Благая Бойня

      Однажды вы видели подобную картину: в дневник снова вклеены несколько вырезок из газеты со знакомым дизайном. Кажется, вы уже видели эту статью ранее, но точно не можете вспомнить, где именно. Ваши глаза начинают пристально прохаживаться вдоль строк.       ОБЩЕСТВО И ПРАВО       Суд идëт       2 февраля 1997 года Международный военный трибунал по делам бывшего Советского Союза (МТБСС) приговорил генерал-майора украинской армии Макара Евгенщенко к пожизненному лишению свободы за преступления против человечности, совершённые им в период 1995 и 1996 года в окрестностях городов Бахчисарай, Симферополь и Белогорск Республики Крым. Осуждённый отдавал приказы на внесудебные казни гражданских лиц, подавляющее число из которых являлись крымскими татарами. Также майор обвиняется в содействии совершению его подчинëнными многочисленных эпизодов мародëрства и изнасилований.       Евгенщенко не признал своей вины, показаний на протяжении всего процесса не менял и послаблений по итогу процесса так и не получил. Приказом Министерства обороны Украины Макар Евгенщенко был лишëн всех званий и наград, среди которых медаль "Миротворец", полученная за вывод и охрану гражданского населения Киева в периоде осени-зимы 1991 года. Слухи о геноциде крымских татар под непосредственным управлением генерала Евгенщенко долго опровергались общественностью, но с каждым новым доказательством, арестом и признанием всë больше развенчивается миф о морально-этической непоколебимости ВСУ, что, безусловно, вызывает волну шока и разочарования в широких слоях населения страны.       Справа от выше приведëнного отрывка жирно выведены большие буквы, составляющие короткую и простую фразу: "Он спас мне жизнь".       Макар Евгенщенко стал первым лицом, осуждённым органами МТБСС на пожизненный срок. Помимо ООН с трибуналом сотрудничают ключевые разведки мира и правительства стран бывшего ССГ, объединëнных целью бессрочного розыска и суда над военными преступниками, не единожды нарушившими международное право в угоду материальной выгоде, радикальной идеологии или простому злому помыслу. Разбирательства сейчас проходят над ещë тремя лицами, обратившимися с поличным в органы международного трибунала, одним из которых является гражданин Японии Тайсин Каëске, принимавший участие в боевых действиях на стороне войск ССГ в качестве командира добровольческого этнического подразделения "Красный Самурай". Он признался в убийстве троих гражданских лиц, совершённом в окрестностях города Днепропетровска весной 1992 года. Процесс над ним всё ещё продолжается.       Насколько бы священной эта война не была для всех сторон, каждому из нас стоит признать, что войны в конечном счëте заставляют страдать не только военнослужащих, но и тех, кто не хотел никого убивать. Вчерашние герои, защищавшие ваш дом, оказываются преступниками, скатившимися в садизм и неоправданную жестокость, а Европа снова осталась у разбитого корыта. Прежний мир придётся восстанавливать общими усилиями, и этому стоит научить каждого, кто захочет ещё раз начать "маленькую и победоносную" войну.       Газетные вырезки закончились. Тахома продолжает писать.       Так и меняются нравы старого мира. Вчерашние герои становятся преступниками, и те, кто спасал страну, больше ей не нужны. Некогда сторонники радостно объявляют себя противниками, харкая в лицо бывшим наставникам, обвиняют друг друга в одних и тех же грехах, переобуваясь в полёте над оголёнными черепами миллионов потухших сердец. Это наш мир. Наши семьи, наши друзья и знакомые, враги и оппоненты, незнакомцы в гипермаркетовских очередях и военные, стреляющие в затылок связанным пленникам, просящим у Господа, в которого никогда не верили, о пощаде. Это мы.       В самом начале нынешнего десятилетия, когда вместо сине-жёлтых флагов над страной развевались красные, я жила в Киеве, на Лобановского. У меня были знакомые, местные детишки, с которыми в летние каникулы удавалось гулять почти каждый день. Мы не пренебрегали возможностью сбегать в центр, где регулярно проходили проукраинские демонстрации рабочих и студентов — молодых увлекала движуха любого рода. Мы просто смотрели, сидя в тени деревьев, ничего не говорили и никому не мешали, с одной стороны от детской аполитичности, а с другой — детского недопонимания. В те годы нас не удивляло единение народа и силовых структур, когда милиционеры снимали фуражки с красными звёздами и улыбались, глядя на флаги молодой республики, а ОМОН опускал щиты и дубинки, пропуская по Крещатику колонны демонстраций к главным правительственным зданиям скорее из солидарности, нежели из страха перед толпой, в значительной степени состоящей из взрослых мужчин и реакционно настроенной молодёжи. Я видела толпы заряженных юношей своими глазами, и если бы столкновения действительно имели место быть, то весь центр Киева превратился бы в поле битвы гораздо раньше. Всё же, местные силовики поступили мудро, решив не развязывать кровавую баню, как это было в Донецке или Ялте.       Но вы ведь и так прекрасно знаете, что и там, и там первыми нанесли удар именно этнические банды, будь то русские или татары. Или евреи. Помните флаг со звездой Давида над Евпаторией? То-то же. Никогда бы не подумала, что жиды и мусульмане будут бок о бок сражаться против северо-восточных унтерменьшей.       Но что-то мы отвлеклись от темы.       По сути силами безоружной толпы тогда ещё молодой и амбициозный Вячеслав Черновол (насколько вообще возможно быть молодым на шестом десятке лет) занял Верховный Совет, блокировал решение по вхождению Украины в состав ССГ (то есть сказал всем лояльным Партии депутатам "Цыц") и выпустил во всеуслышание заявление о том, что мы сами избираем свой путь и ни с какой Москвой по вопросам независимости советоваться не будем. Правда, что совстарпёры, что лугинцы с данным утверждением были в край не согласны, из-за чего две эти группировки решили негласно объединиться, задавив либералов что внутри России, что за её пределами: гонения на Ельцина и Черновола объединили этих двоих, и вскоре началась война. Потом в Москве путч, коммунистов под запрет и там, и тут, но главное оставалось главным: танки входят в Киев. Во всеобщей неразберихе только и было ясно, что танки входят в Киев.       Это был главный момент для всей моей жизни, навсегда повернувший её вспять.       В августе папу чуть не задавил советский БТР, когда красные заехали на шашлык впервые (по итогу шашлык приготовили из них самих), а в сентябре он уже стал добровольцем. Я отчётливо помню внешность отца, когда незадолго до начала октябрьского штурма он зашёл домой: монотонная зелёная каска почти не блестела под желтоватой лампой, вместо кирзачей он носил кеды, а под лёгким бронежилетом прекрасно различались куски ткани его клетчатой бело-красной рубашки, в которой он так любил пребывать на югославских курортах. Он выглядел... Сухим. Не знаю как это ещё назвать. Скажем так, причиной его внешнего вида была отнюдь не халатность — мой отец не понаслышке уже тогда был знаком с вооружёнными силами — а жуткая нехватка снаряжения в первые недели войны, вызванная всеобщим хаосом в командовании и подчиняющимся им подразделениям. Солдаты не просто не знали, где достать камуфляж, но и кому подчиняются их офицеры. Мой отец, кстати, первое время подчинялся местному отделению милиции, которое, в свою очередь, пыталось собирать под своим крылом всех энтузиастов и оборонять Лобановского, а также прилегающие улицы. Численность обороняющихся сильно пополнилась после падения обороны в левобережном Киеве, Ирпене, Василькове — многие бежали, но с оружием в руках, предпочитая оборонять столицу, а не отступать вглубь страны. Их дом был или прямо здесь, где они сражались и погибали, или совсем рядом.       Отец улыбался нам, но по глазам легко было понять, что со своей семьёй он решил мысленно попрощаться. Георгий поедал глазами и меня, и жену свою (мою маму, то есть), старался растянуть пребывание с нами настолько, насколько это вообще представлялось возможным. Рация в его кармане разрывалась от сообщений: "Пришлите подкрепление на станцию, на Ж/Д станцию, пехота идёт через пути", "Егерь в штаб, Егерь в штаб, раненых много, срочно везите скорую, срочно скорые подключайте, мы все тут подыхаем" — пытался достучаться до всех на канале безымянный связист. "Русские на крышах, блять, на крышах многоэтажек! Не стреляйте по окнам, блять!"       "Не стреляйте по окнам! Там люди!" — буквально умолял надрывающийся голос отчаянного мужчины, так и оставшийся для меня неизвестным. На этом моменте папа решил выключить рацию. На крышах, видимо, были уже не люди, а в окнах...       Папа обещал нам, что всё будет хорошо и он защитит нас. Сказал, что будет стоять до последнего, а нам приказал при первой возможности эвакуироваться из города. "Когда всё кончится, я вас найду". Заверил, что мы его единственная надежда и опора, но я посмела заявить, что его настоящей опорой должен стать его автомат. Какое справедливое было замечание, но как ловко оно испортило всю драматическую идиллию... Нет, ситуация была действительно грустная. Я пыталась как-то направить папу на нужные размышления, также подметив то, что мы справимся, главное чтобы он сражался, но... Мне кажется, родители меня не поняли. По итогу мы просто обнялись, и этот акт родительской заботы был с его стороны одним из последних и одним из самых проникновенных, которые в моей жизни когда-либо случались. Второго октября, в тот же день он взваливает лямку калаша на плечо, включает рацию, укладывает её в карманчик обвеса, в последний раз целуется со своей женой Анной и уходит восвояси, отчего мама плакала весь оставшийся вечер. Она не могла принять того, что её муж добровольно отдаёт себя воле ужасающего случая, а я впервые в жизни осознала то, что меня как-то, знаете, не сильно колышет его судьба. Именно что искренне не колышет. Впоследствии я поняла, что у меня попросту нет эмпатии к людям.       Стрельба и разрывы снарядов по-прежнему происходили в одном-двух километрах от нашего дома, и вполне справедливо мне казалось, что крик войны непропорционально быстро всё накатывал и накатывал на нас. Третьего октября я бегала с мамой на улицу, чтобы приобрести кое-какой еды на оставшиеся деньги, и я видела, как из-за разорвавшейся мины женщине оторвало обе ноги. Люди оттащили тело к стене, чтобы она могла на что-то опереться, и от дороги, вдоль скамеек, за женщиной остались проведены две небрежные линии из настоящей человеческой крови. Рядышком, подле низенького декоративного заборчика, лежал бездыханный мужчина, который когда-то рассказывал моему папе про чудеса службы в ракетных войсках и про своего бестолкового сына. У него не было целого куска шеи, а о количестве крови, разлетевшейся из его сонной артерии, я вообще молчу.       Сейчас меня ничем не удивишь, но тогда мне это дейст       Четвёртого Пятого октября через нашу улицу промчались две российские машинки. Шестого октября мы узнали, что на другом конце проспекта сожгли целую танковую роту, а перед нашими окнами продолжали мотаться туда-сюда то пешие украинские солдаты вперемешку с ополченцами, то гражданские автомобили, наполненные всё теми же бойцами — картину, когда вдоль широкого проспекта в сторону фронта мчатся десятки Жигулей, Волг, Уралов и Копеек, а внутри каждого из них не видно никого, кроме злых и жаждущих расправы мужчин и наиболее мотивированных женщин, имевших на руках что попало, будь то калаш, охотничье ружьё или гранатомёт, я не забуду никогда. Простые гражданские автомобили становились самым доступным и, на удивление, самым эффективным средством передвижения украинских войск внутри города, ибо места, где русские танки разворачивались минуту, Запорожец пролетал за миг. На них привозили людей, на них увозили трупы, подвозили боеприпасы, медикаменты, иногда приказы... Они же становились гробами для многих. А ещё отличной целью для российской авиации, которая так и ворчала, пролетая над многоэтажками. Нет ничего страшнее, чем вой истребителя, пролетающего над твоим домом.       Сотни сгоревших автомобилей оставили свои тела на улицах Киева. Они не имели никакой брони, но их водители и пассажиры всё ещё гнали вперёд, из раза в раз садились за баранку или пассажирское, будучи на все сто процентов уверенные в том, что смерть их сегодня не настигнет и их коктейль Молотова прилетит по танку или грузовику, приехавшему завоёвывать их землю. Как называется это чувство? Патриотизм? Инстинкт самосохранения? Наивность? А может, это было отчаянием. Как ещё объяснить поведение человека, который с бутылками бензина бросается из переулка на чёрные махины, прекрасно осознавая, что это может быть его последним броском? Назвали бы вы его глупцом? Глупец ли тот, кто жертвует собой, зная о лёгкой воле случая, перебивающей любые геройские потуги при малейшем дуновении желания? Блять, это было так давно.       Как же это было давно.       Воистину, вооружённого народа в городе было настолько много, что бронированная техника была попросту в дефиците; подавляющая её часть находилась в подчинении или элитного батальона нацгвардии, дислоцировавшегося в центре, или в подчинении южных частей, контролирующих въезд-выезд в город. Был один день, и днём этим было девятое октября, когда ССГ-шные бляди заняли правительственный квартал и объявили о своей победе, но в ночь на одиннадцатое число их отсекли от снабжения из западных пригородов, отрезали все пути отхода и полностью истребили за одни лишь сутки. Грохот от разрыва боекомплектов был такой, что гул стоял на весь город и, казалось, дребезжала посуда, с которой я в последний раз ела в этом доме.       Мы ещё не знали, чей боекомплект это рвётся. Мы думали, что в городе настаёт полный пиздец, поэтому мама приняла решение сваливать. Если бы она только знала, чьи это были боекомплекты. Если бы она только знала, сколько тысяч русских было убито и взято в плен в ту великолепную ночь...       Одиннадцатого октября мы собрали необходимый минимум вещей, по просьбе отца захватив ещё и пару его важных вещиц (он был уверен, что раз однажды прилетело по соседнему подъезду, то однажды прилетит и по нашему). Всё уместилось в один чемодан и один рюкзак, поместившийся мне на плечи — для своих лет я была девочкой очень крепкой. Эвакуация гражданских лиц была организована напротив одной из железнодорожных станций на юге города, к которой подъезжали и пассажирские автобусы, снятые со всех рейсов (и междугородных, и пригородных, и городских), а также военные, среди которых был и Макар Евгенщенко. Тогда ещё он был полковником, перед которым стояла задача защитить нас на выезде из города — мощный человек. Невысокий, на вид не сильный, но сила заключалась исключительно в его характере. Запирая себя в БТР, он вырывается вперёд колонны и ведёт вместе с несколькими другими бронетранспортёрами всю гурьбу автобусов через опасные дороги. Тарахтел двигатель, время от времени машина прыгала на кочках, через запотевшие окна были видны только размытые фигуры. Пассажиры автобуса, среди которых взрослых мужчин можно было по пальцам рук пересчитать, молились.       Кто-то не нуждался в автобусах, и они выезжали из города на собственных автомобилях. Кто-то ловил попутки или шёл пешком, из-за чего на некоторых участках двух южных дорог возникали пробки. Какое-то время ситуацию под свой контроль пытался взять миротворческий контингент, но они толком не смогли туда приехать (вот такая ирония), из-за чего все тяготы лежали на плечах украинской армии.       Армии? Ой, оговорилась. Милиции, ополчения, военных, вооружённых МЧС-ников, Киевского ОМОНа, активистов из УНА-УНСО, СНПУ и даже сочувствующего криминалитета. Армии, как единой структуры, на тот момент, считай, и не было, потому множество дезорганизованных сил пытались прямо во время войны как-то выстраивать взаимодействие друг с другом. Генеральный штаб к концу сентября сумел подчинить себе несколько тысяч военных, базирующихся в Киеве и Киевской области, а вокруг них в свою очередь формировался костяк сначала НГУ, а потом и ЗСУ. Почти на всей остальной территории страны царила самоорганизация местных воинских формирований, из-за чего к концу года под полной оккупацией оказались несколько областей страны, от Черниговской до Донецкой.       Я помню, как мы выехали за пределы города, но ещё не достигли Кагарлыка и даже Обухова, который стоял ровно на полпути к точке назначения (там уже не стреляли, только заряжали). С запада, со стороны холмов, где и располагались ССГ-шники (или Советы, толком не понять против кого мы тогда сражались), по нашей колонне в который раз открыли огонь, но теперь бронемашины не смогли ликвидировать угрозы вовремя (а они стреляли почти постоянно). Один из автобусов разнесло в щепки, а наше сопровождение завязало бой. Мне было не до того, как воюют украинские нацгвардейцы, ибо с одной стороны на весь салон визжала впавшая в истерику женщина, констатирующая факт нашей скорой общей смерти, с другой заплакали и заныли дети, подняли голос мамашки, завыл мальчик с аутизмом, переливаясь в уродливом гимне космических тиранов c неукротимой паникой истерически вопящей женщины с передних сидений. И только глядя сквозь мутное окно, пока паника не заполонила собой весь салон, я видела заполонённый чёрным дымом кузов автобуса и выброшенное на мокрый асфальт тело. Или его часть.       Был ли у Макара выбор? Кого он убивал: рядовых гражданских или плохо экипированных бойцов? Был ли он сдержан, когда понимал, что не смог спасти жизни людей, на защиту которых встал? Я думаю, он сам пребывал в истерике если не в тот момент, то точно позднее. Может, истерика его настигла только в Крыму, когда он понял, что врагу нельзя прощать его преступления? Я не знаю. Он пережил своих убийц и возвысился в иерархии, фактически став одним из строителей нашей победы в частности и воинской славы Украины в целом, направив оружие против, как ему показалось, истинных врагов народа и государства. Генерал-майор сделал свой выбор, а мне пришлось не так давно повторить его деяние. Крымские татары являются далеко не главной целью оружия мирового возмездия, но одна отбитая группка несогласных с прошлым людей решила встать у меня на пути, дав стимул ещё сильнее разочароваться в исламской вере.       Грустный февральский вторник резко переменился достаточно ярким очередным днëм. Я вышла на учëбу: снег стремительно таял, но ветер добивал весь настрой своей противностью. Ботинки хлюпали по грязи, а в кармане не было ни патрона, ни ножика — ничего не взяла с собой. Надеялась немного расслабиться, кайфануть в этот вторник без груза под кофтой, но опасность явилась как всегда в неожиданном месте и при удивительных обстоятельствах. Не сказать чтобы они были самыми удивительными, но я не ожидала посеять ещё немного хаоса в сердца кременчужан. Ладно, не буду более тянуть кота за хвост, приступаю.       В четыре часа уроки кончились. Я сходила на тренировку, где выложилась на все сто, а в пол шестого уже была свободна и уставшей следовала домой. Никаких интересных происшествий в течение дня не случилось, а я не планировала таких создавать. Включились уличные фонари, ноги сами вывели меня со двора на улицы и быстро довели до Хорольской, где не было никого, кроме лëгких сумерков, трели одинокой птицы и множества молчаливых деревьев. Сегодня теплее чем дня два назад, но температура в этом сезоне прыгает из крайности в крайность. Я не удивлюсь, если сегодня будут всë те же +2, а завтра температура свалится до минус пяти, а потом и минус десяти, как было прошлой зимой. Денёк с каждым суточным циклом понемногу прибавляется буквально на минутку-две, плавный накат света почти незаметен и ощущается лишь через промежутки в пару недель. Несмотря на это, на улице всё ещё мрачно, но уже многолюдно. Быстрое восстановление промышленных производств привлекает народ, и с каждым днём здесь становится всë теснее. Людям очень надо где-то работать, и, к счастью для меня, места для поработать решили обустроить здесь, в самом центре страны.       До дома оставалось не больше сотни метров: пройти до развилки и на углу уже мой домик. Наперерез мчался дерьмово-жëлтый советский универсал, похожий на Жигули, но отличающийся от такового большим багажником (прямо как у Жигули!) — ВАЗ-2102. Тот нагло ослеплял меня насыщенными жёлтыми фарами, приближаясь неторопливо и так вальяжно, будто подкатывал словно городской житель Тбилиси, когда на деле он медленно объезжал старую-добрую яму. Я бы не обратила на автомобиль никакого внимания, но побитое крыло откровенно ударило меня в ногу — пошатнулась и чуть не упала в пропитую городским бюджетом лужу, а после тут же заглянула в салон остановившейся ржавой кареты, откуда на меня выглянула чья-то смуглая рука, зажавшая рукоятку боевого оружия, похожего на пистолет со складным прикладом. Указательный палец лежал на крючке, как на родной кровати, а владелец его глядел прямо мне в глаза.       — Ассаляму алейкум, — молодой хач поприветствовал меня безо всяких претензий в голосе, перебивая тарахтящий двигатель. Одна претензия была обозначена лишь в его пальцах.       В машине было три человека. Все они были похожи то ли на татар, то ли на кавказцев, одеты были примитивно и с чувством лёгкого житейского вкуса: кожаная чёрная куртка светилась на водителе как новенькая, а под расстёгнутым пуховиком молодого стрелка, восседавшего как король на пассажирском, красовалась красно-белая клетчатая рубашка. Он был ко мне ближе всех, был моложе всех и своей шевелюрой был даже чем-то симпатичен. Несмотря на его интеллигентное лицо, по деяниям мне не стоило даже думать о том, что он полный бездарь, заслуживающий только страшную, жестокую смерть. Но рядом со мной не было ничего, что могло бы гарантировать мне победу. Отнимать у него пистолет стало бы самым тупым решением, которое безусловно являлось для меня фатальным.       — Отдавай деньги, подруга. Я знаю, что они у тебя есть.       Не сказать чтобы я была напугана или обескуражена. Не сказать вместе с тем что и я чувствовала себя в доминирующем положении, что собеседники из машины меня побаиваются или находятся в подобном состоянии. Я просто думала. Стояла и думала, взвешивая все за и против, всматриваясь как и в бдительность оппонентов, так и в окружающий меня рельеф. Дом далеко, не добегу. Кирпичей или чего-то тяжёлого под ногами нет. В сумке тоже ничего серьёзного нет. В моей голове даже промелькнула мысль снять с себя ремень и попробовать задушить парня (поскольку такой абсурдный шаг серьёзно бы удивил каждого оппонента, а удушение дало бы мне больше пространства для манёвра)... Я обдумывала варианты, искала людей поблизости, но единственным сторонним присутствующим оказался какой-то человек, крутившийся у припаркованного микроавтобуса прямо напротив моего дома. У меня были только два варианта: бежать со всех ног или отдавать ему бумажник. Во мне не осталось совсем никаких сил, а мозги за время тренировки приготовились в кашу, потому я почему-то решилась на второе.       Хачик уже улыбался мне, ровно как и остальные жители гробика на колёсиках. Особенно меня заинтересовала мордашка щуплого дядьки на заднем сиденье, глаза которого говорили о том, будто в нём вообще не осталось ни капли души. Если в лицах стрелка и особенно шофёра ещё читалась какая-то живость, то морщинистый дядя на заднем казался совершенно мёртвым изнутри, будто он ожившая кукла. Солнце Крыма, видимо, его уже не греет.       — Ты вообще понимаешь меня? Может, тебе водички подать?       — Конечно, — я смотрела в глаза стрелка, ощущая проносящуюся сквозь собственное тело искорку жгучего позитива.       — Под ногами самая вкусная. Тебя наклонить? — он потряс рукой.       Окей, подумала я, дело принимает негативный оборот. Дружеская беседа быстро превратилась в перепалку с плохими советами, после чего мне стало ясно, что с этими парнями точно стоит разобраться. Но я не могла приступить к плану без определëнных уступок, а вся концепция ближайшего часа в моей голове полностью сложилась. Когда я потянулась руками в карманы сумки, рыская в поисках кошелька, то надеялась только на то, что то место, куда поедут три татарина, стоит недалеко и мы его быстро достигнем. Не доставило больших хлопот отыскать тощий чëрный кошелëк и с истинной добродетелью передать его в уже протянутую руку смуглячка, отчего тот улыбнулся почти как обезьянка, получившая вкусную награду за исполнение наизусть знакомого трюка. Он что-то прохихикал мне на своём, халяльном, и направил пистолет с груди на колено. Я за долю секунды поняла в чëм дело: отпрыгнула от мушки, как дикий кот, чуть не подлетев на обеих ногах сразу — в тот же момент по ушам ударил грохот пули, вылетевшей на землю. Машина тронулась, заревел двигатель, чуть буксуя улетела вперëд вместе со всеми пассажирами. И всё снова выглядит так, будто ничего и не бывало — только вырыла крохотную дырку в земле выпущенная пуля, а рядом с ней осталась горячая макаровская гильза.       В том кошельке содержутся все мои сбережения. Если я не верну его, то скорее одичаю и либо умру от голода, либо нарвусь на пулю вооружённого гражданина, решившего по-дешёвке закупиться на радость оставленными пушками, которые чиновникам надо на что-то списать, а генералам на что-то сбыть. В любом случае, проблема автомобиля не исчезала.       Стоит ли мне описывать то, какой силы ненависть меня захлестнула? Мало было большой обиды, но на неë наложилась маленькая — из раскрытой сумки выпала тетрадь, которая пять дней подряд заполнялась недостающими тоннами конспекта. Пять дней подряд просто в никуда. Хотела было плюнуть на эту тетрадь, но с увеличивающимся градусом горя подняла её с земли, быстренько отряхнула и положила обратно. Я застегнула сумку и взглядом проследовала за уносящейся машинкой, с хрипом напрягающую каждый агрегат металлического тела, чтобы уехать как можно быстрее отсюда. Но он не мог. Он ехал не настолько быстро, как бы ему хотелось. Вы уже знаете, что я собиралась сделать, не так ли?       Мысль о микроавтобусе не давала мне покоя. Как только обидчики удалились на расстояние в несколько домов, я со всех ног побежала в сторону оставленной жёлтой машинки, стоящей прямо позади. Я видела и слышала, как захлопывается дверь, а затем заводится и хрипло рычит двигатель, дует из выхлопной трубы первый дым — "Он сейчас уедет!" Значительные расстояния преодолевались будто в доли секунды, снег с грязью вылетал из-под пяток, заставляя те сверкать. Ноги ныли от боли, скользили как гнилые лыжи. Даже когда микроавтобус тронулся с места и решил ускользнуть от меня, я всё равно настигла его потрёпанный ржавенький корпус. Достаточно было ухватиться за дверную ручку и надавить на неё массой собственного тела, чтобы та раскрылась, заставив водителя впасть в ступор. Мне показалось, что он отпустил газ — зацепившись обеими руками за ручку, я проскользила с тормозным путём автомобиля ещë несколько метров, пока скорость не оказалась достаточной, чтобы буквально запрыгнуть в кабину.       За баранкой был почти полностью лысый мужчина. Наше противостояние также было почти немым. Только увидев меня краем зрения, он зажал педаль тормоза, отчего по инерции меня кинуло в дверь — плечо приняло на себя удар, несерьëзный. Пока руки держались за крышу, моя правая нога ощупывала голову и тело оппонента. Ноги били с широкого замаха, сильно и беспощадно, разнося синяки по всему плечу и корпусу, прячущемуся под плотным камуфляжем с нашивкой российской бригады — узнала по флагу. Молодой парень в морщинах и с мелкими кусками перхоти на макушке не казался таким отчаянным: он отпустил руль и прижал голову к плечам, закрываясь от меня руками и даже пытаясь прижать колени к животу; громко и часто дышал, словно бешеный конь. Машина ехала уже очень медленно, пока прямо на моих глазах не остановилась.       — С-с-ка, чë те надо?! — рявкнул он, даже не смотря в мою сторону. — Моя машина!       Нет. Не твоя.       Ноги перескочили на асфальт. Отпустила крышу и освободившимися руками схватила водителя за плечо и шею, вытянув его тело с тёпленького места. Тяжело, но не настолько, чтобы делать это медленно и ценой огромных усилий — парень мелковат. Хватило двух резвых толчков, чтобы оторвать обмякшего ветерана от баранки и выкинуть прямо на грязный асфальт. Пока он делал кувырок по мокрой земле, поджимая ноги, я уже села за водительское и потянулась за дверью. Захлопнула без происшествий, схватилась за баранку, ноги на педалях, всё тело снова в деле. Мне стоило лишь на мгновение опустить взгляд под руль, чтобы понять, что это точно не его машина — контакты оголены, а в них вставлены два куска проволоки: одна скручена, чтобы встать в два контакта, другая зафиксирована. Тогда я почти не обратила на это внимания, а потому давайте будем и далее придерживаться хронологии повествования.       Оказавшись на сидении чуть более мягком, чем деревянный табурет, не чувствуешь себя хозяином жизни. Зато можно почувствовать себя хозяином чужой жизни, переехав кого-нибудь. Быстро прокручивая в руках руль, я разворачиваюсь по вытянутой дуге — тело по инерции клонит вправо, чтобы улечься на пассажирское. Даже кажется, что сейчас машина упадёт на бок, но этого не случается — дуга преодолена с объездом еле встающего с земли ветеранчика, который в отместку успевает кинуть в лобовое стекло только свой средний палец, скрючив настолько злобную мордашку, будто это действительно была его собственная машина. Угнать машину у угонщика, что за прелесть!       Благо, мы с мужчиной быстро расстались. Надеюсь, я его больше никогда не увижу.       Этот грузовичок был куда менее поворотливым, чем недавно погибший на моих руках ВАЗ, и тем менее скоростным, однако его массивность также могла сыграть свою роль... Только совершенно не в погоне. Но и не в погоне было дело. Для достижения успеха достаточно было следовать за халяль-мобилем на нужном расстоянии, не выдавая преследовательского мотива зоркому глазу параноидальных грабителей — думала я. Даже настолько наглый и резкий поворот с Хорольской улицы на другую, при котором борт автомобиля погнул знак красного треугольника, не заставил расслабленных татар хоть немного изменить свою тактику, оторваться вперëд или как-то уйти от меня, нет. Создалось ощущение, что они или вовсе не заметили появление микроавтобуса за своими спинами, или восприняли меня за такую мелочную сошку, которая не сможет даже угнать автомобиль. Ну камон, каждый украинский ребëнок за пять лет войны научился в совершенстве пользоваться армейским стрелковым вооружением, определять координаты огневых точек противника и изготавливать функционирующие танки Т-52 в натуральную величину, что уж говорить об угоне автомобиля? Но, видно, недомоджахедам было невдомëк, что малый возраст необязательно означает столь же малый опыт.       Я знала, что при угоне обрезаются провода, но всегда было интересно узнать, какие именно. Как оказалось, на этой модели дело даже не в проводах, а в соединении контактов из одной связки (машинка воистину старая). Угонщик отсоединил кожух, оголил восемь контактов, соединил одной проволокой третий справа из нижнего ряда с левым из верхнего ряда, а вторую проволоку вставил во второй слева верхнего ряда и, как оказалось, прижал её к первой проволоке вплоть до заведения. Правда, в этом я разобралась значительно позднее, а вы, судя по моему замысловатому описанию, не разберëтесь вовсе.       Да и зачем вам угонять автомобиль? Лучше отдайте чужую машину в достойные руки. Например, в мои. Сделайте это добровольно и никто не пострадает. Ну, наверное.       Не было похоже, что татары куда-то торопились. Их машина двигалась в общем потоке, в форме неприглядной амфибии прорываясь сквозь бесчисленные тонны бесхозной воды, и только я видела истинное лицо тварей, преспокойно рассекающих по городским улицам точно также, как и тысячи блеклых тел безымянных граждан. Наша погоня превратилась в тихое преследование по улицам угасшего промышленного города, огонёк которого вновь пытались разжечь посредством привлечения огромного числа приезжающих славян и трудовых мигрантов из умирающих республик, жители которых никак не хотят развивать свои страны. Машина троих "нищих и угнетённых" не отличалась от драндулета соседской бабушки, номера были ничуть не хуже чем у главаря сельсовета, а лица их, от одного до другого, были ничуть не своеобразней многих из нас. Они выглядели почти как вы и ваши отцы, если вы родом из соответствующих земель, конечно. Пока мы стояли на светофоре, выдерживая между друг другом паузу в два посторонних автомобиля, в голову лезли образы, в которых я легко помещала моих грабителей, одного за другим.       Стрелок вышел бы неплохим официантом или комедиантом, а может ведущим на ТВ. Лицо полно харизмы, как и голос, преисполненный познанием импровизации и нужного тона, который бы идеализировал достойное образование и годы добровольной выучки в глазах ПТУ-шных общественностей. Псих на задних сидениях мог бы легко сниматься в кино на соответствующей роли, светя легендарностью анфаса смуглого лица Аль Пачино, а водитель... Ну, он мог бы побегать каскадëром на замене Роберта де Ниро, наверное. Не знаю, этот актёр всегда играл плохих парней.       Не люблю таксистов. Они либо требуют слишком большой платы, либо у них в салоне воняет так, будто в багажнике расположили целый цыганский табор.       Наша совместная поездка продолжалась около получаса. Попеременно цель то ускорялась, то вновь сбавляла обороты, будто парни определиться не могли, удирать от меня или делать вид, что всë в порядке. Сначала ехали на юг, потом выехали на проспект Свободы и погнали на север, к интернам, где проехали через мост и мимо постамента с танком, а там и пункт назначения. Халяль-мобиль заехал во двор из многоквартирных домов, а я остановилась на улице, неотрывно наблюдая за целью с дальней дистанции. Пару раз машина пропадала из поля зрения, но в голове удавалось точно моделировать еë дальнейшее направление — тот универсал, казалось, уже не мог от меня уйти.       Автомобиль не появился из-за угла ни в предполагаемые сроки, ни после их достижения, что натолкнуло меня на предположение, что где-то за пределами взгляда враги окончили свой путь и вошли в один из подъездов. Заезжать прямо во двор на этой же машине было бы максимально глупой затеей, ибо парни наверняка видели мой забавный микроавтобус в зеркала заднего вида не единожды. Увидев его напротив своего подъезда, они сразу бы заподозрили неладное и решили подготовиться к атаке. У них было оружие, преимущество в знании поля битвы (я полагала, что это будет квартира) и численное превосходство, при любых условиях меня бы просто забили насмерть, потому своë единственное преимущество — фактор неожиданности — стоило использовать по-максимуму.       "Надо убить их всех. По-одному. Как-нибудь", — думала я, покидая машину.       Оказалась на улице. Я здесь была раньше: местность знакомая, чувствую себя уверенно — Тараса Бульбы, 19. Я возвращалась по этим улицам после соревнования по боксу. Серая постройка, не выделявшаяся хоть незначительными признаками жизни, стояла посреди микрорайона в форме исковерканной буквы "Г", не забывая параллельно этому исполнять функции жилого дома. Этот корпус выглядел относительно целым, что не мешало людям, однако, жить даже в соседнем корпусе, у которого разрывами снарядов было снесено несколько квартир.       А мне ничто не мешало в беззаботной непринуждённости пройти через условные ворота, разделявшие территорию двора и города, и оказаться внутри миленького локального мира, где не было ни рабочей суеты, ни привычной в нашем понимании жизни: были прилично одетые люди, роющиеся в зелёных мусорных баках, однажды подвергшихся бомбардировке голубей, были чистые дети, обзывающие грязного беспризорника фирменным "хрю-хрю", был, наверное, некогда чистый, ухоженный подъезд, у которого от автоматных очередей слетела почти вся штукатурка, были пустые бутылки. Пустые бутылки, пустые души, пустые карманы, и только мусорные баки всегда чем-то полны. Во времена моей духовной молодости люди десятками миллионов боролись за стабильность, разрушая стабильно стоящие десятилетиями дома у нас, в Украине. Я думаю, нынешний итог погибших или сломленных борцов вполне устраивает, раз в желудке стабильно язва, в голове стабильно мусор, а на работе стабильное... Ой. Точно, у них же теперь нет работы! Блин, как я могла забыть?       Так или иначе, но это стабильность. Не зря потратили пять лет своей жизни, погубив при том миллионы чужих, правда ведь? Ну ведь правда? Ну дайте нам хоть намёк на то, что всё это было не зря! Нет намёка? Вот именно. Эта война началась и закончилась ни за что. Просто так. Как говорится, "можем повторить". Боже, дай мне лезвие: наложу иль на себя, иль на врага своего, и третьего не дано! Ибо души тех, кто сегодня враг мой, дают клятву служения неизменной сущности порока! Это не месть, но очищение несу я вам, ибо подкреплены слова мои законом, которые писаны кровью наших же людей...       Очищение, друзья мои, произойдёт через покаяние. Покаяние во-он за тем углом, кстати. В наших скромных кругах его называют эшафотом. Ах да, перед посещением локальной покаяльни не забудьте предварительно покинуть телесную оболочку. Счастливого пути!       Во дворе уже были люди, которые наполовину собственную телесную оболочку покинули и в настоящей ситуации представлялись наиболее достойными кандидатами для разрешения назревших вопросов — скамеечная пара пьяниц. Они расположились прямо между машиной грабителей и дверью одного из подъездов, в который, предположительно, и ушли мои обидчики. Но здесь необходимо было поиграть в детектива, чтобы правильно сопоставить в голове аспекты происходящего и сделать правильный выбор. Начинаю с простейшего.       Оглянулась вокруг, чтобы не приметить на себе никаких подозрительных взглядов. Заглянула в глаза двоих пьянствующих на ближайшей скамейке, рассказывающих друг другу великолепные истории, присмотрелась к ближним и дальним углам, в окна чужих машин и окна домов, но приметила только заинтересованную мной ворону, держащую равновесие на верхушке голой сосны. Напротив дальнего подъезда из окна второго этажа высунулся мужик, одетый в одну майку и размеренно покуривающий сигарету. Не было похоже, что у него было до меня хоть какое-то дело. Воронов же дрессируют для слежки или только в фильмах, где сэкономили на сценаристах, или точно не в Кременчуге. Как я смогла удостовериться, обстановка ничуть не угрожающая.       Бродила из стороны в сторону от одного подъезда до другого, делая вид, будто кого-то жду, смотря на часы, шаркая подошвой и почаще всматриваюсь в дали одной и той же стороны. Ну, давай, мой выдуманный друг, когда ты покажешь свои эзотерические очи? На деле, каждый раз проходя мимо нужного автомобиля, я краем глаза заглядывала внутрь, примечая детали сначала на сидениях, а потом и на бардачке — хватило трёх мимо-проходов. В машине мне не удалось приметить ни своего кошелька, ни чего-либо ещë интересного, потому пришлось надеть перчатки и начать пробовать следующие методы.       — Извините, а вы не видели троих мужчин? — первый вопрос, который задала я, подходя издалека.       Алкоголиков и меня вместе с ними тоже было трое, потому образование нашего объединения под знаменем решения общей загадки было лишь вопросом времени. Мои коллеги выглядели хоть и несуразно, но весьма банально, представляя из себя тощего мужчину с полосатой шапкой при помпоне, у которого активно проявляется седина на висках, а также упитанного до степени нормы зрелого мальчика, который вроде и должен быть в расцвете сил, а вроде и сидит с одним развязанным ботинком, глядя на меня исподлобья своими невинными пьяными глазами. Челюсть его и до того была отвисшая, а теперь так и вовсе упала на уровень отрицательной высоты, достигнув исторического минимума. Короче, эти двое меня не поняли. Один из них, который впоследствии со мной и заговорил, резким движением поставил между мной и собой тёмную стеклянную бутылку, наполненную остатками популярного пива, и в этот же момент переспросил:       — А?       Назовëм его, например, дед. Голосом он был хрипловат, вязаная шапка частично испачкана в засохшей светло-зелёной краске, кожаное пальто расстёгнуто. Его более молодой друг, представлявший из себя столь же худого и коротко стриженного потомка слона и черепахи, вёл себя неожиданно спокойно, хоть и смотрел на меня так, будто я только что оправдала себя на смертную казнь.       — Троих смуглых мужчин не видели? — я встала над ним, а руки в карманах кофты лежат. — Они выходили вон с той машины.       — Вон с той машины... — вяло и так озабоченно повторил дед, плавно поворачиваясь за направлением моей руки.       Тот самый грязевой универсал по-прежнему стоял во всей красе на прежнем месте. Он не успел уехать по щучьему велению, ибо... Ибо хотение моë дошло до ушек вселенной раньше, чем воля щуки. Есть ли у щуки воля? Есть инстинкт, насчëт воли не уверена. Да и щуки в местных водах не водятся...       — Смуглых?! А-а-а! А-а... — до деда дошло. Он громко прокашлялся, а затем махнул рукой в сторону дальнего подъезда. — О-они-и вон т-а п-шли!       Розовая рука дедули пролетела мимо моего лица и неуверенно упёрлась указательным пальцем в направлении цели, неистово дрожа от большой дозы спирта. Он указывал на подъезд, стоящий на углу, до которого я трижды не дотопала лишь парочки шагов (он находился в метрах тридцати от нас). Теперь мой путь был несколько упрощён, но вот окончательная точка назначения татар всё ещё не была определена.       — Они тут часто бывают? — я продолжала смотреть на подъезд.       — Ды... Да-а, — его собутыльник продолжал чувствовать себя не более, чем тряпичной куклой во власти начинающего кукловода.       Их движения оставались по-прежнему вялыми, хоть собеседники и пытались собрать всю концентрацию в кулак чтобы ответить на поставленный вопрос. Пока те отвечали, с усердием соединяя нервные клетки для образования хоть сколько-то значимых импульсов, я уже протянутой рукой зацепилась за горлышко оставленной бутылки и с тихим "благодарю" двинулась к указанной цели, украв у них остатки пойла. Возмущëнный изъятием имущества дедок с огромными от возмущения глазами подтянулся за мной, вскочив на ноги, изъявил претензию в формате "сука-бля-чë-бля":       — Это моë, н-нахо... Мо-оë!       Его угрозы могли бы напугать вон тех детей, стоящих вдали, но у меня они вызывали не более, чем омерзение.       Я ничего не отвечала и ничего не предпринимала в ответ, надеясь на то, что мужик или отстанет, или сам свалится по пути. В двух шагах от подъезда мне повстречались невинные школьники, обоим нельзя было дать больше двенадцати лет. Они выглядели заинтересованными, но вместе с тем встревоженными злобой спившегося идиота. Стоило только обратиться в их адрес, как мальчики дёрнулись, но не смогли противиться моей воле, представляя себя на месте отчитываемых безынициативных, зашуганных старшим поколением ребятишек, которые только и знают, как выслушивать и потакать просьбам незнакомых рыжеволосых девиц.       — Ребят, вы в этом доме живëте?       — Не-е-ет, — с чрезмерной силой один из парней выдавил из себя такое отрицание, будто за знание его с пинками под зад отправят доедать холодный суп.       Второй молча стоял рядом, не смея поправить шапки, налезшей на его большие, бездумные глаза. Штаны и варежки у пацанов были покрыты грязью от недавно растаявшего снега, а щёки у обоих румянились. Носы источали мощный пар, почти как у паровоза.       — Окей. Видели троих дядей, смугленьких таких? — я быстро поводила ладонью перед своим лицом, будто что-то размазывая по нему.       Разговаривающий со мной паренёк смотрел куда-то мимо и моих глаз, и моего тела, отдавая предпочтение наблюдению за катаклизмом, разворачивающимся у меня за спиной.       — Видели! — парень кратковременно посмотрел на меня, потом снова в сторону, пытаясь с заиканием сказать мысль быстрее того, как она сформируется. — Н-но-но они, они...       — Девушка, вы кто? — с долей насмехательского пренебрежения спросил у меня бородатый курильщик, заседающий посреди февраля в одной майке с сигаретой в руке. Тот самый, со второго этажа.       Мужчина выглядел неважно. Его лицо сплошь покрыто собственными волосами: густые брови, длинная объёмная борода, большая волосяная шапка, полностью закрывающая и лоб, и виски, и уши. Он шатен. Оставшаяся открытой часть лица покрыта морщинами и выглядит он в целом как старик, но хоть и по прокуренному, но голосу ему нельзя дать больше тридцати лет. Складывается ощущение, что его или не приучили следить за собой, или он видел уже столько вещей, что о себе он совершенно позабыл, прокручивая в голове одни и те же сцены. Может, высокая рыжая девица с крепко зажатой в руке бутылкой пробудила в нём некий лучик просветления, возвращения сознания, и он проснулся... Увидев во мне шанс. Я поняла кто он и чего хочет, продолжив с ним диалог.       — Добрый самаритянин, — я ответила серьёзно, но на деле мне хотелось засмеяться.       — Еврей, что ли? — мужчина непринуждённо продолжал этот разговор, сбрасывая пепел в стоящую на окне чёрную пепельницу. Она была наполнена сигаретами, это прекрасно было заметно даже отсюда. — Или ты из Белого Дома?       Белый Дом, Белый Дом... Бог его знает, имел он в виду влияние американских дипломатов или местных фашистов. Честно говоря, мужчина привёл меня в смятение (а удаётся это далеко не каждому), потому ближайшие несколько секунд я просто пялилась на него, продолжая неподвижно стоять на месте. Пока подбирала подходящий ответ, толком не осознавая того, как напряжённо я на него смотрю, всё разрешилось само собой.       — Ладно, я понял... — он резво помахал ладонью вниз, пытаясь меня успокоить, сам при том понимая, что задал далеко не самый соответствующий необходимости вопрос.       Позади себя уже был чётко различим голос волнения приближающегося алкоголика, которому для ходьбы необходимо было цепляться за крыши припаркованных в ряд автомобилей, но я не придавала ему серьёзного значения. Обернувшись к бородачу, я предпочла продолжить диалог с ним, нежели продолжать наблюдать за потугами неполноценных на месть. К слову, бородатому курильщику было что сказать, а он как раз выдыхал очередную порцию дыма. Он переместил весь спектр внимания на двух детишек, которые с неугомонным интересом продолжали смотреть на нас, будто мы для них были остросюжетным блокбастером.       — Чё встали, дети? Кыш отсюда! — прикрикнул волосатый.       А дети испугались, широко разинув глаза, замкнули распахнутые челюсти и немного попятились назад, прежде чем развернуться и убежать далее по дороге; прежде чем удалиться от нас, а затем и скрыться за углом того же самого дома. Наконец, когда вокруг не осталось никого, кто мог бы понять наши посылы, мужчина заговорил по сути.       — Не знаю, что ты хочешь сделать с этими татарами, да и знать не хочу. Скажу одно: есть в нашем доме один такой, время от времени катаюсь с ним в лифте. Он всегда жмёт на кнопку девятого этажа, а иногда не забывает и на пол нахаркать. Сука, я за народ этого хера полтора года в ЗСУ жизнью рисковал, а он теперь лифт моего дома портит. Более чем уверен, что это тот чел, который тебе нужен.       Надо же, этому парню может быть и не больше двадцати двух. Но каким же старым он выглядит...       — Как он выглядит?       — Ну как сказать... — опираясь локтями на подоконник, он почесал свободной рукой бороду, с неким благоговением посмотрев в небо. — Молодой парень. Короткая стрижка, волосы чёрные, как у негра. Ну-у, с этими, как их там...       — С кудрями?       — Да, с кудрями. Смугловатый такой, одевается по-простому, по-рабочему, но чистенько. Глаза у него, вроде, карие. Типичный чурка, короче. А, ещё я на нём один раз видел клетчатую рубашку.       А вот и зацепка. Мне больше не нужны услуги этого мужчины, настало время отвязываться от него. В самый удачный для этого момент алкоголик, наконец-то, подкрался ко мне сзади. Я узнала его по громкому шипению, разразившемуся прямо за моей спиной. Теперь у меня есть резонный повод больше не продолжать этот диалог, сделав вид, что от испуга я забылась и убежала, прям как те дети малые, коих только что прогнали.       Шаг, отскок, разворот, три быстрых шага назад, передо мной враг. Не то что бы враг, а скорее цель, с которой просто нет никакого толка. Клянусь, я убила бы этого раскрасневшегося деда на месте, если бы не множество ненужных свидетелей, ошивающихся в округе. Он тянулся ко мне обеими руками, глядя то ли на моё тело, то ли на мой образ бездумными глазами, красовавшимися на розовом лице.       — Ты чё-о, сука! — возмущался он, шаркая по мокрому асфальту. — Ты чё?! Я те ебальник снесу, дев... вочка!       Переметнулась к нужному подъезду, на информационной доске которого висела реклама скупки бытовой техники. Дед метнулся за мной, такой резвости с его стороны ожидать не приходилось. Не знаю, ударил в него адреналин или резкое протрезвление, но он почти схватил меня за плечи, когда я уже входила внутрь тёмного, узкого помещения, не сильно контрастировавшего с наружной стороной в виду подступающей ночи. Жалкий продолжал бормотать что-то постоянное злобное, когда я уже переступила порог подъезда, и я подумала, что от него надо как-то избавляться. Резко раскрыла перед ним дверь, оттолкнув тем самым деда, резким движением руки выплеснула пойло на его лицо и грудь, и тот по инерции упал на правую руку, полностью оказавшись на земле. Не став дожидаться его реакции, я закрылась в подъезде — курильщик при том ни слова не молвил.       Стало гораздо тише. Всё ещё приходилось слышать возмущённые голоса снаружи, но плотно закрытая дверь позволяла не внимать их сотрясаньям воздуха в полной мере, отдаваясь духу советского подъезда. Из-за не совсем удачного броска моя ладонь покрылась вспенившимся пивом, отчего вокруг поднялась спиртовая вонь, к какой успеваешь привыкнуть после бухих вечеров, проведённых в попытке забыться и мирно заснуть, не увидев очередного кошмара. Вокруг, помимо жужжащей оранжевой лампочки, прикрученной прямо над дверью, располагались батареи, на одной из которых сушился большой ковёр, какой обычно вешают на стены. Быстренько вытерев об него руку, как о полотенце после мытья рук, а также всю поверхность бутылки, я хоть и не избавилась от резкого запаха, но сумела обеспечить себе комфортное плотное соприкосновение руки с горлышком. Оно мне, как-никак, скоро пригодится.       Стены окрашены в голубую толстую линию, шириной достигавшей целого метра, и в потускневший белый цвет над ней. Равнозначные ступени разделены войной и разрухой, часть покрытия слетела с них и когда-то была убрана заботливыми уборщиками. Темно, не сразу стали различимы номера квартир первого этажа, до которого ещë стоит преодолеть несколько ступеней. Без труда забираюсь выше, обходя оставленный велосипед, и попадаю на первый этаж. Площадка этажа не очень большая, примерно два метра на три, прямо напротив лестницы расположены четыре квартиры: одна справа от подъëма, две прямо перед подъëмом, в длинной стене, а последняя в короткой стене слева, прямо возле которой находится лифтовая шахта и непосредственно лифт. Первая квартира, которую замечаю, становится тридцать девятая. Нумерация идëт с тридцать седьмой. "Второй подъезд. Окей," — ненавязчиво проносится через мою голову.       Кнопка лифта разъëбана — кто-то жëг еë спичками али зажигалками. Никогда не понимала толка в этой забаве. Да и классики, эту игру в прыжки по квадратикам, я никогда не понимала. Да и большинства вещей во всей своей жизни я вообще, блин, не понимаю... Чтобы пойти дальше и понять, достаточно нажать на кнопку лифта, что я и сделала. Что-то страшное загудело далеко наверху, и вместо падения авиабомбы просто поехал лифт, как это и должно быть в простом человеческом мире. Но каждый раз, слыша гул лифта, я жду падения авиабомбы. Из расстройства ли, или из стереотипа, или жажды покончить с этой бренной херью, я надеюсь, что однажды вопрос жизни и смерти разрешится сам собой, и мне не придëтся вкладывать последние моральные и волевые усилия в то, чтобы прострелить собственный череп. Именно об этом я думала, глубоко вздыхая, наполняя грудь воздухом, сильно расширяя еë, выдвигая вперëд, как фактор своего людского бытия и мощи. Той же рукой, в которой зажата бутылка, протираю лоб, втыкая глаза в нижнюю часть дверей лифта, раскрашенных в однотонное серое мессиво, и шумно выдыхаю. Двери открываются.       Машинально захожу внутрь, даже не замечая того, как нажимаю нужную кнопку и двери закрываются прямо у меня перед носом. Лифт трогается, его сила давит на ноги снизу, заставляя согнуть их в коленях, но всë тщетно — спокойно еду вверх. Действительно спокойно. Думаете, меня разрывает волнение по тому поводу, что уже через пару минут я могу валяться в подъезде чужого дома с переломанными рëбрами, пробитой головой и кровотечениями из всех щелей? А разве у меня нет опыта в подобной работе? Весь Кременчуг для меня — большая загадка: каждая экзекуция это поход во мрак, где ты вынужден бить каждый угол, а глаза — адаптироваться к полному отсутствию света или через силу, или через время, а боль — просто опыт, который надо взять, обсосать с каждого бока, насладившись жжением всех нервных клеточек до единой, и довольным проглотить как пищу, данную с доброй воли высших сил. Мне вставят заточку под ребро, меня четвертуют и отправят на съедение горным птицам, оставив на камне под палящим солнцем, но последнее, с чем я умру, будет улыбка на лице и вера в беспрекословную победу славного террора над жалким космополитизмом, воздвигнутым в честь побеждённых и во славу угнетения победителей.       Предаваясь размышлениям о высоком, я не замечаю, насколько же низкой остаётся атмосфера вокруг. Под ногами, на почти картонном полу, лежит раздавленная сигарета (теперь понятно, почему здесь так душно и воняет табаком), а её саму почти не видно из-за совсем слабой, угасающей рыжей лампочки, тускло светящей под непрозрачным слоем белого стекла. С четырёх сторон меня окружало полированное дерево, покрытое гладким защитным лаком да скрытым под ним узором, и каждый угол этой будки был спрятан под линейкой, изготовленной из светло-серого, плотно прилегающего металла. Белый потолок высотой примерно 2,20 метра практически не был освещён, а узкая двойная дверь была вдоволь изрисована чёрными ломаными линиями, напоминавшими жалкую пародию на стиль граффити чернокожих американцев. Эти замысловатые узоры были нисколько не различимы, и они, смешавшись друг с другом в долгой борьбе, превратились в бессмысленное нечто, навевавшее ничего иного, кроме уныния. Как только я это осознала, лифт резко остановился: моргнул свет (как будто я переместилась на новый уровень, ха-ха), двери открылись. Девятый этаж.       Четыре двери. Путь наверх, на чердак, да путь вниз — на пролёте приметное окно, источающее и единственный источник света, и вид на мой микроавтобус (готова поспорить, что его судьба — быть вечно в угоне). На подоконнике стоит пепельница. Когда двери лифта закрылись и подъезд возглавила первородная тишина, в моей голове возникла довольно неплохая идея: а что если после убийства я уйду через крышу? Может, там есть какие-то пути отхода? Стала проверять. Взлетая по лестнице наверх, делая шаг на каждые две ступени, я сама не заметила, как уже добралась до люка на крышу, и тот легко мне поддался, полностью открывшись. Я пыталась открывать люк медленно и тихо, чтобы не вспугнуть кого-то, кто мог находиться здесь уже до меня, но крышка предательски скрипела, отчего всей душой я не единожды её проклинала. К счастью, на крыше не было никого, кроме скучающих голубей, тут же обративших на меня свой взор: одни улетели, как только учуяли опасность, а остальные, один за другим, вскоре почти в полном составе покинули крышу здания, оставив меня в гордом одиночестве посреди скучного бетона, сухого стекла и редких кучек снега. Впрочем, так я и живу всю эту жизнь. Мне не привыкать.       Во избежание показаний свидетелей, подходя к краю здания, я садилась на корточки, а по возможности вовсе ложилась пузом вниз, передвигаясь по-пластунски, чтобы с наименьшим подозрением с чужеродной стороны осмотреть потенциальные пути отступления — параллельно морозный ветер обдувал мои красные щёки, иногда джинсы становились мокрее прежнего, и так из раза в раз. После двухминутного осмотра сложились два варианта альтернативного бегства: адекватный, но вместе с тем довольно предсказуемый состоял в том, чтобы сразу после убийства подняться сюда же, переползти до люка другого подъезда и выйти через него так, будто я к произошедшему не причастна. Но, как я и сказала, это слишком предсказуемо. До следователей быстро бы дошло, что можно опросить жителей каждого подъезда, и в таком случае точно нашёлся бы хоть один глаз, который видел меня и приметил мои черты. Но вот второй вариант, который представлялся мне не менее рискованным и безумным, заключался в том, чтобы с крыши спрыгнуть на балкон одной из квартир, ликвидировать еë владельцев и пересидеть внутри до ночи, либо следующего утра, и уже затем пойти в гимназию, отсиживать очередной учебный день... На этот раз взяв с собой пистолет.       Чëртов сюр. Мир вокруг превращается в одно сплошное цирковое выступление: лошадей подожгли и распяли на круглом поле, а главный фокусник вместо зайчика достал дубинку, забив ею насмерть и клоуна, и его жену Табуретку. Жертва весело пировала кошельком, поëрзывая откормленной жопой благосостояния на прогнувшейся спине Табуреточки, а фокусник, стоя вне прожекторов, прицеливался ещë издалека, чтобы разбить об голову крашеного... Бутылку.       Я спустилась обратно на девятый этаж. Настолько быстро вернулась назад, что даже не успела осознать пройдённый путь. Теперь моей главной задачей было понять, за какой именно из четырёх дверей проживают цели. Стоило проявить мастерство анализа и рассуждения, наработанное в долгих выживальческих походах по бескрайним и негостеприимным степям, и вновь раскрыть таковое в охоте на этих несчастных. Необходимо было соблюдать выдержку, но при том и нужную скорость, чтобы не быть застигнутой врасплох или даже замеченной кем-то из местных жителей, вновь поменявшись с волей случая ролями: стать жертвой. Осмотр начался.       Первая дверь, ближайшая к лифту, выглядела целой. Напротив неё лежал чёрный резиновый коврик, а стеклянный глазок покрылся пылью. Как только мне стоило заметить паутинку, нависшую между верхним углом двери и стеной, сразу стало ясно, что в эту квартиру никто давно не заходил. Вторая дверь, дальше по площадке, была коричневая и тоже обладала ковриком, но на этот раз шерстяным. Дверь выглядела чистой, без царапин, глазок протёртый. Как только стоит прислушаться, по ту сторону общественной жизни, на фоне бесконтрольного детского рёва, происходила супружеская ссора. Тоже не тот вариант. Правая дверь стояла под "защитой" криво нарисованного символа величия русского колосса — кельтского креста — чей верхний и нижний угол недвусмысленно скривились в сторону второй справа, последней двери, с пробитой дыркой в величину теплоёмкого материала. Я была готова пробивать свой путь в квартиру с нарисованной на её двери крестом, если бы не одна маленькая деталь: напротив второй справа не было ни пылинки. Комки разлетелись от неё по сторонам, как будто её недавно открывали, причём широко и быстро, может быть нервно. Возможно, её даже захлопнули. Предположение о том, кто мог так сильно торопиться домой, не заставило себя долго ждать: татары находятся именно за этой дверью.       По-вашему мнению местные скинята настолько умны, что никогда не совершат ошибки? Они созданы для того, чтобы ошибаться. Ярчайший пример людей-ошибок лежит прямо на поверхности их коротко стриженых голов: убивают тех, кто не виновен, огребают от тех, кто унижают "русскую" нацию. Те, кому суждено вечно ошибаться и избирать неверный путь, никогда не обрести права на собственную нацию. Они совершили ошибку даже в том, чтобы банально пометить логово врага. Разве это не жалко? Россия более тысячи лет ходит по кругу, не избирая для себя никакого иного пути, кроме тотального пожертвования невинных людей и всяких целей, возникающих и умирающих из века в век, не приносящих ничего, кроме горя, крови и планомерного исторического развития, присущего даже самым диким племенам глубокой Африки. И то, как мне кажется, своими действиями этот прогресс только усугубляется, и на деле русские душой и обществом всё ещё пребывают где-то в ренессансе, начиная потихоньку уползать в глубины мировой истории.       А что в свою очередь любят бляди? Правильно, деньги. Я тоже их люблю, и я знаю, какими словами и какой интонацией надо заманивать алчное рыло на скромный капкан большой мести. Блядь поползёт на цокание золотых каблуков, потащится за отчётливым металлическим запахом поддельных, но таких статусных в его глазах монет, что умчится при должной мотивации за ними хоть до Токио, хоть на тот свет. Достаточно просто позвонить... Ан-нет, звонок сломан. Дверь поддаётся моим двойным ударам, издавая отчётливый стук; за ними, уже через несколько серий, идёт мой неестественно завышенный девичий голос, который я, с учётом старого пристрастия к курению, генерировала с усердием — довольно неплохо, к слову.       Ну, по-крайней мере, мне так казалось.       — Откройте, пожалуйста! — я чуть не надламывала голос, стараясь выдать очень высокий тон.       Мне было необходимо прижиматься спиной к стене, параллельной двери, чтобы меня не увидели в глазок, а при её открытии у меня появилось небольшое окно для свободной атаки. Приняла выжидательную позицию, встав спиной к двери недружной семейки, из-за которой почти без умолку доносились многочисленные претензии жены в адрес мужа. Голова была сильно повёрнута непосредственно к нужному проходу, чтобы голос доходил до квартирантов максимально доходчиво, но шея оттого гудела. Потряхивая кисть для непрерывной готовности к сильному замаху, я напрягала правую руку от плеч до пальцев.       — Вы купю-юру обронили! — я настолько навязчиво продолжала стучать, что самой стало тошно.       Рано или поздно момент истины должен был настать. Пока я пыталась что-то прослушать прямо сквозь нагромождаемый моим же телом шум, мимо ушей проносилось эхо, семейная ссора, но только не хоть какие-то шумы из-за нужной двери, к которой так сильно тянуло по зову души и её морали. Рука отстукивала скоростной шаг бешеного механизма, кулачок покраснел и начал ныть, ребёнок в соседней квартире плавно перешёл на неконтролируемый визг, а прямо на моих глазах распахивается одна из дверей с нарисованным на ней кельтским крестом.       Как минимум, это было неожиданно. Ошибка породило обстоятельство, казавшееся непредвиденным, и я разглядела разгадку в тех вещах, какие проблема вовсе не затрагивала. На случай её предотвращения на этапе зарождения хватило одного лишь бокового зрения и хорошей реакции, чтобы переступить через ступеньку, оказаться на ровной платформе и атаковать лицо хача, на котором проявился только симулякр некой существующей эмоции. Самой большой ошибкой Шофёра (а именно так я успела прозвать мужчину, которого ранее увидела на водительском сидении) взамен моей стало то, что он решил не закрывать дверь и звать своих соплеменников, а выходить со мной на честный бой, надеясь на то, что просто раздаст мне оплеух и заставит бежать в страхе. Но как же он, блять, ошибался...       Разве я похожа на человека, которого интересует честный бой? Нет, но я точно похожа на человека, который так часто совершает ошибки. И которому из этих ошибок постоянно приходится искать выход.       Татарин начал что-то говорить мне, выступая вперёд. На месте врага я бы наоборот заперлась в квартире, подыскивая вооружение для обороны, но в эту же секунду, одновременно с разворотом, тяжёлым ударом бутылка была разбита об его висок — сотни осколков, больших и крошечных, впились в его кожу или разлетелись по гранитному полу с характерной кристаллической мелодией, уложенной в искромётное мгновение. Я заметила, как парочка больших осколков впились в круглую щёку и отвисший подбородок; один из них проехался по шее, единовременно вызвав множество мелких кровотечений: враг пошатнулся, издав резкий болезненный стон, и лицо его, упрятанное под кровью и собственной рукой, выглядело уже не настолько довольным и улыбчивым, как при нашей первой встрече. Хватило трёх сильных движений руки, чтобы схватить мужчину за воротник, протащить его на пару шагов вперёд и кинуть в ту же квартиру, из какой тот только что вышел. Он споткнулся о порог и упал, пролетев ещё парочку метров по тёмной узкой прихожей в попытке сохранить равновесие: хватался по пути за стену, тумбочку, падали за ним чистенькие туфли и металлический носок, с неимоверно раздражающим дребезжанием протарастукавший свою функциональную смерть, а с ним и болезненные, протяжные кряхтения Шофёра, смешавшиеся с проклятиями в неразличимую брань.       Он отползал от меня на локтях, как-то отталкиваясь подгибающимися и резко разгибающимися ногами, словно агонизирующая лошадь, всё ещё остающаяся в сознании до борьбы. Его левую половину головы, запятнанную лживым лицом, освещал свет с кухни: оно зажмуривалось и тяжело дышало, сердце человека бешено колотилось — страх ощущался запахом, наводнившим наше общее окружение. Прямо за спиной врага расстилался коридор до двух других комнат, одна из которых встречалась посередине правой стены, а вторая в конце таковой. Моё тело медленно перешагнуло порог, подёргивая в руке бутылочную "розочку", и одновременно с запахом чего-то недавно прожаренного, пытавшегося завладеть помимо лёгких ещё и моим сознанием, я осознанно закрыла за собой дверь. Татарин закричал что-то на своём, мне чуждом, выдавил из себя парочку слов, неистово глядя мне в глаза, одновременно вскакивая с жопы на четвереньки, а с четверенек тут же на две задние ноги. Метнувшись за угол, в сторону кухни, он заставил меня ринуться за ним и начать жестокое противостояние. Я знала, что бежал он за ножом или чем покрепче, потому я была готова к любым ранениям... лишь бы они не пришлись на открытые места.       Бег по скользкому линолеуму на сей раз не вредит здоровью. Мужчина истерически кидается к столу, наклоняется над ним, протягивает и стучит ладонями по скатерти, стараясь найти хоть что-то, подобное оружию, но я толкаю его сбоку и во второй раз опрокидываю на пол: тело падает снова, соприкасаясь затылком с батареей — грохот проносится от квартиры до квартиры сквозь все этажи, оповещая о начавшемся бое. Он вскрикивает, жмурится, от осколков в лице полились ручьи тёмной крови, затекавшей в его широко раскрытый рот, пытавшийся проглотить весь воздух, что ему дан. С наскока падаю на колени, в полёте нанося колящий удар розочкой по брюху, но вместо дыры оставляю надрез, промахиваюсь. Он не из лёгких: отталкивает меня обеими ногами, облокачиваясь об подоконник вскакивает, но я с прежним рвением бросаюсь обратно вперёд — пробиваю круглый живот, нанося многочисленные ранения кишечнику. Руки упираются в меня, уступающее по росту тело Шофёра выгибается от боли и прижимается затылком к окну, открывая живот для второго, третьего, пятого удара... Один за другим наносятся ранения, куски стекла остаются в мясе, розочка приобретает естественный цвет и укорачивается, сопровождая это тихими всхлипами надрезов. Горячая кровь покрывает мою сжатую руку, крики врага сменяются на болезненный хрип, остекленевшие глаза его смотрят будто не на меня, а сквозь меня, отдаваясь единению с космическим постоянством и безмолвным криком триллионов звëзд, взрывающихся и рождающихся каждую секунду... Неожиданно мне наносят удар по пояснице.       Спинной нерв попадает под удар — боль пролетает от поясницы до голеней, будто по ним обоим выстрелили боевыми патронами. Это было больно! Ноги подкашиваются, я теряю равновесие, я пытаюсь развернуться и живо вступить в бой, но меня хватают и прижимают к стене. Пытаюсь тут же вскочить, не разбирая перед собой пейзажа, но спереди на меня наваливается второй враг, вдавливая сонные артерии в перенапряжённые мышцы шеи. Падая на пол громыхает бейсбольная бита, теряется из руки моя милая алая розочка. Боль не стихает, организм требует отдышки, а всем весом и силой на меня напирает безумец с пустующей душой: за глазами его не было ничего ни на заднем сидении машины, ни в настоящий момент, когда мы схлестнулись лицом к лицу в яростной схватке двух аллюзий на человека. Ноги обволакивал жар вплотную прижавшейся батареи, а дыхание обволокли цепкие руки этого гада, которые никак не хотели меня отпускать. Враг светил выбритыми висками и безотрывно глядел то в мои глаза, то на мой рот, выбрасывающий из себя крошечные порции слюны и воздуха, вырывающиеся только с безудержным кашлем прямо в его лицо. Дышать было невозможно: он точно умел душить до момента нашей первой встречи.       Интересно, кого он успел задушить?       Мои руки рефлекторно схватились за уступающего в росте оппонента, пытаясь одолеть, разомкнуть его каменную хватку, но всё безуспешно. Ноги поднимались и брыкались вперёд, вбок, но пространства для манёвра было до того мало, что все мои потуги выглядели не более, чем предсмертные судороги. В глазах уже понемногу начинало темнеть, и мой голодающий мозг, дотошно жаждущий глотнуть очередной дозы жизни хоть на ближайший миг, генерирует идею, от которой я не смогла отказаться. Трясущимися руками протягивая злобу рук к лицу гада, я сжимаю голову вспотевшими ладонями, елозя пальцами по его смуглым ушам и вдавливаю большие пальцы в глаза с такой силой, что сами пальцы начинают трястись и неистово болеть в самих суставах. Враг вскрикивает, прорезая атональной а-капеллой ориентацию с равновесием, не по своей воле ослабевает хватку, открывая мне невероятно огромное окно возможностей — отталкиваю татарина с такой силой, что он чуть не улетает назад, спотыкаясь с зажмуренными глазами о ничуть не примечательный, ровный пол... который медленно заливала своей кровью моя первая жертва. Будто десять пачек вишнёвого сока падали одна за другой, отчего красное полотнище постепенно росло в размере, дотрагиваясь до моих ног.       Времени на прокашляться не было совсем. Чтобы продолжить драться за уничтожение чужой жизни, надо подтянуться за битой. Встав на одно колено, пока прямо рядом со мной мотается хрен с изрезанным брюхом, я дрожащей рукой сжимаю её и, наконец, поднимаю. Бита деревянная, грубоватая на вид, но хватка моя железная. Пока жертва совершает целеустремлëнные шаги к столу, а гад пытается живо восстановить свои глаза (жалко, что их нельзя просто выдавить), я с наскока хватаю рукоятку в обе руки и с разворота наношу выразительно мощный удар по черепушке изрезанного.       — Боньк! — ахнула бейсбольная бита, оставив трещину в татарской голове.       Татарин тут же упал, уже не успев хоть за что-то схватиться. Ударился лицом об стол и скатился по скатерти вниз, на пол, пока я продолжала громко откашливаться от только что прекратившегося удушения. Посылая бациллы всем вокруг, я одновременно с новым замахом наношу удар по очухавшемуся душителю. Он находился в дверном проёме и уже собирался вновь идти на меня, вперёд, но мой выпад оказался быстрее: бита летит на голову, крепко прилетает по виску и оставляет заметный отпечаток на равновесии и ориентации противника. Второй удар происходит из окончания первого замаха, бита летает справа налево и обратно. Враг теряет инициативу, перекрывает собой дверной проход, выставляет навстречу напряжëнную ладонь и тяжело дышит, что-то ноет, чуть ли не кричит через силу, стонет от боли — лицо наполняется немым ужасом и отчаянием. Он падает. Я не останавливаюсь, размахивая руками широко и живо, от удара к удару ощущая всю мощь наносимых повреждений, методично кроша лицо и череп врага в неразличимое мессиво, вкладывая с плеча всю доступную массу, пытаюсь пробить и разбить структуру черепа, отстукивая каждый удар в такт с настенными часами, обгоняя их. От удара по челюсти враг резко отрубается, переставая подавать всяческую активность, будто резко засыпает.       Обнаруживаю, что ударная часть некогда чистой биты усеяна брызгами крови, а лицо врага покрылось гематомами: нос сломан и кровоточит из обеих ноздрей — алая эссенция от силы удара вылетала на щëки, два зуба лежали подле холодильника, ещë один у моих ног. Бровь рассечена, по ней по-новому утекает жизнь. Медленно и монотонно, не так задорно, как у порезанного, но и этим его смерть сильна.       Добить врагов не удаётся. Оба противника поверженными валялись по полу: гад лежал на животе с буквально помятой мордой, тяжело дыша, хрипя от прилетевшей биты по горлу. Вся её ударная сторона была покрыта вмятинами и либо капельками крови, либо целыми брызгами, в ярком изображении искусного художника, разлетевшегося неотвратимой красотой фигуры по полной территории импровизированного холста. Протерев лицо, я обнаружила, что это не пот: ладонь оставила на себе толстый мазок, длинною в путь от кончиков среднего и безымянного до основания большого пальца, и части такового пути теперь грубо расплылись по моему лицу, что не могло не огорчать. Разве кровь била настолько сильно? Почему я этого не заметила? Не могла также выделить ни единого слова, которое мог выдавить хоть кто-то из нас за время противостояния, ибо драка прошла в атмосфере стонов, кашлей и всхлипов, не разбавленные ни единым локальным словом, доступным лишь определённому владельцу языка. Отличный способ сблизить нации, радикально отличающиеся друг от друга речами.       Насилие. Просто насилие.       Наблюдая за жалкими попытками изрезанного встать на четвереньки, пока он поскальзывался на луже собственной крови, я невольно задалась вопросом: "А где третий?" Ответ не заставил себя долго ждать. Одна из коридорных дверей распахивается, с дребезгом ударяясь об стену, привлекая внимание пролетающей фигурой тощего незнакомца. Он убегает в сторону жилых комнат — тут же я за ним, дергаясь с места живее гоночного болида. Мало ли, что он задумал? Мало ли, что есть в той комнате, куда он намеревается прибежать первым? "Пистолет! — думаю я, — там точно лежит пистолет!" Эта гадина даже не смыла за собой: я пронеслась через облако чужеродной вони, чуть не спровоцировав рвотный рефлекс.       Сначала меня удивило то, что парень даже не обернулся к кухне, чтобы оценить обстановку, но значительно позднее я поняла: результат драки он уже слышал.       Не справилась с управлением на повороте и врезалась плечом в стену, увидев на секунду исчезающий чëрный носок противника. Сквозняк в ногах, волосы развеваются на бегу и воет воздух, ловко проскальзывая вдоль ушей. Ближняя комната остаëтся позади, дальняя комната оказывается конечным пунктом назначения — спальня. Полумрак, кровать справа, тумбочка слева, по другой край балкон, по центру третий чел, лохматый, стрелявший в меня. Молодой безо всяких слов смотрит мне в глаза во мгновении, обгладывая напуганными очами, и в эту же секунду хватается за оружие, оставленное на тумбочке. Быстро направляет на меня ствол, выпрямляя руку в полëте; я совершаю рывок, взлетая на путь удара, обе руки уводя на правое плечо. Вспыхнувший адреналин разгорается на полную, я чувствую, что пуля готова вылететь на меня в любой миг, и тут раздаëтся автоматная очередь. Бита попадает по запястьям врага и патроны улетают в молоко, совершая удары по ближайшей стене и барабанным перепонкам. От боли парень теряет оружие из рук и вскрикивает, от удара оступается и поворачивается ко мне полубоком, теряясь в пространстве буквально на секунду. Этого времени хватает сполна, чтобы совершить обратный замах от себя вовне, и точным, злым ударом праведной мести попасть по горлу стрелка, сломав ему кадык.       Кость вбивается в дыхательные пути, но не выгоняет души из тела. Парень пытается резко вдохнуть, но кроме слизкого кряхтения и тихого, шумного гула из его рта не доносится более ничего. Он хватается за горло обеими руками, посреди нескончаемой паники, отдававшейся лишь отчаянными попытками проглотить кислород, мечется глазами по комнате, пытаясь зацепиться хоть за что-то, что сможет вытащить его горло наружу, обратно, как было. Хоть что-нибудь, хотя бы не полностью, хоть чуть-чуть, чтобы было что вдохнуть, чтобы было похоже на то, как раньше. Он оступился, заглядевшись на мою биту с отколовшимся от неë кусочком дерева, но выровнял шаг и потянулся ко мне дрожащими руками и пустыми, ярыми глазами, которые не желали уже ничего, кроме как прикончить меня напоследок. Враг был так слаб и медлителен, что он упал, как только стоило оттолкнуть его поперëк выставленной деревяшкой. Он упал, с дискомфортом закрыл глазки и задрал голову, пытаясь выкашлять очевидную смерть. Пальцы рук, прижатые к полу, из последних сил отскрябывали ламинат, готовые добраться до единственного существующего лекарства, таящегося в кромешной тьме забытого подвала. Парень поджимал ноги, хрипел и мычал, будто пытаясь позвать кого-то на помощь, но единственным дееспособным присутствовавшим здесь была я.       Отхаркивая собственную багровую кровь, да так, что она текла по жëлтым зубам, губам, он даже не смотрел на меня, но я неотрывно продолжала глядеть. Недолго, ещё секунд пять. Бросив биту на ковëр, я услышала лишь глухой стук, и рядом с местом падения, почти вплотную, оставался в бесхозном положении крайне привлекательный экземпляр вооружения — пистолет-пулемëт Кедр с магазином на 20 патронов. Ещë только наклоняясь к оружию, я вполголоса обратилась к недобитой чурке, перебивая его стоны:       — У тебя хороший вкус. Новый?       Но не получила должного ответа. Парень только пытался приподняться на локтях, чтобы продолжать схаркивать кровь, а затем плавными, но грубыми движениями перевернулся на живот, не думая даже смотреть в мою сторону. Пока тот был обëрнут лицом к балкону, пытаясь проползти неведомый путь под нескончаемые хрипы собственного горла, я осматривала свою новую пушку, удерживая ту за ствол и рукоятку. Кедр был немного потëртым в районе затвора, но курок был чист. Видимо, его владелец предпочитал больше выёбываться, нежели действовать.       — Мамочка тебя не учила тому, что девочка хранит очаг, а не получает пулей по лицу? Я вообще-то слабая, невинная и беззащитная жертва обстоятельств, брат, — я сделала краткую паузу. — Ты вынудил меня применить силу, замарать руки. Ты чёрт, не способный на что-то кроме самоутверждения посредством насилия над другими. Слышишь, брат? Ты сам выбрал эту участь.       Не было похоже на то, что он слышал. Он прополз к окну чуть меньше метра, перебирая локтями, а затем проявил попытку встать, подгибая под себя дрожащее колено, уже что-то придумывая и намереваясь воплотить. Готовящиеся перспективы мне не нравились — манёвр остановила нога, тяжёлым весом лёгшей на спину и впечатавшей врага обратно в пол. Я навалилась на ногу всем телом, не позволяя парню подняться, и тот выдавил из себя крупную долю воздуха, словно его уже прирезали.       — Очень сомневаюсь, что участь выбирал кто-то за тебя.       Ствол, приставленный к затылку жертвы, целиком подавил внешние признаки желания бегства, а кашель (удивительно) сменился понимающим, тихим сопением сжатой глотки. Его голова лежала на щеке и была обращена ко мне практически в профиль, отчего измученный глазок невероятно встревоженно тянулся ко мне, пытаясь рассмотреть меня в последний раз. Готова поспорить, что он не ожидал прихода кармы напрямую от того, кого он пытался посрамить чуть меньше часа назад. По подбородку, на пол, стекали небольшие сгустки крови.       — Знаешь, чем мы отличаемся? Ты реализовываешь идеи, чтобы заработать деньги, а я исполняю идеи посредством реализованных денег. Не получаю за убийство почти ничего, кроме ответной ненависти со стороны масс, которые не способны осознать ценности глобального замысла. У меня есть только удовлетворение, и то сухое, как обломанные ветки под ногами; и все вокруг, вне зависимости от плага внутреннего "Я", выступают абсолютно против. Ты знаешь, за что я убила твоих друзей? А за что тебя убью ты знаешь?       Не похоже на то, что парень мог уже что-то знать, а уж тем более ответить. Он хрипел и постепенно терял сознание, это было видно по его лицу. Либо он просто искусно делал вид, что беседа ему надоедает. Встала прямо, готовясь довершить начатое, по-прежнему направляя пистолет-пулемёт с готовым боекомплектом прямо в голову фактического трупа.       — Потому что ты пошёл против замысла! Ты не захотел уходить, ты не захотел пройти мимо. Тебе захотелось вмешаться в чью-то жалкую, серую жизнь. Всем вам, холерикам, что-то, блять, нужно. Просто испортить кому-то день. Я флегматик, кстати, — с лёгкой ноткой юмора решила вставить я между слов. издав тихий смешок. — Тебе ведь не нужны были эти деньги, правда? Ты просто мразь. Тебе просто нравятся страдания других.       Тут я повышаю голос, слегка улыбаясь. Неосознанно.       — Хотя и мне тоже... — я чувствую, как игриво отвожу взгляд в сторону. — Видеть, как тот, кто хотел тебе зла, ощущает на себе желанные страдания, это... Изумительно. Нет блюда лучше, чем поданная спросонья месть. А может ли быть что-то лучше горячей, даже не разгоревшейся мести? Только превентивное уничтожение. Признайся, твоё поведение обосновано тем, что тебя били рыжие девочки в детстве? Родной отец был рыжим и однажды перепил, после чего избрал тебя деликатесом на курбан-байрам? Ну ладно, не плачь. Тебе в тот раз удалось убежать, но теперь тебя съест хотя бы адское пламя.       Я слышала, что часики тикают. Чем больше я нахожусь в квартире — тем меньше шансов на бегство у меня остаётся. Пора было заканчивать с этим телом, начавшим гладить пол и бормотать молитвы себе под нос, наверняка заученные только по указке родителей.       — Когда пойдёшь к Аллаху, передай ему от меня привет. Его пророки совершенно не умеют в священные писания. Хотя-я-я... А ждëт ли он тебя?       Вместо единичного патрона я выпускаю в голову татарина короткую очередь — отвыкла от автоматического оружия. Рука сдерживает отдачу, и все пули попадают в череп, пробивая висок в двух местах и убивая татарина на месте. Тело дëрнулось и тут же обмякло; напряжëнные глаза, зажмурившись, тут же расслабились, оставшись закрытыми. Отсюда хорошо видны тëмные дыры в голове, ведущие к мозгам, и судя по тому, что расписной ковëр стал ме-е-едленно покрываться форматом красной линзы, пули прошли навылет, оставив серое вещество несчастного на пыльном полу. Затихли молитвы, остановилась рука, пропала жизнь.       Без мозгов он даже выглядит несколько умнее, правда? Ладно, не важно.       Адский огонь не был метафорой, я собиралась сжечь это место и для того, чтобы скрыть возможные улики, и для того, чтобы отвлечь внимание во время бегства. Медлить не стала: новоприобретëнное оружие поставила на предохранитель и убрала в сумку, всë это время висевшую на плече. Также взяла с собой бейсбольную биту (она кое-как поместилась в сумку), предварительно вытерев кровь с неё шторами. В последний раз громко прокашлялась, сплюнув мокроту на пол; забрала то, ради чего и пришла сюда — бумажник (он лежал на той же тумбе). Прикрывая нос левым рукавом, я быстрым шагом возвращаюсь в коридор, чтобы не учуять кал, но даже плотная кофта не полностью спасает меня, вынуждая терпеть испарения токсичных отходов. Рядом с унитазом нахожу освежитель воздуха, который ощущается плюс-минус наполненным. Отчётливо слышно, как по трубам течёт вода. Распыляю по сортиру — работает отлично, без засечек, получаю возможность смыть отходы и открыть дорогу для дыхательных путей.       Поджог был начат с последнего посещённого помещения. Лохматый по-прежнему лежал на полу, не сменив положения частей тела, что давало мне основание полностью доверять факту его смерти. Однако, искушение в один момент овладело мной, и мне захотелось проверить полки хотя бы этой тумбы. В левой держа освежитель, а правой открывая ящики и быстро охватывая их взглядом, я нахожу сначала наборы одежды, дорожные карты, папку с паспортами, какие-то книги и записные книжки, ещё один пистолет (у меня их и так несколько)... Из одной книги, названной учебником по органической химии за авторством Цветкова, торчал знакомый прямоугольник бумаги. Поставив освежитель в сторону, я обеими руками берусь за книгу и раскрываю её на нужном месте, обнаруживая помимо разноцветной школьной линейки ещё и полтора десятка купюр разного номинала. Гривны, понятно, не представляют совершенно никакого интереса, а вот три с половиной сотни долларов являлись лучшим олицетворением пословицы "было бы счастье, да несчастье помогло".       Да и ладно, что меня хотели задушить и застрелить, ради трёх сотен долларов я могла бы напасть даже на патруль Беркута. Фарта сегодня на моей стороне, и я этому безгранично рада. Книжечка симпатичная, к слову, может понадобиться для общего развития, поэтому решила захватить её с собой вместе с гривнами (может, куплю на них бутылку воды). Радоваться, правда, времени не было.       А теперь слушай сюда, юный партизан. Если тебе срочно надо что-нибудь сжечь, то возьми зажигалку и освежитель с направленной, узкой струёй. Лучше дезодорант, ибо он более плотно и уверенно держит струю, но татары таковым не располагали. Зажигалку поставь напротив освежителя, направь через неё струю в ту сторону, которая должна сгореть, и если ты стоишь достаточно близко, то струя праведного огня захлестнёт и подожжёт необходимый предмет. Именно тут и начинается веселье, ибо вещества в банке много.       Огонь издаёт звук как огнемёт, только миниатюрный, и безостановочно ополаскивает всё вокруг. Первыми на очереди оказались карниз и шторы, которые тут же начали разлагаться и раскидывать пепел, напрягая глаза своей яркостью — показалось, что в комнате стало несколько темнее. Пошёл дым. Отхожу назад, поджигая следующей струёй неровно заправленную кровать с зелёным пледом в клеточку, затем и тело последнего убитого в красно-белой рубашке: тёмные волосы, спину, руки, огонь быстро добирается до кожи. Немного прохожусь по обоям, укрывая их под линиями разгоревшегося освежителя, полностью скрываю под языками пламени тумбочку, и только затем покидаю комнату. Прошла по коридору спиной вперёд, также разбрызгивая сгустки огня то на стены, то на потолок, не забыв также заполонить жаром вторую жилую комнату, в которую ранее не заглядывала. Там был диван, телевизор, шкаф, шторы завешены, а большего я и не подметила. Заполонила комнату огнём, а затем поспешила далее.       Кухня подверглась той же участи с поправкой на то, что один из её обитателей всё ещё был жив. Не переступая через забитого насмерть душителя, я вижу, что изрезанный шофёр пытается оклематься. Он стоял на ногах, пошатываясь, одной рукой держась за стол, а другой подтянув к себе скатерть и прижав к изрезанному пузу, пытаясь хоть как-то смягчить кровопотерю. Его штаны были сплошь залиты собственной кровью, лицо выглядело ужасно усталым и выражением походило на труп, но моё появление его несколько оживило. Ненадолго. Ногой я оттолкнула труп, чтобы тот перекатился глубже в комнату, а струю запустила в лицо изготовившегося противника, омывая небезопасными температурами всё его тело, вверх-вниз. Поначалу он не кричал, а только громко вздрагивал, сотрясая голосом стены и пытаясь стряхнуть с себя огонь руками: прижал подбородок к груди, стучал ладонями по животу, резко стянул оставшуюся скатерть на себя, отчего целым оркестром загремела посыпавшаяся посуда, столовые приборы и оставленные продукты. Огонь быстро охватил собой сервант, газовую печь (к счастью, не работала), местные шторы и старые обои на стенах, перешагнула назад и подожгла труп от головы до пят — огонь на секунду ослепил меня. Поспешила закрыть дверь, чтобы горящий человек не мешал мне, и устремиться к пути спасения: дым активно заполонял собой всю квартиру, дышать было трудно.       Сгорание заживо — одна из наиболее болезненных смертей, известных человечеству. Мне не единожды было суждено видеть или часть процесса, или таковой целиком. Поначалу у человека сгорает одежда, волосы и верхние слои кожи, что происходит довольно быстро. Боль от этого возникает не сильная, и если человек кричит, то он находится в состоянии паники. Когда первая стадия ожога пройдена, то начинается вторая и третья, которые затрагивают внутренние, наиболее чувствительные слои кожи, а также мышцы, кости. Человек или впадает в шок, или умирает от такового, или его паника переходит в крик банши — не поддающийся контролю дикий вопль, выражающий своей нечеловечностью всю остроту физических и сопряжённых с ними душевных переживаний жертвы, которая осознала, что становится обугленным шашлычком. Это продолжается несколько минут, пока человек не умирает от боли или нервного срыва, и всё это время тело продолжает кричать, постепенно ослабевая в собственных потугах и, в конце концов, умирая страшно болезненной смертью. После этого тело горит ещё долго.       Дольше всего у человека горит жир. По понятным причинам в наши времена люди долго не горят. Если вам интересно, то горящий человек пахнет как хорошенько прожаренная дюжина свиных стейков. Возможно, с этим фактом сопряжён мой интерес к каннибализму. Хочется приготовить человека заново, но для этого придётся немало попотеть, чтобы найти обладателя здорового, молодого, чистого мяса, которое я смогу догнать, аккуратно убить, ещё и доставить домой, а затем приготовить из него что-нибудь вкусное. Я ещё расскажу, откуда у меня такой обширный опыт в познании наиболее тёмных сторон жизни нашего бесславного мира.       А может и не расскажу. Ты ведь ещё ничего обо мне не знаешь, Тот-Кто-Нашёл-Дневник. Признайся: я не человек для тебя, а скорее образец для подражания, некий образ, не живая сущность. Я застывшее в воздухе нечто, которое ты никак не можешь ощутить хоть одним органом чувств, и никогда, скорее всего, не ощутишь. Даже душой. Я не более, чем описанная мелким почерком совокупность признаков. Я текст, написавший сам себя. Сознательно ты будешь пытаться вникнуть, но внутренне для тебя я не более, чем неудачная шутка, чем ночной кошмар, который кто-то выдумал потехи ради, который кто-то точно выдумал, потому что нельзя жить так, как описал тебе этот текст. Существовать так невозможно, как кажется тебе, и думать так невозможно, мыслить так невозможно, потому что обстоятельства такими не делают и люди такие не выживают! Но выживают. Я перед тобой, хоть и как буква, как слово, как сотканная из мелких нитей мысль, как построенная из мыслей Благая Бойня. Я, всё же, не просто текст, который сам себя написал, а совокупность признаков, которая этот текст написала. За совокупностью стоит правило, а правило строит человека, и этот человек — я. Если тебе и суждено однажды увидеть, прочувствовать как персону человека, который написал это, то случится сие торжество ещё нескоро. Но оно случится. Возможно, когда я проиграю, или когда устану, или когда умру своей, не своей смертью, не важно. Есть шанс, что ты никогда меня не увидишь, но иду ва-банк на то, что деяния мои станут всемирно известны, и люди пойдут за мной, и одним из них станешь ты. Почему? Потому что ты и так понимаешь, что в этой истории есть добро, а что зло. Несмотря на все погрешности ты понимаешь: надо идти за идеей без лица, за словами безо рта, а не за красочной вывеской, измаранной кровью, покрытой гнилыми внутренностями и утопающей под бесхозным мусором бесконечных призывов и пустых идеологий. Когда ты поймёшь это, то любые описания потеряют смысл, и единственное, что останется с тобой, будет только некая Тахома, у которой нет лица, национальности, цвета кожи, акцента и любимого фильма, у которой нет адреса проживания или списка родственников, номера телефона, друзей, записной книжки, счёта в сберегательной кассе, постоянного места проживания, а только метафизическое присутствие, обозначенное точкой в твоём разуме, как факт сам себя обосновывающий, как аксиома, которую никто никогда не придумывал. Я есть просто как базис, как сама Вселенная, присутствие мне подобного существа неоспоримо. Не я есть это существо, а лишь слабейшее выражение его чувства, направления движения: я веду тебя, а оно ведёт нас, и это движение... Неоспоримо.       Нас не остановить, потому что рано или поздно мы сольёмся с движением, и мы станем им, а оно станет нами. Мы будем идти далее и далее, вслед за закатом, перекатываясь через ухабы и расстреливая каждую новую тварь, что попадётся на нашем пути, и мёртвая долина не узнает угрозы больше нашей. Поначалу тебе будет страшно, ты будешь рыдать и сжиматься в молекулярную точку от чувства собственной беспомощности, но позднее ты вырастешь. Тебя перестанут пугать смерть и кровь, крик и пули, рокот глотки агонизирующего ребёнка или визг обосравшейся от страха девчонки, а выстрелы уже не будут оглушать тебя, ибо как и я ты оглохнешь. Тебе станет всё равно, как когда-то стало мне, и единственное, что останется между нашими точками, это тонкая, но нерушимая нить, которую сломит только исчезновение одного из нас. И вопрос остаётся один: кем должен быть ты, чтобы нить выдержала испытание временем и не надорвалась, пройдя весь путь от первого ужаса до конца нашей миссии длинною в жизнь? Есть ли ты конкретный спутник, или всё тот же метафизический, как точка в разуме, у которого нет ни вкуса, ни запаха? Ты объявишься, хоть вопрос мой и послан в никуда. Точно объявишься.       Ибо время сдавливается, а жизнь под гнётом медленно перетекающих из одного в другое событие кажется всё более и более долгой. Насыщенная и яркая жизнь наполняет меня, и я меняюсь, а я меняю мир, и этот мир будет написан по новым правилам. Вот тогда ты узнаешь обо мне всё.       Ниже нарисовано, вероятно, самое страшное, что вы видели в этом дневнике. Это лицо занимает не очень много места на тетрадном листе, зато контуры, изображавшие эмоции и чувства, для которых вы не могли сразу подобрать точных определений, надолго впечатались в ваше сознание.       Я не заметила, как быстро оказалась на крыше. Прошло совсем мало времени с момента атаки до прихода к проводам, навешанным между зданиями, и вот я уже спрыгиваю вниз. Нет, это не попытка самоубийства: аккуратно спрыгиваю, а скорее сползаю с края платформы, приземляясь на открытый бетонный балкон, принадлежащий двенадцатому этажу. Приземляюсь на согнутые ноги. Хоть от удара они и вздрагивают, но хруста и боли нет — успех всё ближе. Над головой медленно проносится чёрный дым, вырывающийся из двух окон и собирающихся в единый объёмный столб, который быстро подымается к небу, возвышаясь над двором. Я слышу треск стекла: третье окно лопается от жара, к генерации дыма присоединяется и оно. Знакомого крика больше не слышно, только раздаются время от времени возгласы представителей серых масс. Возмущается какая-то женщина, приказывает вызывать пожарных, суетится. Надеюсь, они будут последними, кто приедет на место происшествия... сразу после дюжины труповозок. "Пускай сгорит весь подъезд к чертям," — думала я тогда.       Сидя на корточках, оборачиваюсь и вижу закрытую дверь, сделанную из тёмного дерева. Она обладает заметными следами гнили, скопившимися вдоль порога. Соседнее окно с форточкой мутное, они заляпаны грязью и закрыты настолько же плотно, как и дверь — внутрь легальным путём не пробраться. Стеснялась недолго, и уже через полминутки дверное окно разлетается вдребезги при помощи захваченной бейсбольной биты. Я лёгкими толчками выбиваю оставшиеся осколки со своих мест, чтобы дать пространство руке, а затем нащупываю пальцами, проникшими внутрь, замок и открываю дверь, освобождая путь в квартиру.       Никаких шумов изнутри не слышно. Я бы не доверяла кедру, но он был единственным огнестрельным оружием, которое имелось на руках, потому выбирать не приходилось. Наступая на осколки, массой разлетевшимися по линолеуму, словно недавно разбитая бутылка, я направляю оружие на выход и быстро иду к нему, даже не моргая, ибо самая тихая квартира может стать самым громким обманом. Чтобы выйти за угол и быть готовой выстрелить в гипотетическую цель, я заранее направляю ствол в нужную сторону и только затем резко выхожу в коридор, окидывая всё его пространство менее чем за секунду и удостоверяясь, что здесь никого нет. Замечаю, что план этой квартиры точно такое же, как и у предыдущей, но декорации и быт в ней серьёзно отличаются. Немедля бегу в конец коридора и заворачиваю налево, где вижу кухню с открытой дверью. Залетаю внутрь: глаза вправо, глаза влево — никого, а на столе стоит тарелка с хлебными крошками и кружка с оставленным в ней чаем, чайным пакетиком и чайной ложечкой. Трогаю за дно — холодно, как в могиле. Возвращаюсь назад в коридор, где обращаю внимание на переключатели света. Каждый из них выключен, шума воды на этот раз нигде не слышно. На всякий случай одним движением включаю свет во всех трёх комнатах и резко открываю двери ванной и сортира по-очереди. Ни там, ни там нет никого, кто напоминал бы живую сущность. Ну, за исключением ползущего по раковине маленького паучка. Я сомневаюсь, что он представляет для меня хоть какую-то опасность.       Комнату, которую ранее я пробежала мимо, необходимо было проверить. Вторгаюсь также резко и бесцеремонно, как и в предыдущие, распахивая дверь "с ноги" и тыча стволом во всё, что вижу. Диван со шкафчиком слева, тумбочка с квадратным телевизором справа, окно наружу с раскрытыми полупрозрачными шторами. Всё как раньше, как в предыдущей квартире, но всё... так отличается. Цветовая палитра объектов и их дизайн во многом не сходятся в той и этой квартире, но их функционал и расположение относительно друг друга полностью идентичны. Если какие-то комнаты в этих двух квартирах и похожи между собой больше всего, так это сортир: что тогда, что сейчас он остался совершенно одинаковым. Даже тошно от такого.       Зато здесь не воняло.       Последнее, что я проверила, был вход в квартиру. Подёргав дверную ручку, заметила, что замок закрыт, а по ту сторону глазка не было ни души. Только закрытые двери томительно что-то выжидали. Квартира, в которой я находилась, в конце концов была пуста, и я решила хотя бы на пару минут перевести дух.       Если житель квартиры холостяк и решит вернуться домой после долгой смены, то вероятнее всего первым местом, куда он потянется, будет холодильник — использую это, чтобы в случае чего привести врага в замешательство и выиграть время для реагирования. Освободив руки от вооружений, я во всë тех же перчатках достаю из маленького холодильника пакет морса, разливаю его в чашку выпитого чая и оставляю рядом, на столе. С соседней полки достаю банку консервированного ананаса и забираю себе, а вот банку с треской я вскрываю найденным в серванте ножом, после чего вываливаю содержимое на тарелку с крошками и оставляю томиться под присмотром света из окна. Вход в кухню оставляю нараспашку, а сама ухожу в гостиную, где благополучно усаживаюсь на диван, оставаясь наедине с собой перед спящим телевизором. В нëм я вижу сильно затемнëнное, размытое отражение себя.       Голова откидывается сама собой и усталая шея выгибается вдоль спинки, укладывая на ней же выпирающий затылок. Руки будто отвалились, как и широко расставленные ноги, и всë тело в одну секунду вдруг будто окунается в воду, а затем плывёт по волнам, уходя в морские дали. Нет, сейчас спать нельзя. Находясь хоть и не на лучшем диване, этот отдых ценится мной высоко, ибо никто по-настоящему не знает, что может ждать меня впереди. Эти секунды дают возможность перевести дух после столь долгого напряжения, ведь я не отдыхала уже несколько часов, надеясь заняться этим дома. Вместо этого приходилось беспрерывно упражняться в боевых искусствах, бегать от ветра, а через час уже стараясь убить врага и сохранить жизнь себе. А теперь я здесь. В безопасности ли? Не уверена. Я не знаю, вернëтся ли обитатель этой квартиры совсем скоро или он не так давно ушëл на ночную смену, потому, посидев буквально пару минут, я вновь подымаюсь на ноги и начинаю изучать комнату, лишь бы сохранить себе максимальные шансы на успех.       Чтобы понять, кто проживает здесь и кого мне стоит ожидать, стоило проверить информацию и продумать дальнейший план действий. В голове возникла вполне обычная идея: выждать цель на кухне и либо задушить, либо забить насмерть, напав со спины. После этого оставалось пересидеть с трупом до рассвета, а утром пойти на учëбу. Но моë внимание привлекли фотографии и записи, разложенные по этой квартире. Ещё пребывая в нирване, я заметила фотографию в рамке, поставленную возле телевизора. На ней изображена группа мужчин в военной форме, позирующих с оружием и знаменем на фоне природы, неба и какого-то большого дорожного знака. Взяв фотографию в руки, я заметила, что мужчин тут около трëх десятков, и все они стоят вплотную друг к другу, в два ряда: передний присел на колено, чтобы открыть обзор на задних, стоящих на обеих прямых ногах. Мне кажется, что на фотографии изображена середина осени: листья с деревьев опали, обочина грязная и ноги у бойцов сплошь такие же, а в небе чёрным маркером оставлена надпись "Жовтень 1995". Фон грязных штанов ловко перекрывает широко развёрнутый украинский флаг, а изнеможённые лица легко и непринуждённо покрывает улыбка от надписи на втором плане, извещавшем об одном: Оржица.       Если мне не изменяет память, то это крупный посёлок на Полтавщине, расположенный на северо-западе области. Только что вспомнила, что узнала об освобождении города только через две недели после этого события, потому что мне было, мягко говоря, не до Полтавщины, когда я вынуждена была бегать по Запорожью в поисках пропитания, вооружения и выживания.       Давайте я потом расскажу вам про эту историю, ибо она ещё более длинна и сложна, чем та, о которой я ведаю сейчас. Наши мозги ещё не созрели до осознания полного масштаба моего бедствия, и я полагаю, что мы должны продолжать здесь. Я продолжаю.       Даже не нужно объяснять причинно-следственную связь, исходившую из того, что в этой квартире находится фотография с военнослужащими Украины. Сомнения оставались только в одном: Украины киевской или Украины лугинской? Их флаги были практически идентичны, а обмундирование и вооружение ничем не отличались друг от друга... только в начале войны. Я стала разглядывать вооружение, и не зря, ведь почти половина бойцов была вооружена не лугинскими калашами, а НАТО-вскими винтовками FN FAL, а парочка бойцов в первом ряду держала на руках карабины M4 CAR-10 CAR-15? Вроде бы эти американские винтовки называются так. Надо снова подтягивать оружейную теорию.       Оружия в качестве доказательства было недостаточно. Возможно, на фотографии изображены исключительно трофейные экземпляры, а может быть и нет, но рисковать не хотелось. "Украинца, а тем более патриота, который воевал и был готов погибнуть за свою и мою страну, убивать было бы самым скверным делом, — думала я. — Если он и был за Лугина, то наверняка бедняга был обманут и, вероятно, одумался." Неожиданно прилетает ещё одна мысль, вонзаясь в голову и разрезая весь нынешний поток размышлений на мелкие крошки: "Нет! Нельзя действовать так, как монетка ляжет. Я должна проверить." И я решила проверять.       Я должна была раз и навсегда решить судьбу этого ветерана, и если от этого в том числе зависела моя судьба, то я спокойно ею рисковала: прочёсывала шкаф и тумбочку, её полки, быстро перебирала книги в поисках чего-то, похожего на дневник, а также различные вещи вокруг. Порядок осмотра быта имел лишь поверхностное планирование, заканчивавшееся на том, что я должна была попеременно искать доказательства невиновности бойца перед лицом непримиримого будущего в совершенно разных местах, одновременно проверяя всю комнату. В гардеробе была обнаружена одежда только мужских экземпляров, и то нескольких, что не оставило никаких сомнений о холостяцкой жизни владельца (и что хозяин точно холостяк-ветеран, а не, например, мать погибшего солдата, чтящая о нём память). Книги были, в основном, на русском языке, фотографии из школы и студенческих лет вообще никакой ценности не представляли (кроме той, что я теперь знаю лицо ветерана), а единственными достойными зацепками стали медали. Не дедовские или отцовские, а принадлежащие непосредственно владельцу сей комнатушки.       Мне повезло, субъект предпочитает хранить паспорт дома. Сопоставив информацию с медали и паспорта, стало ясно, что наш Николай Кавинский является обладателем медали за воинские заслуги. За какой подвиг он её получил — времени выяснять не было, но факт того, что этот человек официально получил знак воинского отличия от правительства подлинной Украины, расставляет для меня все точки над i. Надо было валить отсюда и как можно скорее, пока Коля не вернулся сюда и не вынудил меня его убить. Я успела, скажу сразу: сложив все вещи обратно на места, я ещё какое-то время подумала над тем, как оформить инцидент с разбитым стеклом. Решила ничего с этим не делать, а морс оставить в чайной кружке. Пускай лучше ветеран ломает голову над выходками, допустим, домового (а он парень суеверный, раз на кухне лежит журнал с мистикой и гороскопами). Я складываю все мои вещи в сумку, всё раскрытое закрываю, а из того, что нашла в квартире, забираю только банку консервированного ананаса.       Ничто не заменит мне консервированный ананас.       Нет времени на игры разума: выхожу из квартиры и тихо закрываю дверь, оставляя замок открытым, после чего стягиваю перчатки с рук и быстро, делая один шаг на каждые две ступени, убегаю вниз по лестнице. Совершенно не доверяю лифту в том случае, если вдруг из открывшихся дверей мне навстречу выйдет владелец квартиры. Лестнице я доверяю куда больше: можно услышать, что кто-то идёт внизу, можно идти медленно и осторожно, а можно как можно быстрее катиться задом по перилам, не забывая цепляться за углы и разворачиваться по оси на сто восемьдесят, завершая вторую половину пролёта. Ноги длинные и сильные, ноги закалены изнурительными кроссами величиной в сутки, и двенадцать этажей чистого перебегания с лесенки на лесенку не являлись бы испытанием существующей величины, если бы эти ноги не были предельно уставшими. Но я выполнила это испытание с гордостью, споткнувшись лишь два раза, но ни разу не столкнув лицо с бетоном.       Секунда в темноте первого этажа, пробег мимо батарей, дверь открывается под натиском руки. Свет бьёт в лицо, заставляя зрачки снова сужаться, а глаза щуриться, ведь я вернулась на улицу. Прямо перед выходом стоит тот же универсал, который теперь не принадлежит никому, а справа от меня стоит та же скамейка, с которой остались только пустые бутылки. Прежние люди, включая курящего на балконе, пропали, но появились новые, включая обеспокоенную пожаром женщину. Зеваки небольшой гурьбой скапливались внизу, когда как большинство предпочитали проходить мимо. Те, кто возвращался с работы домой, с изумлением глядели на разворачивающуюся драму, а один мужчина на моих глазах умчался в подъезд, намереваясь спасти что-то из своего добра. Сомневаюсь, что у него это получится, потому что почти вся секция этажа была охвачена пожаром — пылало не хуже газовой трубы, а языки пламени продолжали стремительно расти, с треском лопая стёкла. Осколки летели вниз, сыплясь на головы тех, кто мчался навстречу мужчине, на выход из подъезда. Это были люди, одетые во что попало, вплоть до нижнего белья с накинутыми на голые плечи одеяла. Эти люди выбегали на дворовую дорогу, топчась домашними тапочками по грязи и остаткам снега, смешиваясь с одетыми изумлёнышами и не имеющие представления о том, что им теперь делать.       Казалось, что я пробыла в квартире ветерана совсем недолго, но за такое короткое время обстановка и общее настроение изменились кардинально. Стоило только наполнить теплом и светом одну из квартир, как всю радость высыпало на улицу, и лица, до того надеющиеся на спокойное окончание дня, теперь пытались осознать, что с ними произошло. Они без собственного желания стали очередными актёрами третьего плана в этом бешеном сюрреалистическом спектакле, продав будхическую оболочку в обмен на стабильный ментал, и это теперь их вина. Квартира горит потому, что молчала их атмика, а женщина кричит потому, что теперь эмоциональное тело пребывает в глубочайшем, непредвиденном казусе, который можно было обнаружить и обезвредить ещё за долгие годы до свершившегося. Достаточно было не поддерживать Лугина, и тогда бы улицы были тихими... не настолько тихими. На самых тихих улицах живут только трупы.       Пока в ушах видела девочку лет двенадцати. Она была похожа на меня. Стояла в обнимку с собственной курткой, даже не смея надеть её в такой холод. Она покинула подъезд вместо со многими в первые минуты пожара. Её руки, частично скрытые под аккуратной белой рубашечкой, подрагивали. Взрослые люди метались вокруг, ища какое-то спасение, объяснение, злились или плакали, обращались в сердцах к небу, пока она стояла на мокром куске асфальта, расслабив губы и каждую последнюю мышцу своего лица, соединившись со мной в один взгляд. Я в ответ смотрела на неё, но просто как на свершившийся факт, а не какой-то символ. Да и может ли быть ребёнок символом? Почему ребёнок заслужил большего внимания, чем все остальные люди в этом сборище без пяти минут бездомных? Видела ли она этот вопрос в моих стремительно уносящихся вдаль глазах? Должно быть, именно потому в её лице мною читалось только отвращение, грубо скрытое под маской шока и недопонимания. Она остаётся на месте, пока знакомые люди подходят друг к другу, активно переговариваясь о результатах их совместного проживания. Наверное, скоро поднимется волна разводов.       Взрослый человек добился этой квартиры, заработал на неё своим образованием, нервами, конфликтами, потом-кровью и рабочим местом ещё в советское время, когда как ребёнок, рождённый взрослым, хоть и может являться для многих олицетворением самой невинности, добра или истинного позитива, на деле же является натурой эгоистичной, незрелой, максимально гибкой (проще говоря с отсутствием мозгов) и абсолютно зависимой. Что может принести ребёнок в жизнь каждого из нас кроме дополнительных затрат и время от времени проскакивающих мерзостей, от которых становится смешно и тошно? Кого стоит уважать и ценить в большей мере, если годовалый Костя Калининский из Донецка мог в таком возрасте разве что пукнуть, а на моего отца, отправившего тонну оккупантов на тот свет, понадобилось 25 лет личной жизни и 10 лет военной карьеры? Почему, выбирая между взрослым мужчиной и не до конца осознавшим себя чадом, мы выбираем сохранить жизнь чаду, даже зная о том, что мы ещё ничего не знаем об этом чаде? Ни о его будущих болезнях, косяках, потенциале развития биографии... Откуда ты знаешь, что ты не родил Сталина? В свою очередь по взрослому человеку, которому минимум 30, ты уже можешь сказать почти всё, потому что он полноценная, сформированная личность с окостенелыми мозгами, хоть и не способными на постоянную адаптацию, но уверенно придерживающийся заложенным с годами стереотипам.       Может, теперь стало яснее, почему пришлось так рано повзрослеть. Прямо как знамёнам, резко сменившимся с красных на жовто-блакитные.       Улицы теперь очень тихие. Людям страшно, люди прячутся по домам, закупают стволы. Я ухожу из квартала на юг, напоследок замечая, как в обратном направлении бешено мчится новенькая пожарная машина, сигнализируя всем вокруг своими мигалками и сиренами, что спасение близко. Не знаю, успеет ли скромный экипаж справиться с источником такого плотного чёрного дыма, но я, даже просто как огнемейкер, могу пожелать огнеборцам удачи в их нелёгком несении службы... если, конечно, удача ещё есть в этом мире.       Выходя по той же дороге, по которой вошла во двор, я вижу тёмные улицы. Как и всегда, впрочем. Их наполняет свет новеньких уличных фонарей... всё же не как всегда. Что-то меняется. Из окон всё ещё идёт свет, ибо время не такое позднее, но свет с каждым новым днём становится всё ярче, ибо солнце от роста дневного цикла поднимается над землёй. Люди боятся меня всё сильнее, я становлюсь всё сильнее, и хаос расправляет крылья, объявляясь над мрачной промышленной точкой во всей красе собственных перьев, испаряющихся под тяжестью токсичных отходов. Я чувствую, как под воздействием моего плана меняется мир, но ты чувствуешь? Ты готов принять то, что однажды мир бесповоротно изменится навсегда, потеряв на своё счастье двести миллионов паразитирующих рыл? А готов ли ты ради приближения этого счастья действовать? Готов жить и умирать ради неотвратимой крови, как точка в разуме спутник? Готов отдать лучшие годы на лучшее деяние, за которое твоё имя прославят в истории? Сделаешь ли с гордостью то, за совершение чего и десяти пожизненных заключений будет мало?       Ты сделаешь. Потому что я в тебя верю. Ты сделаешь, потому что ты станешь нечто большим, чем просто точкой в разуме, и ты обретёшь форму, под которой все остальные станут ветром — не более, чем размытыми точками. Каждое большое дело начинается и кончается малым, и последним делом станет то, что я достану обе согнутые проволоки из контактов микроавтобуса и заберу с собой, надеясь использовать где-то ещё.       Ноги сами вывели меня со двора на улицы и быстро довели до Хорольской, где не было никого, кроме тяжёлых сумерков, трели одинокой птицы и множества молчаливых деревьев. Сейчас холоднее, чем час назад, а навстречу мне мчится машинка Ока.