-предобрый. Его Габи сразу полюбила. К остальным решила присмотреться. Они все потом тоже оказались замечательными: и Леший — седой, клочковатый и старенький флегматик, и его полная противоположность Вобля — молодой, лысый и постоянно всему («Во, бля!!!») удивлявшийся парень, и даже Николай Иннокентьевич — бывший преподаватель физики, кудрявый и в очках. И теперь она ещё, Габи — длинная, худая, во что попало одетая. Как собралась в одной квартире такая разношерстная компания, она понятия не имела, но жили дружно, не ругались (почти), не дрались (вообще никогда). Её, Габи, совсем не обижали. Немного обжилась, поняла распорядок. С утра — не больше пол-литра на всех, впереди работа. К обеду иногда кто-нибудь возвращался, но в основном она хозяйничала в квартире до вечера. А уж вечером как положено: ужин, сигареты, выпивка и прочие радости жизни. Ну там, таблетки, порошки, всякое такое. Они это дело любили, в отличие от Габи, та один раз попробовала и весь следующий день пластом пролежала — до того ей было хреново. Так что после ни-ни. Работали кто где: Армян и Вобля — грузчиками в магазине, Леший склад какой-то сторожил, Николай Иннокентьевич подметал улицу. Кем работает Тощий, Габи не знала. Поначалу-то. Она сама в квартире оставалась. Убирала, готовила, стирала. Было чем заняться. Николай Иннокентьевич сокрушался — как это она, дескать, в школу не ходит! А что она там, интересно знать, забыла? Читать-считать научилась и: спасибо, до свиданья, дальше уже как-нибудь сама. Он, правда, всё равно не успокоился: «Возьмусь, — сказал, — за твоё образование». И взялся: откопал на какой-то мусорке старые учебники и начал, уходя, оставлять для неё задания, а после проверять, как сделано. Порой полдня убьёшь на какую-нибудь дурацкую задачку по алгебре, а ужин-то сам себя не сготовит. Но Габи уж на него не обижалась — к тому времени любила его сильно-сильно. Иногда выходила гулять, как кошка — сама по себе. «Подышать кислородом», — называл это Армян. Гуляла недолго, пол часика, и скорее назад, в пропитанный сигаретным дымом воздух квартиры. Родной, хоть и по не крови, а по велению сердца. Но так, чувствовала Габи, оно ещё ближе. Больше она ни на улице, ни где-нибудь ещё не встречала ни одного Гнилого и совсем было успокоилась, когда снова в её Истории наступил сюжетный поворот. Где-то раз в месяц, вечерами, к ним приходил гость. Кто это был таков, Габи не знала, потому что Тощий в такие дни запирал её в комнате и велел ни при каких условиях оттуда не выходить. Прямо до того доходило, что ссать нужно было в ведро, вот так. Но нельзя, значит нельзя, Габи не спорила. Она вообще легко перенимала правила чужой игры, не вдаваясь в детали. Правила они на то и правила, чтобы им следовать, так же? За полгода к её покладистости все попривыкли, вот тут-то, как говаривал Леший, и вышел пердюмонокль. Она этого не хотела, конечно. Но так получилось. В один из таких вечеров Тощий её не запер. То ли забыл, то ли не до того ему было, кто знает. Она долго сидела в комнате, прислушиваясь к кухонному шуму. Шум как шум — ничего особенного. И так ей вдруг интересно стало, что же это за гость такой, на которого прямо ни одним глазком нельзя посмотреть, что даже внутри всё зачесалось от любопытства. «Ничего же страшного не случится, — подумала Габи, — если я осторожненько, одним глазочком на него взгляну». Всё-таки правильно говорят, что нельзя человеку оставлять выбора. Человек, у которого он есть, может такого наворотить, что сколько потом локти ни кусай — назад не повернёшь. Но ещё ведь говорят и по-другому: всё, что ни делается, то к лучшему. Хотя иногда, чтоб до этого лучшего добраться, надо через целую гору говна перелезть. Примерно так с Габи и вышло. К кухне она подкралась на цыпочках, дверь удачно оказалась чуть-чуть приоткрытой, и Габи прильнула к ней, как самой себе и обещала — одним глазом. Там сидели трое: Тощий, Вобля и ещё один, спиной к двери: крупный, черноволосый, в джинсах и синем свитере. Стол же, вопреки Габиным ожиданиям, оказался не уставлен едой и питьём, а усыпан чем-то белым, в пакетах. То ли мукой, то ли кайфучим порошком, который так любила их компания по выходным. Но как-то уж очень его много там было. Надолго запаслись, видать. «И ничего интересного, — подумала Габи, — ерунда какая-то. Стоило из-за этого столько времени в комнате торчать». Наверное, даже фыркнула, потому что мужик в свитере, на первый взгляд казавшийся увальнем, молниеносно обернулся, и Габи превратилась в статую. От того, что на неё отёчными глазами смотрел Гнилой. Вот так вот, сразу, даже не прячась, ей показался. — Что ты тут делаешь?! — зло прошипел Тощий. — Это ещё что за явление? — не давая ей времени на ответ, булькнул Гнилой. — Сеструха моя, двоюродная, — Тощий встал и захлопнул дверь, прошипев перед этим в щель: — Вали в комнату, быстро! Тут Габи и отмерла. Улетела в комнату, как ракета, сама на ключ заперлась, забралась на диван и лежала там долго-долго, чуть ли не до утра прислушиваясь. Потом уснула и спала аж до следующего обеда. Когда проснулась, подумала — ну было и было. Что ж теперь. Надо вести себя как ни в чём не бывало, всё и забудется. Но проклятый Гнилой не выходил из головы, хоть ты тресни. Сидел там, как приклеенный, только ёрзал временами, будто и хотел отлепиться, да не мог. К вечеру ещё хуже стало. Тощий ходил смурной, даже веселья устраивать не стал, сразу отправился в спальню. Армян с Воблей работали в ночь, Леший с Николай Иннокентьичем играли на кухне в шахматы. Чтобы отвлечься, Габи наблюдала за игрой. К одиннадцати раздался звонок. — Кого это принесло, — заворчал Леший и пошёл открывать. А через секунду ввалился обратно с круглыми от испуга глазами. — Что же это вы, ребятушки, детей похищать начали? Габи узнала мерзкий булькающий голос, хоть слышала его только однажды, и мурашки тут же, будто только того и ждали, накрыли её с ног до головы. В кухню ввалился вчерашний гость. Правда, сегодня он был в серой милицейской форме и с папкой в руках. — Тощий где? — деловито поинтересовался он, не спуская глаз с Габи. Леший только рукой махнул. Но Тощий и сам как раз вышел. — Ты чего? — спросил у Гнилого хриплым со сна голосом. — Того! — зловеще булькнул тот. — Сеструха твоя, говоришь? — ткнул в замершую Габи пальцем. — А недаром мне вчера её рожа знакомой показалась. Вспоминал-вспоминал, решил проверить. Глядь — и правда седьмой месяц в розыске. На малолеток потянуло, а? Грозно насупил брови и засопел. Габи завороженно наблюдала за дорожкой серой гадости, вытекающей из носа с хлюпаньем при каждом его выдохе. А при вдохе втягивающейся назад. Такая слабость от этой картины накатила, даже убежать сил не было. Тощий решительно полез в дверной проём, задев пузо Гнилого и его папку. Встал, закрыв собой Габи, спросил хмуро: — Тебе-то какое дело? — Вообще-то я страж закона, — фыркнул Гнилой. — Ну, а то, — кивнул Тощий, — борец за справедливость ты известный, а как же. — Не понял, — кожа его потемнела, голос из булькающего стал скрипучим. — Да что непонятного, — ровно сказал Габин защитник, — вали отсюда давай. — Ух, как ты заговорил! — удивился Гнилой. — Напрасно. Отдай девку, я отвезу её родственникам. На хрена она тебе сдалась? А мне процент раскрываемости во как поднять надо. Мазнул пальцем по шее, оставив на ней серый отпечаток от ногтя. Габи схватилась за руку Тощего и лихорадочно зашептала: — Не отдавай меня, Тощий, не отдавай! Врёт он всё, никто меня не ищет, никому я не нужна. А с ним ты вообще не водись, потому что он… — тут она наткнулась на сузившийся взгляд Гнилого и замолчала. Тощий ободряюще сжал ей пальцы и повернулся к Гнилому. — Вали, говорю, отсюда. Сказал же — сеструха моя. Мамка её в тюряге чалится, а я пока присматриваю. Обознался ты, капитан. — Может, и обознался, — вдруг неожиданно согласился гость. — Тогда, наверное, и бумажки на неё у тебя есть. — А как же, — пожал плечами Тощий. — Счас принесу. И ободряюще похлопав Габи по плечу, снова стал протискиваться мимо Гнилого. И в это время тот молниеносно схватил его за шею и приложил головой о притолоку. Не издав ни звука, Тощий растянулся на полу. Вот так История Габи с ровной дороги свернула в очередной сюжетный поворот. — Ещё кто-нибудь хочет сходить за бумагами? — спокойно поинтересовался Гнилой у окаменевшей троицы. — Нет? Вот и отлично. Ладно, красавица, пойдём-ка. Схватил Габи за руку и чуть не волоком потянул наружу. Прямо как была — в спортивных штанах и тапочках. На лестнице их догнал Леший и, пряча глаза, сунул ей куртку и пакет с ботинками. — Там её приоденут, — хохотнул Гнилой, но вещи взять разрешил. Так она и спустилась вниз — в тапочках и с пакетом в руках. В машине, резко трогаясь с места, Гнилой мельком посмотрел на неё и облизнулся, показав серый язык: — Ну что, шалава малолетняя, прокатимся? Наверное, хотел окончательно напугать и вогнать в панику. Но уж чего он точно не ожидал, что после этих слов она успокоится. Раз шалавой назвал, значит что? Значит, надо ему от неё то же, что первому Гнилому было нужно. Который дядькой притворялся. А это ещё не самое страшное. Страшней было то, что она себе нафантазировала: вдруг он каким-то образом прознал, что она в нём Гнилого увидела. И что её за это может ждать, боялась себе даже представить. Ну, а остальное не страшно. Мерзко, конечно, но можно и потерпеть. Так она рассуждала. Сунула руки в карманы, и вдруг пальцы нащупали пластмассовый продолговатый футлярчик. Что бы это могло быть? Она задумчиво водила по футлярчику, а потом вдруг дошло — бритва Лешего! Вот это Леший, вот это молодец! Она еле сдержала усмешку. А в голове уже всплыла фраза: «Таких тварей убивать сразу надо». Разумеется, ни к каким родственникам он Габи не повёз, она на это даже не рассчитывала. Остановил машину у серой многоэтажки на краю города, коротко бросил: — Будешь орать — убью. И вытащил из машины. Орать было-то и некому — район будто вымер. А может, и правда вымер — дом таращился разбитыми окнами, наполняя через них улицу темнотой. Эта темнота одна только и окружала их, а больше никого. Гнилой взял её за локоть, потащил внутрь. Габи послушно шла, и не пытаясь вырваться, сжимая в кармане футляр. Он придавал ей уверенности, и теперь даже отпусти её Гнилой — всё равно пошла бы следом. — Молодец, — похвалил он, по-своему восприняв её покладистость. — Может, и поладим. Поднялись в квартиру. В лифте она старалась не смотреть на него, боясь, что снова впадёт в ступор. А теперь уже нельзя. В крошечной квартирке, куда он её завёл, окна оказались целые. В середине комнаты стояла кровать, в глубине — старый шкаф. Гнилой запер дверь и принялся зажигать расставленные повсюду свечи, хотя, раз уж работал лифт, значит электричество было. Габи тихонько достала из футляра бритву и положила в карман штанов. «Давай, сейчас!» — уговаривала себя, пока Гнилой склонился над свечами. Но не успела — он повернулся и сел на кровать. В прыгающем свете свечей особенно была заметна серая мутная пелена гнили, наполнявшая его глаза. — Ну, что стоишь, — булькнул он, выплюнув изо рта мерзкий сгусток. — Иди сюда. Она сняла куртку и тапочки, подошла ближе. Села рядом. Воняло от него ужасно. «Наверное, он весь сгнил внутри, как зомби, — подумала Габи. — Но почему никто этого не замечает?!» Она сидела, не двигаясь, собираясь с духом. И когда он потянулся к ней своим гнилым ртом, одним движением выхватила бритву и мазнула ему по горлу. И отпрыгнула назад. На ногах не удержалась, кубарем полетела на пол. Как кошка перекувыркнулась и уселась на корточки, вытянув вперёд руку с зажатой в ней бритвой. Но это и не понадобилось — Гнилой не двинулся с места. Сидел, пуская волны удушающей вони из разрезанной глотки, кое-как зажимая её руками. Болотистого цвета жижа уже залила ему все штаны и рубашку, и, посидев так ещё несколько секунд, он беззвучно завалился набок. Габи замерла без движения. Затем отложила бритву, осмотрела себя на наличие брызг гнили. Нашла всего пару капель — повезло, что быстро отпрыгнула. Взяла свечу и пошла на поиски крана — отмыться. Но включив в ванной свет, забыла, зачем пришла, в ужасе зажав рот рукавом. Вся комната была увешена верёвками с прицепленными на них фотографиями маленьких девочек. И не надо быть очень умной, чтобы понять — ни одной живой девочки на фотографиях нет.