Благая Бойня

      Заполучив боевой пистолет, я ощутила власть. Ещё ни разу с него не стреляла, но уже осознала, насколько сильно смещается маятник шанса в любом столкновении. Пуля - Могучая вещь. Такая мелкая, но ужасно сильная, с гигантским потенциалом. Пули вершат судьбы современного мира на раз-два. Часа полтора я вершила свою же судьбу: рассматривая трофейный Макаров, вместе с тем прослушивая по милицейской рации то, о чём говорят менты, размышляла о смерти. Боевой пистолет заряжен и тычется ниже моего подбородка по моей же воле, и палец то залезал на курок, то слезал с него. В конце концов я отказалась от этой затеи, как бы сильно мне не хотелось. А почему? А потому, что я не могу просто так бросить дело, которое было мне предначертано.       Убийства продолжатся во имя судьбоносной борьбы с имперскими оккупантами, для привлечения внимания народов к истреблению паразитирующих на нас москалях. Необходимо продолжить, чтобы никогда больше московские цари не посмели лезть на свободные земли свободных народов, а русский сапог больше не топтал тела наших отцов и матерей. Чтобы ни один извращенец больше не изнасиловал женщин Украины, будь то живых или мёртвых, чтобы больше не расстрелял и не изуродовал чьё-то тело. Нельзя допустить, чтобы горные и степные обезьянки с востока снова насаждали нас, пока в войну они закидывают военнопленных и женщин камнями, а в среде мальчишек распространяют тяжело действующие наркотики, убивающие всего человека вдоль и поперёк, испепеляющие его изнутри, лишь бы было самим чем-то лишним поживиться.       Скинхеды правы. Но не полностью: хачи убивают наше население, унижают его и покоряют даже без боя. Они сколачивают этнические группировки, устраивают криминальные разборки на наших улицах, борятся за отстёгивание доходов от труда украинского народа, а не трудятся сами. Если они и трудятся, то прикрываются легальным бизнесом для отмыва денег. Это типично, так везде. Но скины атакуют всех без разбора и дело даже не в том, что они атакуют всех не славян. Русские скинхеды не грешат подраться и с такими же "славянами", как и они сами, не стесняются нападать на своих славянских гопарей, драться с русскими и украинскими ментами. В любом случае, они ненавидят даже украинцев не слабее, чем хачей, которые в полном составе не так давно воевали на их стороне. Слишком переменчивые и лицемерные ублюдки, как и все продажные бляди с Московии.       Что-то в идеях хачей тоже есть, но имеются значительные нюансы. Русские охуели в последние годы, и это правда: нельзя забывать, сколько чуркообразного народа они отправили на верную смерть под Донецком и Мелитополем, мечтая спасти своё и до того убитое положение. Но и им не стоило бы забывать, сколько вреда они наносят одному только Кременчугу, устраивая здесь свои разборки с местным криминалитетом. Нам хватает и своего, а эти... Устраивают тут только больше хаоса. Целые семьи черномазых с десятком визжащих, невоспитанных отпрысков валят сюда на ПМЖ, а голубые каски говорят: "Ух ты, а давай ещё! Больше культурного разнообразия"! ООНовские придурки, пустить бы их всех самих под каток.       О, я даже забыла выместить свою ненависть на голубых касках! Интернациональные бляди жидовского толка. Я считаю, что раз они выполнили свою миссию, то стоит им валить отсюда поскорее, больше Украина в военном присутствии не нуждается. Но они продолжают упорно здесь восседать, словно на троне, раскидывая халявную пищу, а с ними и свои мелочные приказы налево и направо. Они возомнили себя главными: задабривают народ, чтобы когда тот расслабился, они нанесли бы удар ножом в спину, а потом посадили на ошейник. Мнение сводится к тому, что они стремятся к нашей покорности, ибо отобрали у нас Крым, создали из нашей родины полужидкую федерацию с тремя тяжкими обозами и обозвали нищим государством. Они не отдали наш законный Белгород и Кубань, забыли про Ростов и Смоленск, пожелав сохранить некий баланс сил и стабильность в регионе. Это просто какой-то не поддающийся полному осознанию пиздец, а вместе с тем и невероятная со стороны "голубей" наглость.       Когда-то я думала, что есть понятие постоянного друга, а потом оказалось, что абсолютно все стремятся только к удовлетворению собственных интересов. Нет никакой дружбы, есть только временное сотрудничество. Нет никакого снисхождения и любви. Есть только личная выгода, инстинкты, улыбчивый обман и вечное соперничество.       Я жду, когда они все друг друга поубивают. Я мечтаю о начале этой новой войны, когда они начнут вырезать друг друга, позабыв даже об украинцах. Это будет золотое время для нашей нации.       Приближается новый год. Один магазин до другого пытается украшать себя, развешивая либо пластиковые украшения из Китая, либо даже светящие гирлянды, что встречается не так часто с учётом нашего экономического положения. Главный праздник зимы решают дополнить ментовские мигалки, катающиеся за моими трупами: то тут, то там вспыхивают очаги недовольства, люди начинают дико волноваться. В гимназию обещала прийти милиция, чтобы провести детишкам лекцию о том, как стоит вести себя в опасной криминальной обстановке. Ведь, твою же мать, трёх человек, включая одного милиционера, кто-то замочил прямо в нашем районе! Мне бы очень хотелось узнать, что это за злостный преступник такой?       Расстрел пьющей молодёжи. Да что вообще может быть лучше, чем стрелять кого-то убегающего в страхе? Может, только долгое и качественное избиение поваленного на землю убегающего. Поломать ударами ног все его рёбра, сломать колени, изуродовать градом кулаков и ножей его красное, орущее лицо... Однако, моё деяние сегодня похожее не на скотобойню, а скорее на сафари. Подъездное сафари.       Как я уже неоднократно писала, рядом с моим домом есть квартал многоэтажных зданий из серого кирпича. Несколько из них похожи на вытянутые прямоугольники и в одном из подобных, на вид которого выходят окна нашего дома, я и решила побывать. Изначально я искала там своей эстетики и удовлетворения от отсутствия движения, от тихих, случайных звуков, доносящихся из-за дверей жилых квартир приглушёнными, будто стеснительными и никому не нужными, а нашла там свои очередные возможности для совершения убийства. И я его совершила. Одно дело рискованней другого, ничего не скажешь.       Ах, какая же я ебанутая!       Сначала с первого этажа поднялась на лифте до самого верхнего и уже оттуда начала неторопливо спускаться вниз, прощупывая ногами каждую ступеньку. Раз на одну левой ногой, правой на следующую, и так качаемся с головой из стороны в сторону слегка небрежно, видя перед глазами тускло освещаемую лестницу, томящиеся без открытий да стука двери. Стены зелёные, штукатурка временами обшарпана будь то в произвольном порядке, либо чётко очерченными формами, будто бы их кто-то отшкрябывал холодными пальцами. Они наверняка замёрзли от настежь раскрытой форточки на восьмом этаже, через которую на пролёт налетело дитё Зимы в виде незначительной кучки снега, из коей ни снеговика не слепить, ни ангела не нарисовать и ручками, и ножками. Двери дубовые, двери железные, двери с кожаным покровом, двери без покрова, двери с деревянным покровом, двери с частичным, неполным, повреждённым, незаконченным, переделанным покровом, 2 двери, 3 двери, 4 двери, 8 дверей, 24, 48 дверей на один этот подъезд. 48 дверей, 48 судеб, 48 встреч (Или обойдёшься без таковой), 48 семей, историй, будь то достойных или жалких, богатых или скупых, хороших или плохих, многогранных и сложных, либо понятных и легко разъяснимых при походе в одну лишь сторону - вниз, к самым корням. Куда иду и я.       Примерно на седьмом этаже встретились мне двое. Пока ступала по ступеням, то слышала их сдерживаемые, а иногда и громкие смешки, быстро затыкаемые одним из парней. Сидели они на несколько ступенек выше самого седьмого этажа, занимая весь проход: левый был одет в серую тонкую шапку с чёрной толстой линией, идущей вокруг висков. Шапка была натянута до самых мочек ушей. Также он имел тёмно-коричневую куртку с меховыми катышками, джинсы и тёплые валенки, укрытые влагой от недавно растаявшего на них снега. Правый же был без шапки, с густыми светло-русыми волосами, на шее которого восседал большой капюшон от зелёной куртки из синтетической кожи, переливающейся на свету от погибающих лампочек. У него были тёмные штаны, тоже валенки, запомнила из лица только его маленькие, но испуганные глаза. А когда он успел испугаться?       Когда я оказалась на середине пролёта, они услышали мои шаги и оба резко обернулись в мою сторону, поначалу не теряя улыбки на своём лице. Оба просматривали какой-то дешёвый журнальчик, но при виде меня их яркая радость быстро испепелилась в прах. Я опустила мушку поднятого пистолета на левого парня, закрыла левый глаз, чтобы точно прицелиться, и мигом надавила на спусковой крючок. Я произвольно закрыла глаза от резкости шума, отдача непривычно сильно ударила по вытянутой руке, и по ушам ударил убийственный звук выстрела. Ох, как это было громко! Выстрел разнёсся на весь подъезд угрожающим эхом, а уши сильно заложило. Одному даже стало больно, зазвенело: я зажмурила глазки и прижала к правому уху левую ладонь, и только через секунды две вспомнила, что обязана застрелить ещё и второго мальца.       Крепко сжимая от недовольства зубы, я широко раскрываю глаза и быстро озираюсь перед собой: левое тело с дыркой по лбу съехало набекрень, боком упало на пол, начав хлестать по тому тёмно-красной кровью больше из ноздрей, чем из самого места ранения. Лежал он совершенно неудобно: он разлёгся на ступенях на левом боку, голова съехала вниз, левая рука где-то под собой, правая на голове, и возле него лежит брошенный журнал с приколами, уже совершенно никому не нужный в такие-то не смешные времена. Чудом заметила меж двух бетонных лестниц: зелёное тело в панике бежит вниз, мимолётом поднимая глаза наверх, ко мне. Наши взгляды встречаются. Я идеально помню глазёнки своей жертвы: маленькие, но широко раскрытые, напуганные, без ярко выраженного цвета, с чистыми белыми белками, старательно освещающими более тёмные пространства над собой. Я вышла из темноты, из под разбитой лампы, будто... Не сама смерть, ибо это банально слишком, а как злостн килл ебучий психопат. Рот его открылся то ли от испуга, то ли от желания вобрать больше кислорода, чтобы как можно скорее спастись от моего ствола.       Напрасные старания.       И мы начали погоню. Юный охотник гнался за своей маленькой летящей жертвой, перепрыгивая чрез ступени и цепляясь напряжёнными пальцами за перила, лишь бы быстрее преодолеть самые крутые повороты. Как эта сука драпала! Почти каждый раз, когда он, казалось бы, уже находился на линии огня, его тело вновь уходило в сторону. Он разворачивался на сто восемьдесят градусов, хватаясь рукой за перила, и переходил на следующую серию ступеней меньше, чем за пол секунды. Настолько ему было страшно. Дышал он тяжело, часто, и уже на пятом этаже голос стала насквозь пробирать паника: дышал он громко, неровно, чуть ли не переходя на крик, перемешанный с плачем, когда он, всё же, додумался до того, что пора звать на помощь.       И тут, в порыве ярости перепрыгнув через конец пролёта, я резко встала на ноги, согнула те в коленях. Схватила пистолет в обе руки, подняла его на жертву, резкое нажатие - Пау! Снова закладывает в ушах, снова дикий шум, заглушающий в первую секунду крик поражённой жертвы. Я вижу, как во мгновение появляется дырка в его стремительно удаляющейся от меня спине - даже не успевает хлестнуть к ней кровь. Я вижу, как малец падает с последней ступени, стремительно теряя остатки равновесия за доли секунды. На фоне разлетающегося по всему подъезду громадного, устрашающего своей громкостью эха, от которого невольно вспоминаешь о прошедшей войне, звук удара его головы об железную дверь кажется забавным, непримечательным писком. Его всё ещё прорезающийся голос с болью закричал своё типичное "А-а-а!", прерывающееся частыми вздохами, меж которых не оставалось места для всхлипов.       От удивления такому быстрому действию со своей стороны я среагировала не сразу: ещё простояла на середине пролёта секунд пять, только и смотря его перевернувшееся на левый бок тело, изнывающее от нестерпимой боли. Он часто дышал, пытаясь пережить это, пока его левая рука тянулась к проделанной дырке: из под ладони ме-е-едленно-медленно текла тёмная кровь. Правая нога у него несколько раз дрожала, застыв в воздухе, левая часто двигалась по полу, будто сама желая поднять тело и унести его как можно дальше. Значит, ноги у него точно не парализованы, спинной мозг точно не перебит, и он мог бы бежать дальше, но... как он убежит с простреленной косой мышцей? Может, и убежит, но от болевого шока четыре раза по дороге помрёт.       Я чувствовала себя странно, пока подходила к нему, спускаясь по ступеням. Будто я герой какого-то фильма, нейтрализовавший угрозу со стороны подсоса главного злодея, чтобы выведать от него важную информацию. Вот сейчас я подойду к нему, направлю на него пистолет одной рукой и с хмурым видом спрошу: "Где деньги, Лебовски?", или, там, спиздану восточноазиатскую дрянь в духе "Миликанись, отдать сИиимля Вьетминь, инаци палуцить баська пуля бЕсплатна! АкцЯ цЁрна пЯтницАаа, поняль"?       Хотя, может, в этой ублюдошной пьесе здесь лишь я - злодей? Раз это правда - так тому и быть. А может, это и единственная правда, или просто единственная из доступных. Так чувствовать окружающее вокруг куда понятнее. Осознавать себя злодеем в этой безумной гонке по кругу - проще для себя. Когда ты не герой-участник, которому сопереживают, который борется против алчных и мерзких злодеев, восседающих на троне и смеющихся с того, как ты отчаянно борешься за своё тело, разум и кровь против всяких фоновых подсосов... Когда ты сам ОРГАНИЗАТОР этой гонки. Когда ты САМ создал это зло. Понятнее, яснее да и чётче предстаёт перед глазами твой родной, маленький мир.       Осознавать себя злодеем как-то проще в этой беспорядочной картине, нарисованной безумным художником в очередном порыве хаоса и разврата, воссевшего в его голове. А может, вся моя жизнь после двенадцати лет - та самая картина, которую творит этот мировой художник, существующий за кулисами реальности? А может, я - это та голова, которая сподвигает художника творить? Нет, а наверное я и есть ТОТ САМЫЙ художник, который проклял сам себя на такие картины. Мои импровизированные кисточки - лезвие язвительно бегающего под кожей ножа, грубый молоток и резвый, жёсткий пистолет, всегда идущий ва-банк.       Ясно одно: злодей я для каждого, кто называет себя человеком. Но действительно ли человек - это каждый, кто так себя называет? Я могу назвать себя человеком? А насильники могут? Баба Дуня с деревни Капустино допускает такое? Баба Дуня будет только проклинать насильника за то, что тот её дочку изнасиловал, баба дуня не будет считать его человеком просто потому, что он нарушил нормы некой общественной морали, нормального поведения. А что это вообще за такое "нормальное поведение"? Его придумали неясные жители на ярких солнечных небесах, или дядьки из высоких кабинетов? Что это за нормальное поведение, согласно которому мужчина не насилует женщину, пусть даже несовершеннолетнюю, если сама эволюция заложила в нас тягу к насилию, жестокости и постоянному убийству, превозмоганию над собой и усилению, к унижению? Сама природа, или на языке Дуньки, сам Бог заложил в нас всех эту тягу. Крови. Она ведь не просто так без жалости топит котят и режет курам головы, а потом с улыбкой встречает всяких хороших или родных людей, не просто так. Глубоко внутри ей самой это нравится, и она хотела бы ещё. Ей хочется делать всё то же, что делал с её дочерью тот же Чикатило, пока он спермой заливался и стонал, как умирающий кракозябр, пока дочь его орала и кровью хлестала из отрезанных сосков, пока этот рослый мужчина с бешеными глазами ебал её.       Что есть человек? Кто этот человек? Где люди, а где лишь их жалкие подобия? Из чего вообще строится человек? Я человек, или нет? Кто из нас человек? За кого я убиваю: за подобия или людей, за идею или удовольствие? Я уже не знаю, за кого и что я убиваю. Я просто выхожу каждый вечер на улицу и кого-то ищу, наверное, уже просто так. И моё желание продолжает мне твердить: "Давай ещё. Я хочу ещё раз. Мне нужно больше. Я хочу увидеть это больше. Я хочу снова сделать это, как и тем вечером, и снова увидеть эти раны, этот вопль ощутить на своих ушах". Я просто знаю, что здесь все русские, что здесь все не свои, что здесь все поспособствовали глобальному несчастью. Они - ветераны, военные, жёны военных, отцы и матери военных, их сыны и дочери... Они все поспособствовали разрушению Украины. Они все мрази. Они все этого заслуживают. Все заслуживают попасть под раздачу. Осталось только принудить их начать убивать самих себя. Чтобы больше крови было на улицах. Чтобы всё, блять, окрасилось в красный цвет, и само небо, и сам Днепр стал рекой, переполненной мёртвыми телами.       Иначе, чем не безумием, всё это можно назвать: постоянный стресс, непрекращающаяся борьба за жизнь, вечно маячащий то за одним углом, то за другим противник, от которого реально можно умереть, который ничего хорошего тебе не желает. Уже пять лет опасность постоянно преследует меня по пятам, и естественно ясно, почему я такая нервная. "Ох, а чего Светочка такая злая? А она просто сама по себе такая злая. Характер такой. Не обращайте внимание". Малообразованные ублюдки, блять, как же я тебе *неразборчиво* этот рот ножом выебать, сука, через все эти дёсна! М*неразборчиво*!       Парень слегка мотался на левом боку и располагал раной там же, откуда свежим потоком медленно текла юношеская кровь, беспроглядным слоем разлившаяся по его ладони, по куртке, вниз, до пола. На зелёной ткани его алая эссенция жизни выглядела для меня довольно мерзко. Его ярко-розовое, чуть ли не красное лицо, разгорячённое от боли и страха, к тому же ещё и подбадриваемое первыми явно текущими по щекам слезами, вопрошало меня ещё прорезающимся мужским голосом: — Пожалуйста, не надо, — ныл он с явным плачем, — Я что угодно вам сделаю, честно, что угодно! Не уб-хи-вайте меня, пож-ха-луйста-а! Н-н-нгх!       Он зажмурил глаза и крепко прижал друг к другу ряды недавно объявившихся коренных зубов, и не сдерживая потока слёз горько, громко заплакал, мечтая как можно скорее о конце боли, решении вопроса о жизни и сострадании, в конце концов. Походу, он был готов реально сделать всё угодно, о чём только знал, но... Ах, какие же ужасные и извращённые желания способны крыться под этим самым "Что угодно". Если бы это чадо только знало... Правда, вот теперь полного спектра оно больше не узнает. Я могла бы загадать для его исполнения столько извращённых желаний, и во многом даже не сексуальных, но завязанных на насилии, что крыша его поехала бы окончательно ещё только на втором моём желании. Я потом распишу полный список того, что могла бы ему предложить, надо только этого не забыть.       Я предложила ему ту вещь, коя пришла одна из первых в мою головёшку. Она была проста, но при том настолько гениальна, что я даже вывела для себя целое правило жизни: лучше простая хорошая идея, чем идеальная сложная. С ним я иду дальше.       Оказавшись на одном полу, при одной высоте, я наклонилась над юношей и свободной рукой перевернула на спину, заставив ещё язвительнее простонать от боли в простреленном боку. Насильно, довольно грубо запихнув Макаров ему в руки, я с силой упёрла мушку в его второй подбородок, направила ствол вверх, в сторону мозга, и лишь сказала ему:       — Жми.       Он застыл. Мы смотрели друг на друга: я, наверное, выжидающе, он - смертельно испуганно. Я упираюсь своим тяжёлым коленом в его плоское пузо, всем весом, а он смотрит на меня, даже прекратив дышать. Глаза его широко раскрыты, в сустав отдаётся непрекращающееся дикое сердцебиение, начавшее долбить словно пулемёт после секунды неожиданной задержки. Юноша водил глазами то на меня, терпеливо высиживающей место на его просаживающей грудной клетке, то на пистолет, держа который под подбородком тот дико дрожал руками. Казалось, что он случайно надавит своим скачущим пальцем на куро спусковой крючок и тут же убьёт себя, что я уже представляла, но он всё никак не решался. Тихо прошептал мне, сквозь будто уже умирающий голос: "Пожалуйста".       Ну, что тут теперь распинаться? Парень прострелил себе голову, когда я пообещала ему, что если он не застрелится, то мой оголённый из под куртки ножик будет очень долго выковыривать его глаза. И, конечно, моё любимое - дёсна. Он без промедления мог застрелить меня, если бы просто быстро перенаправил пистолет на меня, но он не нашёл иного выхода. Вот такой дурак.       Но на этом интересности не кончились. Когда парень застрелился и было совершено невероятной красоты комбо, то справа от меня открылась дверь жилой квартиры. Выглянуло дико обеспокоенное лицо некоего отца семейства, и я, вскочив на ноги, направила пистолет в его морду. Его зов "Что тут за хуйня" тут же остановился, а лицо побледнело, когда аргументами стали тыкать теперь уже ему в лицо. Я, будто бы небольшими прыжочками, сама вся из себя напряжёнка, двигалась на него со своим стволом, ещё не остывшим при свежем запахе пороха, глядя в его напуганные глаза.       — Давай блять, внутрь! — всё, что помню из своих же слов.       К слову, я была заметно выше него. А за его спиной была целая семья.