The Nightcomers

Склонись, Любовь, излей себя слезами, Пусть вздохи обручем тугую сдавят грудь, Веселья край забудь, Сомкни уста, закрой лицо руками, Услышь роптанье горести людской. Итан может пересчитать их счастливые моменты по трещинам на холодном могильном камне, паутинкой расходящихся прямо к влажной земле, поросшей вереском и белоснежными цветками вьющегося дурмана. Он скользит шершавыми и огрубевшими без ее невесомых прикосновений пальцами по бархатным воронкам бутонов. Думает о том, что, наверно, поэтому каждую ночь слышит ласковый шепот, запутавшийся в его поседевших волосах, в вороте рубашки, где кожа у него такая горячая, будто его тело бьет лихорадка. Шепот, потерявшийся среди смятых простыней и ночных бдений, когда он смотрит до рези в глазах в слабом свете уличных фонарей на то место, где некогда висело распятие. Представляет, как она, — маленький скорпион, — одинокая и всеми покинутая в огромном доме, стоит на коленях, прижимая руки к груди и просит дать ей сил, чтобы развести тонкими руками тьму, что толкает ее в адское пламя собственной сущности, змеей обвивающей сердце, заставляя его биться все тише и тише, вынуждая его стать совсем недосягаемым для тех, кто покинул ее, направляясь через моря и океаны к прошлому, которое, на самом деле, уже не имело никакого значения. И ее слова разъедают кожу, душу, внутренности Итана, потому что не может быть покоя, нельзя жить дальше, не будет больше солнца и ароматов бузины в старом доме повитухи на краю мира. Ванесса уже десять лет лежит в холодной земле, а Итан без нее горит в адском пламени Лондона, где жизнь идет своим чередом. Из тяжких вздохов сшей себе одежды — Обтянет плоть наряд, Укрась обильно болью и бедой, И пусть страданья, горе без надежды На рукавах и вороте блестят. Итан Чендлер, Лоуренс Талбот. Сын плантатора. Потомок первых поселенцев. Сын индейца. Ковбой с Дикого Запада. Циркач. Убийца. Гончая Бога. У него столько личин, а сердце было лишь одно, одно-единственное, горячее, живое, любящее, но недостаточно преданное при жизни той, что обладала им всецело, а после ее смерти, ушедшее вместе с хозяйкой. Ванесса ангел, его призрачный ангел, ласково прижимающий его к себе каждую ночь, когда Итану больно дышать от ненависти к себе. И ему так хочется повернуть время вспять, перевернуть мир, чтобы упасть перед ней на колени, как она падала перед распятием, и молить о прощении, о милости, о возрождении любви, о том, чтобы она просто была рядом не только в его воспоминаниях. Ванесса — ангел, и душа ее давно в Раю, куда ему никогда не попасть. Сердце Итана осталось в земле, превратившись в пищу для червей. Теперь, баллада, собери ей маки, Плоды шиповника бесцветные, сухие, Земли холодной злаки, И ноготки, и зелья колдовские, Траву, что высохла и не была пожата. Итан каждый день клянется, что сделает новое распятие из старого вяза, к которому привязали старую ведьму, что сделала для Ванессы то, чего ни Итан, ни сэр Малькольм не смогли сделать, — отдала за нее жизнь. А потом он вновь слышит шуршание ее черного платья, видит, как она сидит у окна, смотря на полную луну, что так ярко освещает спящий Лондон, будто в насмешку над истерзанной душой Итана или Лоуренса, — так лишь уж важно теперь, — который не может больше чувствовать радость или печали, грусть или страх. Только гнев, только сожаления. Ванесса сжимает в тонких бледных пальцах мундштук, выдыхает изо рта сотни призраков его грехов, коих на его проклятой душе слишком много, а потом разгоняет их изящным движением руки. Улыбается так, будто может любить его. Любить его вновь, как тогда, в доме той, что отняла жизнь сотни младенцев, и подарила Итану возможность обрести Ванессу. Чтобы потом потерять. Говорит, и у Итана спирает дыхание от того, как ему хочется собрать все её слова в шкатулку словно жемчужины и спрятать под ветхие половицы, чтобы они были только его. Ванесса говорит. Тихо, голосом ветра в ивах: — Я знаю, что ты такое. И я здесь. Букет печали ты прижми к груди рукой, Лик Смерти отыщи, пока не гаснет свет, Скажи: «Хозяин раньше был Любви слугой, Теперь тебе служенья дал обет». Датура уже отцветает, когда Итан приезжает в Озерный край, чей воздух больше не проникает в легкие легко и свободно, а будто отторгает его, не хочет, не признает теперь, когда голубые глаза той, что была матерью всего зла не оберегают его от старой магии. Обломать ветки вяза, изранив руки в кровь. Надавить на порезы, окропив рисунок скорпиона на камнях, будто это поможет ему вернуть то, что он потерял, увидеть хоть на мгновение ее призрак при свете солнца, которое бы играло на черных волосах всеми оттенками его всепоглощающей любви, что обратилась в прах. И уже потом, когда занозы черными иглами просвечивают сквозь кожу, а он падет на кровать, пропитанную ее запахом даже спустя столько лет, и снова смотрит на распятие, украсившее стену комнаты Ванесса, как символ конца и начала их истории, он чувствует то, что мечтал бы ощутить полнее, ярче, сильнее… Так сильно, чтобы боль уничтожила его, и смерть соединила бы их. Чувствует ее прохладные пальцы на своем лбу. Скользят невесомо и нежно. Утешая. — Есть вещи, которые нельзя контролировать. Битвы, которые нельзя выиграть. В конце концов, единственное, что у нас остается — это люди, которых мы любили, — ее горячие слезы падают на его скулы, и Итану хочется их пить, потому что только он из них двоих должен страдать. — До сих пор любим, — шепчет он в ответ, пытаясь дотянуться до ее лица, что тает меж его ладоней, оставляя лишь обжигающую и едкую горечь. — И будем любить всегда. Склонись пред ней, вздыхая, о баллада, Не оборачиваясь, ей иди навстречу, Да не случится так: Ко мне однажды ты войдешь под вечер, А за тобою — Смерти мрак.