***
Гриша следовал домой после столь длительного разговора по телефону довольно... Резво. У него появились силы, ибо теперь он знает, что есть перспектива заработка хороших денег. Он не волнуется о возможной смерти: мужчина много раз видел её в лицо. Он с ней хорошо знаком, возможно даже немного ладит. Хотя какой он мужчина, если внутри он до сих пор, даже спустя двадцать лет после брака считает себя мальчишкой? Он и идти после очередной заводской смены стал энергичнее, ведь с ним как раньше поговорил добрый друг. Пашка рассказал много разных новостей, и заряд настроения появился в сердце отца, разбежавшись по всему телу, словно осколки разорвавшейся гранаты. Хотя нет, он не любит такие сравнения. Слишком много гранат взрывались совсем рядом с ним. Теперь он снова топает ботинками по смеси воды, снега и грязи, по тому же маршруту, по какому он следует из месяца в месяц, изо дня в день, уже не с прежней скукотой и тоской, а с зарядом... Радости? Он не знал, какая тут может быть радость, но после того, как он услышал, что вновь отправится на войну и на этот раз за деньги, в голове заметно повеселело. Может, просто воздух здесь посвежее, чем там, сердце изнемогало по кислороду напротив источников выхлопных газов? Или, быть может, он тоскует по сытым довоенным дням? Мечтает о деньгах? В последний раз нормальный банкет он устраивал целых восемь лет назад, когда праздновал 10-й день рождения родной дочери Светланы. А ведь у них была достойная двушка в панельном доме, в которой жил он, его дочь и единственная жена, любимейшая женщина за всю его жизнь - Любовь. Люба, Любочка, или просто Любовь моя - так он называл её, пока она не ушла. Приезжали его мать и отец, её мать и отец, двоюродный брат, даже её дед - прадед для Тахома, тогда ещё живой, но старый. "Было весело" - вспоминает Гриша. А теперь они вдвоём, без единого намёка на поддержку, держатся только друг за друга. А он и то сомневается, что Светлана держится за него. Так, просто кормится за его счёт, валяя дурака изо дня в день. Без цели в жизни, как думает он. Но Гриша надеялся, что сегодня он всё изменит. Сегодня он придёт, скажет "Я дома", обнимет её, спросит как идут дела. Слишком долго он не проявлял к ней заботы и ласки, слишком долго он не говорил ей такого простого, понятного и важного слова "Люблю". Вот он, идёт торопливым шагом, почти бежит, вкушая скорейшую встречу, ощущая по стремительно взрослеющей девушке ту тоску, какую давно уже не ощущал в переплетении рабочих смен. А Света уже такая взрослая... Он готовится увидеть её юное, но усталое, худое лицо, бледное, но такое красивое, любимое, одарённое ровно теми же глазами, какие были у его жены - огромными и ярко-ярко зелёными, словно переливающиеся на свету изумруды, на фоне коих он уже мечтал увидеть самую желанную улыбку в уходящем мрачном году. Он аккуратно проходит через открытую калитку, удивляется таковой. Закрывает, как ни в чём не бывало, идёт дальше. Теперь отец не будет её за это ругать. Видя свет в доме, тёплыми тонами проникающим наружу, мужчина с привычной силой давит на ручку, открывает дверь и заходит внутрь, говоря не тихо, но и не слишком громко, чтобы не вспугнуть родную душеньку: — Света, я дома! Тут же закрывает проход за собой, чтобы не впускать много злобного холода в их хоть и бедный, но уютный домашний очаг. Отец видит впереди лишь включённый телевизор с очередным эпизодом "Кукол" на НТВ, изредка искрящую над головой лампочку, чистый стол с белой скатертью справа от взора, проход на кухню слева. Повесив куртку на крючок, скинув туфли с ног да вставив те в тёплые тапочки, он притих. Тикали часы. "Тик, так. Тик, так" - продолжали твердить две спорящие стрелки изо дня в день, одно и то же, совершенно не слушая друг друга. Запах дерева медленно заползал в нос, не спеша, давая мужчине свыкнуться с ним, ощутить по накатанной... вместе с неким знакомым чувством, которое будто осталось на войне. Чем-то очень знакомым, но вместе с тем совершенно неузнаваемым. Как будто слово вертится на языке, вот-вот его вспомнит, но ничего. Плеер лежал на диване, аккуратно сложенный, со скрученными в стопку наушниками в виде вкладышей при чёрных проводах. Обычно Света его просто кидает. Может, она просто отошла в туалет? Или внезапно пошла гулять? Хотя почему она пошла гулять, совсем ничего не выключив? В любом случае, он обещал скорого возвращения. "Подожду на кухне" - думал отец. Он повернул налево и сделал шаг. Остановился. Хотя нет, даже встал в ступоре, не делая более никаких движений. Он забыл, как дышать, когда увидел знакомое длинное тело, разлёгшееся в самом конце комнаты, лишённое розового цвета кожи теперь уже полноценно. Оно не двигалось, не подавало признаков жизни, и широко раскрытые, застывшие белющие глаза, смотрящие в пустоту и больше не шевелящиеся из раза в раз, шокировали его. На стекле окна, на стене возле него было ясно заметно большое разбрызганное пятно тёмной крови, ещё не успевшее до конца засохнуть, чьи капли от изобилия субстанции дотекли до самого подоконника. Подборок был прижат к груди, а из обеих ноздрей некогда текла кровь такими большими ручьями, что ею была замазана почти вся нижняя часть лица. На тёмно-серой кофте, которую девушка так любила носить, эссенция жизни сумела образовать подобие целого круглого озерца, которое пропитало её. На макушке, если присмотреться, всё было столь же красным: потемнела часть причёски в куда более раздражающие и жестокие тона. Рядом, на полу, стоял серый кот Орешек, нюхающий её кисть руки, предсмертно сжавшую рукоятку пистолета Макарова. Мужчина почувствовал дрожь по всему телу. Он не мог поверить своим глазам: видел, что перед ним мертвец но не хотел этого принимать ни в какую. Резко, падением встав перед ней на колени, он в отчаянии прижал пальцами её сонную артерию, с ужасом глядя в это бесчувственное лицо, после чего ощутил под подушечками пальцев лишь бесконечную тишину. Он стучал по её щекам, схватил за плечи и тряс, умоляя её: — Д-доча, не шути так! Н-не над-до так! Доча?! Он всячески тормошил её, будь то по очереди или совсем без остановки, долго и упорно смотрел прямо в глаза, водил перед нею рукою, чуть ли не тыкал в юности честные зерцала, но быстро нагрянуло на него внезапное осознание: она мертва. Всё резко оборвалось. Больше ничего нет. Все планы, мечты, все желания и светлые эмоции канули в небытие. С силой сжимая свои глаза, сдерживая навзрыд летящий плач, он вжался обеими руками в обездвиженное тело и уложил на него голову, но горько, но тихо плакать. Он шмыгал носом и изредка выплёскивал наружу больной стон - не от боли тела, не от согнутой в три погибели спины, а от душевной, раздирающей его на тысячи кусочков боли. Он стонал и плакал от такой боли, будто пронзали его десятки штыков в один и тот же момент, будто перед его глазами тут же умирают все, кого он любил и всё, во что он верил. В этот же момент он осознал: последний, ради кого он старался, уже не нуждается ни в чём. Он больше не живец. Он не думал ранее. Он не решался сделать что-то до дружеского совета. Он сам довёл девушку до состояния самоубийства. Можно сказать, что это ОН её убил. Как минимум, убил в ней последнюю надежду на жизнь, за которую она цеплялась из последних сил. Григорий бесконечно проклинал себя, чуть ли не кричал, тряся её тело, которому было уже совершенно всё равно: — Я виноват, Света, слышишь?! Я виноват во всём этом! Я! Прошу, прости меня! Вернись! ВЕРНИСЬ! И плакал. Плакал, плакал, плакал... Болело всё: от пережатых рук и головы до самого центра души. Он будто чувствовал, как натурально разрывается его сердце. И ему было ужасно плохо. В эти десятки минут, может часы, он только и думал о ней, и всё вокруг для него пропало. Не было этого жара, окутавшего его тело со всех сторон, не было этого пола, света и котёнка, беспомощно мечущегося из угла в угол. Была только она, и для него самого не было даже него. В голове пролетали все воспоминания, одно за другим: рождение, шаг, бег, слово, цифра, буква, велосипед, первое плавание, плач, радость, первый класс, успех, повышение... Война. Эта сучья война всё перечеркнула. Когда Григорий дошёл до этого, то он сквозь слёзы проклинал всех и каждого, кого только мог вспомнить, кто был замешан в начале этой войны. Проклинал и стучал в пол, ибо не мог держать всего этого в себе. Он не знает, сколько провёл здесь времени. Может, полчаса, может час, может шесть часов... Гриша не считал. В один момент он просто замолчал, склонился над ней, будто заснул, а затем, протерев лишённое чувств лицо, встал на ноги и взглянул на кухонный стол, где лежали девять толстых дневников, дополненных большим бумажным альбомом. Её история записана здесь, но он этого ещё не знает. Он смотрит лишь на бумагу, сложенную посередине всей конструкции, берёт её в руки, читает. Читает. Читает и будто успокаивается, хотя на деле лишь замирает в большем удивлении. В немом ужасе. Читает... И всё понимает. Страх пропадает с лица, крепкий кулак сжимает жалкую бумагу с отчётливым хрустом пальцев. И что-то внезапно сверкнуло в его глазах. Он поднял взгляд к окну: кровь, разлетелась, пуля прошла сквозь голову, вмятина в стене, на ней красной пятно. За окном мигают фонари, светит статичный свет. Мороз, темень, везде сугробы, снег, грязь... Смех. Чей-то наглый смех. Кто-то много говорит, кто-то слишком много говорит. Это они виноваты в её смерти. Это ОНИ довели её. Это они позволили ей покончить с собой, это ОНИ подтолкнули её к кончине. Три группы. После горечи настало ничего. На него резко наплыл гнев: Светлану довела до этого улица. Её довёл этот ёбаный город, которому он не доверял с самого начала. Работал тут и не доверял, работал и надеялся, что всё со временем пройдёт. Зря, очень зря, блять... Теперь ему больше нечего терять. Даже этот дом он не считает своим, это тело он теперь считает не своим. Оно ему, как тот думал, больше не нужно. Единственное, что осталось в его голове на тот момент, пока тот с невероятной злостью, бурлящей изнутри, словно огнедышащий котёл, умывал своё дрожащее лицо холодной водой из под крана – ненависть. Он не подозревал, с какой силой до него дочь ненавидела их всех. Но теперь он знал, что самое лучшее здесь - месть, и беспощадное изничтожение, как завещала бы его родная дочь. Но он даже не читал. Он просто знал, что так надо. И отец действовал. Лишь кротко взглянув на труп, он нащупал в кармане её джинс свой боевой нож, некогда подаренный Светлане на семнадцатый день рождения. Трофейный, от некого наёмника из Германии, которого он когда-то смог грохнуть. Теперь он полностью его до конца своих дней... Или часов. Или минут. Ему было всё равно, ибо повторял из раза в раз одну мысль: Больше. Ничего. Нет. На голову он натянул чёрную шапку, с которой ходил и в армии. Брюки тот сменил на тёплые штаны кафумляжного раскраса, заместо престижных туфель завязал на ногах хоть и запачканные, но очень удобные кроссовки, которые доказали в свои годы, что в уличном бою и на асфальте в целом они очень удобны. На плечи отец накинул и застегнул ту же куртку, что и ранее, оставил перчатки в квартире, чтобы не мешался лишний груз в карманах. Отличная одежда: удобно, практично, не замёрзнешь и сильно не вспотеешь. Главное - не тяжело. Будто позабыв о трупе, мужчина с силой выхватывает пистолет из сжимающей его руки девушки, затем ставя тот на предохранитель. Убирает в карман заместо кобуры - привык так делать с девяносто первого. Решительным шагом, не чувствуя ничего, следует на улицу, проходя мимо той злополучной скрипящей доски и на место возвращается с ломом. Пара громких движений перед входом в дом - доска поднимается, и под ним, в погребе, виднеется незаконно изъятый АКС-74У, официально списанный и уничтоженный. Под ним - восемь полных рожков патронов, рядом ещё четыре советские гранаты Ф-1, и всё это на чёрный день. На какой - не знал он сам, но тот неожиданно пришёл. Отец быстро собрал скромный арсенал и выложил на стол в гостиной. Достал хорошо знакомый, крепко держащийся на спине рюкзак: автомат он внимательно оглядел, передёрнул затвор, нажал на курок, и только щелчок последовал затем. Так, мера предосторожности. Не имея при себе разгрузки, последовал методу импровизации: два рожка засунул меж туго затянутым ремнём и штанами, третий вставил в штурмовую винтовку и ещё пять убрал в рюкзак. Одна граната лежала в кармане его куртки, ещё несколько были разложены по рюкзаку. Он ходил по дому твёрдой поступью, торопясь и часто совершая лишние действия. Не сколько волновался ветеран, а сколько желал как можно быстрее приступить к делу, отправить на тот свет как можно больше перед тем, как самому сдохнуть. Он жаждал. Наконец, мужчина покинул дом. Он наплевал на типичное для себя перекрещивание, ибо знал, что идёт на ужасный грех. Выключив в доме всю рабочую электронику, Гриша оставил кота наедине с трупом, и встал на пороге дома. Хотел было закурить, но передумал - группка болтающих трёх скинхедов на горизонте. Пора действовать. — Вон в том доме, я видел, очень классная баба живёт. Свету Тахома знаете? – спросил бритоголовый парень высокого роста. — Ты ебанутый что ли, в самом деле? — ответил бритоголовый и пожирнее, и поменьше, потирая покрасневшую щёку. — Чё я-то? Чё я ебанутый-то сразу? — слегка затряс тот руками, убранными в карманы чёрного бомбера, выражая искренне недовольство. — Да она немного шизо! — весело добавил очень улыбчивый парень с короткой стрижкой и прокуренным голосом. — Не классная она нихуя! — будто ноя, ответил толстый скин. — Лицо злобное, сисек ноль, огромная как эти, бля, ЛЭП, во. Ты-ы фетяшизо что ли? Она вообще больная, говорят. — Да ты бы не на одну грудь смотрел, бля! Ты хоть раз на жопу её внимание обращал? Орех! — Миш, тебе подрочить? — спросил с улыбкой толстячок, пока коротко стриженный разразился смехом. — Или ты сам справишься? — Да блять... — нахмурился он, кинув взгляд в сторону. — Ты это, н-не п-печалься, бабы это зло, пойми, Бабы зло. Какбэ их вообще не трогать, а то отцы их могут такой пизды дать, что это... Столь приятный разговор был прерван. Мужчина среднего роста, в шапке, тёмной куртке и камуфляжных штанах подошёл к ним на расстоянии метров двадцати, и вздёрнул затвор, после чего направил оружие на неудачно оказавшуюся здесь тройню.***
Выстрелы были слышны по Кременчугу в течение всей ночи.
Для проведения оперативно-розыскных мероприятий был поднят полный состав двух отделов милиции.
Преступник ликвидирован. Порядок восстановлен. Город помнит.