Last Place That Love Lives

После войны Киото больше напоминает шапито бродячего цирка, сшитое из разноцветных лоскутов рыбацких одежд, которые носили там, откуда я родом, чтобы даже в самую темную бурю в бурлящей воде можно было рассмотреть человека. Наша жизнь была размеренной и упорядоченной, как череда отполированных деревянных домиков Гиона, двери которых прочно защищали тех, кто внутри, несмотря на то, что от внешнего мира обитателей отделяла лишь рисовая бумага. Теперь — двери открыты настежь, и любой желающий может заглянуть в окия, чтобы рассмотреть наши пудреницы, наши кимоно, наши кандзаси и то, что мы раньше тщательно скрывали от посторонних глаз — наши души. Никто из юдзё не имел права покидать квартал увеселений, пачкая ступени охайо своими вульгарными одеждами и ледяными ступнями. Теперь — на улицах не встретить гейши, лишь переодетых проституток тюсан, да ойран с тайю в своих лучших шелковых одеждах, которые я бы никогда не позволила себе надеть. Мы больше не недосягаемые тени луны и солнца, не произведения искусства, как когда-то мне говорила Мамеха. Теперь — мы просто тени. Обычные и серые, и там, где мы проходим, земля будто остывает. Моя мать говорила, что моя сестра Сацу похожа на дерево. Ее корни глубоко в земле, как у сакуры. Если я и молилась о чем-то с тех пор, как ушла из окия, то лишь о том, чтобы она вросла в благодатную почву и расцвела так же, как те деревья, коими я любовалась в поместье Барона много лет назад. А меня мама сравнивала с водой. Вода всегда прокладывает себе путь, даже сквозь камень. Оказавшись в западне, вода найдет, куда просочиться. И если повернуть время в спять, в ту ночь, когда отец выбросил рыбу в море и продал нас в Ханамати, то я бы сказала, что именно водная гладь в моих глазах привела меня туда, где я сейчас. Мне всегда казалось, что выход там, куда стремится поток, но теперь я не видела выхода из этого нового мира, где в обиходе были слова, которых я не понимала, а те, что были привычны мне с детства — давно забылись. Мой Председатель грустно улыбался, когда мы проходили мимо того моста, где когда-то он купил грустной девочке стаканчик мороженного. — Река стала мутной, — в его голосе я различаю все оттенки этого нового непонятного мира. — Она уже не будет прежней. Его ладонь сжимает мою так крепко, что на глаза наворачиваются злые слезы, и я думаю о черном угле и белоснежной пудре, которые раньше скрывали мои эмоции от посторонних глаз. Сложно открыть сердце тому, кто так долго был недосягаем и далек, оставался лишь красивым воспоминанием, и теперь мне приходится заново узнавать человека, которого я когда-то полюбила. Мамеха говорит, что и Председателю приходится блуждать по лабиринтам моего молчания. Утраты соскоблены с наших душ точно так же, как слова того стихотворения в храме. Не увидеть, не прочесть, только прочувствовать. Кости Мамехи сковал артрит, и ее некогда гордая осанка просела под тяжестью времени. Теперь она ходит с тростью, крепко сжимая цепкими пальцами в руке резной набалдашник, и лишь криво улыбается, вспоминая, как могла остановить мужчин одним взглядом. — Может и сейчас попробуем, Саюри? — ее смех напоминает мне скрежет камней под натиском морского прибоя. — Может быть, наши чары еще не до конца исчезли. — Ничто не вечно, Мамеха, — я улыбаюсь в ответ, и хоть мне еще нет и тридцати, чувствую себя древней старухой. — Надо научиться жить дальше. — Ты говоришь это, но сама пытаешься задержаться в буре времени, — Мамеха лукаво щурится и едва заметно кивает на мое кимоно, подвязанное так, как в те времена, когда я была майко. — Но вода не может течь вспять. Юкаку, квартал увеселений, оставил в моей памяти запах несвежей рыбы и тяжелых благовоний, обжигающих ноздри. Профиль моей сестры, мелькающий сквозь деревянные решетки, и ее дрожащее и изможденное тело, которое жмется ко мне без былой теплоты и сердечности. Ойран никогда не спят, лишь курят американские сигареты и слушают громкий джаз, обряженные в традиционные кимоно, и от этого зрелища во рту у меня становится горько, и я спешно опускаю глаза, в то время, как Мамеха разглядывает их без стеснения и осуждения. — Мы могли бы быть на их месте, — замечает она. — Нам просто повезло. Я рассеянно киваю, отчего-то вспоминая запах гари и жар огня, скольжу рассеянным взглядом по грязной мостовой, пока не улавливаю сквозь весь этот кумар ниточку, которая мгновенно возвращает меня в прошлое. Мамеха судорожно вздыхает где-то у меня за спиной, пока я делаю неуверенный шаг навстречу тени, отпечатку, воспоминанию. Хацумомо уже не пахнет жасмином, хоть, наверно, какая-то толика этого запаха въелась в ее кожу навсегда. Ее длинные волосы, которые она часами расчесывала, пока я пряталась за тонкой перегородкой и любовалась ее силуэтом, потускнели и спутались, а седина выглядит, как осколки лунного света в непроглядной тьме ночи. Глаза у нее заплыли от катаракты, а некогда черные зрачки посветлели, и у меня щемит сердце при виде того, как она сжимает в руке чашу для риса, тихо моля о милостыне среди всего этого циркового буйства продажной любви. — Любой камень рано или поздно обратится в пыль, — шепчет Мамеха, когда я направляюсь к той, что так долго отравляла мою жизнь, так отчаянно боролось за свою любовь и свободу. На чьем месте могла бы быть я. — Подаяние… — шепчет она, тянясь ко мне своими худыми руками, и хмурится, когда не слышит привычного звона монет на донышке чаши. Я отдаю ей все деньги, что у меня есть, новые, бумажные купюры, отмеченные картинками нового мира, где нет места ни для меня, ни для Хацумомо. Сложно говорить что-то в лицо своему прошлому. Сказать: «почему судьба сложилась так, а не иначе?». Я никогда не думала, что стану гейшей, как Хацумомо и не подозревала, что дочь нищего рыбака откажется сломаться под ее напором. Никто не забирает чью-то судьбу, но и не выбирает свою. Мы просто живем, просто существуем, пытаясь подстроиться под обстоятельства, отчаянно ища то, что сможет придать нашей жизни смысл. Боги слышат наши молитвы, но ничего не дают нам просто так. Не знаю, правда ли, что каждый человек получает по заслугам. Наверно, испытания посланные мне были задатком за то, что я потом сделала с Тыковкой, с Нобу. Но смотря в белесые глаза Хацумомо в тот день, я поняла, что никто не вправе отвергать то, что предлагает нам судьба. Мы можем злиться или пытаться свернуть с проторенного пути, и тогда цунами приходит из ниоткуда, стирая то, отчего мы хотели сбежать. Моя мама говорила, что я похожа на воду, а моя сестра Сацу на дерево сакуры. И всю жизнь я думала, что в этих словах — моя судьба. Хацумомо родилась твердой и жесткой, как кусок метеоритного железа, упавший с высоких небес. Мамеха была похожа на ростки бамбука: сколько ветер не будет яриться, ему ни за что ее не сломать. — Спасибо вам, — Хацумомо кивает, и в ее голосе всё еще звучит сталь, как и в дни ее молодости, когда генералы и политики не могли отвести глаз от ее танца. И я вижу, как перед ней встают образы прошлого: чайные дома в Киото и трепещущие веера в пальцах, когда каждая жила в теле пылает от многочисленных восхищенных взглядов, шелк кимоно скользящий по нежной коже и веселый смех тех, кто с отчаянным желанием слушает ее остроты и рассуждения. Я знаю каково это. Разве мы так отличаемся? Она тоже любила. Тоже надеялась. Я была на ее месте.