Благая Бойня

      — Ты хоть раз стреляла из ружья? — спросил ОБЖ-шник. Он стоял сбоку словно декоративная колонна, непрерывно держа руки в карманах тёплых штанов, почти как тот гопник, подкарауливший меня со своими друзьями тридцатого января. Похожи даже лица.       — Ну-у, приходилось ходить на охоту... — невинно протянула я. — Ещё в стрельбище. А ещё немного успела пострелять в людей.       — На войне? — невозмутимо спросил преподаватель.       — Ну а где же ещё?       Между ногами свободно гуляют дуновения ледяного сквозняка, а над головой крепко (сомнительно) закреплена крыша гаража, с которой свисает всё та же блеклая жёлтая лампочка — покупка ружья состоится прямо здесь и сейчас, наконец-то я покупаю это драное ружьё. ТОЗ-34 во всей своей красоте блестящего ударно-спускового механизма лежит прямо на моих руках и я имею возможность его приобрести. Единственная преграда на пути к его приобретению стоит рядом. Не убью ту, но отдам деньги — убью, так проблем может стать куда больше. К тому же Александр Фёдорович человек довольно забавный, без него учиться станет куда скучнее.       — Оке-ей-с, — протянул мой низкий юношеский голосок, а руки положили оружие, словно бы это хрупкое произведение искусства, на стол. — Сколько с меня, двести?       — С патронами двести. Если пустое, то сто, — препод смотрел на меня несколько исподлобья, покачиваясь на прямых ногах вправо-влево.       — А патроны какого типа?       — Дробь, всё дробь.       — Тогда всё беру.       Двадцать десятидолларовых купюр — цена за разнос сорока семи голов в щепки. Шея будто вытянулась и наклонилась прямо за рукой, роющейся под тетрадями и школьными принадлежностями, сбросанными в единую неразборчивую массу образовательного мусора. Под ней игриво прячется ещë один полностью снаряжëнный магазин для пистолета (суровые украинские школьники), а рядышком заветные деньги. Слегка помятые двадцать десятидолларовых купюр, за которые фронтовые девушки готовы были себя в рабство продать — цена убийства полсотни душ. Пуля летит слишком быстро, чтобы разбирать душу перед ней, пуля достойно делает своë дело, и ей этого достаточно. За это я люблю пули, которые покупаю — просто делают дело, не задавая вопросов.       Из-под помятой тетради по биологии нежданно вылезает чей-то неживой хвостик, а я, хватаясь за него двумя цепкими пальцами, вытаскиваю наружу ещё восемьдесят долларов — шестьдесят в десятидолларовых, двадцать в пятидолларовых.       В этот момент были даны все ответы на вопрос о неожиданной пропаже крупной части моего бюджета, из-за которой ярости моей и досады не было предела. Во-первых, как оказалось, её никто не крал, как я изначально подозревала, а во-вторых мои руки её не теряли, это ебучий случай решил припрятать их от меня. Во славу отмены воли вселенной в моей голове объявилась новая идея: нормально отдохнуть, вкусно поесть и смачно поспать. На семьдесят долларов за день в нашем захолустье это очень даже реально. Более того я не могу назвать ни одного заведения в городе, в котором можно было бы потратить больше семидесяти долларов за один присест. Хотя нет, у нас же есть налоговая.       Безмятежно рылась в своей сумке секунд десять и пыталась нащупать деньги, что у меня, к счастью, получилось. В один момент пальцы юношеской невинности соприкоснулись с грубым запястьем потëртой, рано наступившей взрослости, купюры перелетели от владельца к владельцу, чем закрепили, словно невидимой да всем известной подписью, негласный договор купли-продажи. ОБЖ-шник пересчитал каждую купюру, нашëптывая себе под нос то ли проклятия, то ли беспристрастно растущее денежное число, а после удовлетворения результатом аккуратно сложил купюры надвое и убрал в карман собственной куртки, тут же начиная ход мимо меня, вглубь и до того маленького гаража.       — Все твои патроны лежат вон там, — мужчина отметил это безо всякого горя утраты сорока семи снарядов для отвала башки.       Подойдя к дальней стенке гаража, где стояла закрытая деревянная тумба, он сел перед ней на корточки, правую ногу по привычке выдвинув вперëд левой. Рука быстро достала связку и обнаружила нужный ключ, руки с очевидной несуразностью попыток попасть в замочную скважину открыли весело щëлкающий замок, открыв путь к заветным боеприпасам. Он достал плотную бумажную коробку достаточно больших размеров, после чего с заметным усилием и негромким тяжëлым вздохом поднял еë, удерживая не только своими руками, но опирая на свой торс. Я подумала: "Ну неужели у него настолько много патронов? Быть не может, не верю". И я оказалась права.       Мужчина поставил ящик на стол, рядом со мной, облегчённо выдохнул и уже без усилий снял пластиковую крышку, бесцеременно отложив её в сторону, почти что откинув от себя. От ящика шёл сильный запах гари и как будто только что прокуренного табака. Обе тощие руки рылись в полумрачной гуще самых разных вещей, плотно прижатых друг к другу и помятых от давления со стороны, создавая образ совершенно ненужного и забытого хлама. Чего там только не было: пустые консервные банки, нож с обломанным лезвием, советское издание стихов Пушкина, несколько пружин, потëртая и разбитая матрëшка, сломанная детская машинка, оборванные листы бумаги, в которые некогда была завëрнута пара кедровых шишек, бумажки с начерченными планами домов и садовых участков, разбитая магнитола, пыльная пачка сухих салфеток, три карандаша, один из которых обломан надвое, старая зажигалка, вдоволь исписанная ручка, кусочек кирпича, целая пачка газеты "Правда", симпатичный блестящий камень (подобранный с улицы и совсем не отшлифованный), гранёный стакан в обхват его ладони с пошедшей вдоль трещиной, пустая пластиковая упаковка от таблеток, синий скотч, ещё одна пустая пластиковая упаковка от таблеток, деревянный треугольник для геометрических измерений, вторичный и промежуточный вал из механической коробки передач (чё?), блюдце (фарфоровое), мазь с жёлтой звёздочкой, толстая палка, заточенная под кол (какого хуя?), полиэтиленовый пакетик со множеством пуговиц, клубок толстой нитки со вставленной между ними металлической иголкой с характерным отсвечивающим настроением, литровая бутылка от пива, наполовину заполненная неким чёрным сыпучим веществом (порох, наверное), тёмно-тёмно-серая балаклава с овальными отверстиями для одних лишь глаз, покрытая пылью.       — А за сколько балаклаву отдадите?       Парень остановился, его руки замерли прямо посреди столпотворения огромного количества перечисленных выше вещей. В его вопросительном взгляде, резко перескочившем на меня, проскользнула искорка сомнения.       — Забирай так, только помой её. И в школу в ней не приходи.       — Да-да, конеш... — я положила руки в карманы кофты и деловито переместила тело на одну ногу, вторую поставила в сторону.       — В нехорошие мы времена живём, чтобы так шутить, — он повысил тон, подчёркивая серьёзность ситуации. — Не заигрывайся в бандита ради своего же блага.       — Спасибо, Александр Фёд-рыч, — на моём лице возникла довольная улыбка, — я осознаю рамки дозволенного.       Однако как только парень вернулся к ящику, даже не дослушав меня, улыбка с моего лица спала так быстро, как будто её никогда на нём и не было.       Дно было достигнуто силами одного человека менее чем за минуту. Я думала, что оформить тайный схрон на дне коробки с мусором уже является интересной затеей, но я недооценила прожжённый гений ОБЖ-шника и увидела то, что завязанный на простой узел полиэтиленовый пакетик, содержащий патроны, также был прикреплён ко дну — аккуратно отрезанный короткий кусочек синего, теряющегося в полумраке, скотча, который выделялся на общем фоне своим тёмным оттенком, всеми усилиями души и тела удерживал пакетик прямо за его узел (если, конечно, у скотча вообще есть душа). Что ж, в экстренной ситуации это позволяет мигом вывалить весь мусор, зарядить тут же находящееся ружьё и пострелять во врага, но я не думаю, что шанс быть застигнутым врасплох в собственном гараже гораздо выше шанса быть застигнутым в собственной квартире (особенно учитывая его образ жизни, состоящий из проверки домашки и просмотра телика, который происходит, конечно же, дома).       Впрочем, эта интересная задумка была использована на одном и том же дне не единожды. Тут же был прикреплён пакетик с самым настоящим Наганом (я серьёзно удивилась, показалось что Сашка является заядлым охотником за смертельными сокровищами), а также ещё два пакета, один из которых был полон патронами 9 миллиметров, а другой был заполнен до отказа пустыми магазинами для всё того же пистолета Макарова, которых у меня и так две штуки. И хотя вид этого изобилия и возможность впервые в жизни не задумываясь расстрелять пару десятков человек прямо с двух рук меня невероятно вдохновлял, я прекрасно осознавала, что после покупки у меня больше не останется денег на еду, а у меня нет никакого желания грабить ларьки и универмаги просто для пропитания. Будет для этого много патронов, но сил и мотивации для таких жалких ограблений попробуй ещё наберись. Да, я много испытала в жизни унижений, но я лучше сначала выпущу все патроны в того, кто захочет снова меня использовать, а если это не поможет, последний я предпочту оставить на себя.       — Как я и сказа-ал, — по-научному протянул ОБЖ-шник, плавными движениями отклеив пакетик с патронами для ружья и достав его на свет, — все эти патроны твои.       — А испытать где-нибудь можно? — я спросила это, даже не принимая патроны в руки.       Прозвучало деловито. Судя по лицу препода ему эта затея совсем не понравилась: брови нахмурились, взгляд сфокусировался, но затем он невинно помотал головой.       — Нет, Света, извини. Давай ты как-нибудь сама.       — А вдруг мне не понравится ружьё или оно сломано?       — Ты можешь не доверять мне, но ты всегда знаешь мой адрес. Если ружьё не понравится, то прямо со своими пистолетами ко мне и приходи, окей?       Я негромко ухмыльнулась, склонив голову с искривлённым в широкой улыбке лицом. Быстро пропустив мимо себя непристойные смешки, я подняла голову и взглянула на преподавателя, как мне говорят, со своим "характерным прищуром". Я всегда его чувствую когда мне говорят что-то смешное. Например, негативное отношение ко мне.       — Раз вы так откровенны со мной, то я, пожалуй, трижды перепроверю их на факт полной зарядки!       ...Чтобы с полной уверенностью всадить в вас все двадцать две пули, если вдруг мне не понравится соотношение цена-качества. Но этого я не сказала и препод кривенько улыбнулся мне в ответ, устремив на меня преисполненный тяготами жизни взгляд уставшего молодого человека. Тут же возникла новая проблема.       — Лучше проверь, поместиться ли двустволка в твою сумку.       — Как раз хотела предложить её обрезать, — я тут же выпалила наружу заготовленную мысль.       — Обрезать?       — У вас есть пила, да?       — Ножовка, ты хотела сказать?       — Если здесь работают ножовкой, то да, это я и имела в виду.       — И что будешь пилить? Только при-       — И приклад, и пол ствола.       Он на секундочку замолчал, смотря на меня с явным недоумением, пробивающимся как молнии через его взгляд.       — Ты хоть знаешь какая сильная у него отдача?       — Ага, плечо болеть будет. Меня не волнует, давай пилить.       И он действительно нашёл ножовку по металлу в одном из шкафов, и оказалась в руке пила сия мощная, ручная да старейшая, эдакой наши далёкие предки резали деревья ещё в античные времена... только эта была с двумя рукоятками, передней и задней, да и предназначалась всего для одного человека. Всё же, мы правильно друг друга поняли, а через минуту, так как тисков у нас не было, я уже крепко прижимала ружьё к столу. Мы не торопились, отрезая добрую половину ствола, ибо отрезать такой слой металла ручной ножовкой довольно трудно, я знакома с этим на личном опыте.       До войны я училась экстерном на медицинском, а вместе с тем занималась как полулегальной, так и, как я это называю, "чëрной" подработкой. На полулегальном положении я резала и шлифовала металл (да, в 12 лет), а на нелегальном я этот металл проносила под одеждой, чтобы потом отдать в пункт сдачи и что-то себе купить. Этой фишке меня научил однокурсник, который меня на эту работу "устроил" и затем легко пояснял необходимость таких деяний: "Всë равно гроши платят, а тебя при первом случае сдадут. Лучше пизди металл пока можешь.", как он говорил. И хотя мы успели вдоволь наесться всякой дряни и даже купить пару винилов, долго наша песенка не играла, ибо по несчастливой случайности нас спалили, а вскоре началась война и как учëба, так и работа намертво закрылись... По указке оккупанта. Там уже никому до подработок не было дело, а здание медицинского училища так и вовсе заняли войска ССГ.       Не менее бомбически вëл себя Александр. Его активная резка металла сопрягалась с проявляемой силой, от усердной работы зубья полным многочисленным составом противно скрипели, микроскопическая стружка так и сыпалась на стол, но движения парня оставались всë столь же уверенными — понадобилось немало времени чтобы он устал и начал пилить не так усердно, но к тому времени больше половины слоя было позади. Я не хотела болтать, да и он не был расположен к тому, чтобы что-то обсудить. Факт остаëтся фактом, однажды весь ствол, простирающийся чуть-чуть дальше цевья, отвалился под натиском резки и негромко упал, стукнувшись ныне свободным телом.       — Наконец-то, — он громко выдохнул, стирая стружку с ружья рукой. — Обрез... Ой, приклад тоже будешь резать?       — Да, будем.       — Давай я тебе ножовку дам и ты уже сама как-то порежешь, у меня руки уже устали.       — Ну давайте, дайте по дереву.       — Да с'час дам, куда нам торопиться...       Ножовка по дереву – это тоже ножовка, но только по дереву. У неё иная конструкция и только одна ручка для упора. И хотя я совершенно не согласна с таким дизайнерским решением для данной хуйни, меня никто не слушал при её создании, поскольку без меня она существует уже больше тысячи лет. Будь я рядом с каким-нибудь условным учёным и конструктором Карлом Папакарлом, который своим умом и руками данную вещицу изобрёл, я бы точно настояла на том, чтобы он добавил для этой ножовки ещё и вторую ручку, дабы резка дерева могла проходить хотя бы ровно. "Мистер Карл Папакарл", — начала бы я, с умным видом перевесив ногу через ногу, — "а вы не соизволите добавить ещё одну ручку на ваше новое изумительное изобретение? Не поймите меня неправильно, но наши рабочие искренне заебались пилить из этих ёбаных брусков не доски, а трижды проклятые параллелепипеды, потому что невозможно зафиксировать ни объект, ни субъект в ровном положении и весь наш бизнес по строительству домов летит в ПИЗДУ!"       Да, так бы я и сказала. Если бы я так и сказала пару тысяч лет назад, будь я тогда живой, то наши потомки бы уже летали в космос, а не продолжали резать дерево одной рукой с одним упором для ножовки, чтобы потом сделать из него мебель для Икеи, которую продавать будут втридорога для самых зажиточных и безбашенных европейцев. Невыносимо.       Но приклад недолго сопротивлялся. Стоило только поднапрячься и продолжать удерживать ружьё на нужном месте, как покрытая лаком поверхность стёрлась и открыла мне путь к древесине, которая резалась только так. Занятия спортом не прошли даром, и уже через минуту мне удалось без особого труда отпилить приклад и сделать это ружьё настоящим коротким обрезом. Мои руки пилили аккуратно, но резво, прямо вдоль рукоятки ружья, потому того факта, что раньше здесь имелся приклад не заметить было невозможно — шейка, которая плавно должна была перетечь в приклад, неожиданно обрывалась и превращалась в тупую ровную линию, созданную моим же трудом. Получилось неудобно, шершаво, но зато не потребовало от меня много сил. Да и то, за эту поверхность я никогда не буду держаться, ствол и цевьё остались под защитным блестящим покрытием.       Мельчайшие частицы стружки витали в воздухе, что заставило меня громко чихнуть. Шмыгнув носом, затянув комки полужидких соплей обратно в глубины, я вздохнула и продолжила своё дело вплоть до успешного завершения.       — Будь здорова, одевайся теплее.       — Это вам надо гараж почаще убирать.       — Ты про мой гараж не пизди, — препод понизил тон.       — Окей, буду очень настойчиво про него думать.       Это смешное дело, к сожалению, окончилось довольно быстро, от открытия коробки до получения обреза прошло плюс-минус пять минут. Теперь он лежал на двух моих руках словно реликвия, которую я внимательно рассматривала, сама не замечая того, как сильно нахмурились мои брови. Ничего необычного в нём не было, но удовлетворение которое я испытывала при осознании что эта штука теперь стопроцентно принадлежит мне, было безграничным. Я могла бы вообразить с ним ещё десятки, сотни всеразличных и прекрасных сцен разноса голов и кишок в неразличимое мессиво, но ОБЖ-шник быстро вернул меня к жизни.       — Устраивает? — в какой-то мере он звучал даже радостным.       — Да-а-а, — мой голос протянулся тихонько и медленно, будто вырезая отверстия в глотке лёгкими нотками маниакальности. — Меня оч-чень устраивает.       — Ну вот и договорились, всё это твоё. А теперь будь добра, хватит пялиться на него как на Христа и, бога ради, уходи побыстрее.       Эй, это же было далеко не самое начало дня. Давайте я отмотаю немного назад и поясню за то, с чего начались мои сутки на самом деле.       Проснулась с лёгкого похмелья примерно в восемь утра. Вчера для меня был тяжёлый день, впервые за долгое время решила выпить. Купила литр белого не фильтрованного и высосала его под ноль. Писать что-то внятное не могла, потому отложила дневник и почему-то решила попрыгать на скакалке, что закончилось несколькими ушибами. Да, я падала и пыталась снова попрыгать, падала и ловила ушибы, но смеялась и продолжала пытаться дальше, пока не бросила эту затею, осознав тщетность попыток. Ещё какое-то время я рассказывала Орешку про свою жизнь, как я ненавижу этот мир и почему, а в ответ получала взгляд самодовольного пушистого кретина, сидящего рядом со мной на полу как свежеиспечённый батон с мотающимся хвостиком. Иногда всё же складывается ощущение, что он чувствует себя настолько же одиноким, как и я, потому тянется ко мне при каждом удобном случае. К слову, он всегда очень внимательно меня слушает, будто понимает, а в ответ может даже помурлыкать или оскалиться и уйти. Может он ненавидит этот мир так же, как и я, ведь наверняка он не был доволен тому, что его отобрали у матери в возрасте шести дней — именно столько было котофею, когда мы с батей купили его на вокзале сразу после приезда.       Да, сегодняшний день... Я кое-как держалась на ногах, решила что сегодня уже понедельник, начала собираться. Включила телик, а там мне сказали: "Доброе утро, воскресенье!". Такого облегчения я не испытывала очень давно — расслабилась настолько, что уснула, сидя на диване. Вновь проснулась в одиннадцать утра от истошных криков Орешка, который насрал в лотке и всячески пытался об этом меня уведомить. От сидячего сна у меня ныла спина и плечи, а потому чуть не убила кота тапком от его же наглости, но, к счастью, все остались живы и невредимы, а говно благополучно отправилось в мусорное ведро напротив моего домишки.       Ладно, это далеко не лучшее начало дня, признаюсь. Только после него я сходила к ОБЖ-шнику в его кварталы, купила ружьё и вернулась домой.       Вместо родных голубых джинсов я надела синие. Купила их месяц назад, вроде (да, я даже не придала этому значения и не написала), и ещё ни разу до этого не надевала. Помимо них нацепила на себя бежевую отцовскую куртку: достаточно плотную, чтобы согревать, достаточно неприметную, чтобы смешаться с толпой, достаточно свободную, чтобы не чувствовать себя скованной и откровенно обращаться с арсеналом. Померила под него обрез — спокойно помещается на груди и почти не выпирает. Если посмотреться в зеркало, то кажется, будто ствол не выпирает вообще. Пожертвовала под своё новое изобретение порванный свитер, а изобретение выглядит вот так: взяла толстые нитки, плотно, в два слоя обшила ими участок слева на груди, а другим концом этой же нити я шесть раз обмотала рукоятку обреза, после чего завязала в узел и проверила, будет ли он висеть при разных положениях. Попрыгала, упала-отжалась несколько раз, но первичные испытания эта вещь не прошла. Пришлось вырезать ещё один кусок нити, обрезать старый, мерить прежнее расстояние и определять то, которое необходимо добавить, затем крепко связывать новую нить с нашитой на свитер, вновь обматывать нить вокруг рукоятки шесть раз и ещё вокруг скобы три раза, чтобы теперь всё точно держалось. Попрыгала, попадала и вновь встала, затем потренировалась перед зеркалом с тем чтобы быстро доставать его наружу и удобно убирать обратно... Блядь, это было сложно. Я потратила на это много времени, может час или полтора. В любом случае, когда я окончила все эти процедуры и удостоверилась в том, что моя схема работает, я встала перед зеркалом в последний раз.       Представьте: я стою напротив полноростного зеркала в мрачный февральский день, когда небо закрывают тучи, а единственное, что проникает в твою душу извне, так это приглушённая морозом вонь и беспристрастный холод. После часа беспрерывного труда над собственным снаряжением и внешним видом я, наконец, уверенно выхватываю обрез за полсекунды и направляю его прямо на собственное отражение, при этом не теряя прицел, удерживая чётко на своём корпусе. Когда дома повисла гробовая тишина, даже сама вселенная замолкла в своëм величественном ожидании, я медленно опустила ствол до самого пола, прищурила глаз и самодовольно улыбнулась, произнося в лицо своему же отражению единственную фразу:       — Людям не очень нравится с тобой разговаривать, да?       После этих процедур позволила себе расслабиться. Мигом съела три сникерса (эти батончики очень калорийные), купленные ещё вчера перед самым сном, плотно завязала берцы, затянула ремень и вышла на улицу. С собой помимо привычного инвентаря (наручные часы, пистолет, нож, деньги) у меня обрез в ранее обозначенном месте. Шла в сторону почты: там припрятан автомобиль, там стоит мой путь к сегодняшней акции.       Сегодня быстро идти не получалось. Снег, выпавший за ночь и продолжавший падать до сих пор, создал высокие сугробы. Сам факт наличия этих сугробов волнует, но когда сугробы даже не убирают и ты буквально своим телом встаëшь на место деревенщины, которой приходится идти через не прочищенную дорогу при минус десяти в по-новому незнакомое место (потому что одно и то же место можно не узнать зимой и летом)... Это напрягает. Если я привыкла что всегда обгоняю большинство прохожих в потоке, то из-за вчерашнего пива уверенно ставить ногу и удерживать равновесие получалось хуже прежнего. Я не шла, а переваливалась с бока на бок, часто протирая лицо и глаза. Люди, которых я встречала, смотрели на меня странно, с подозрением, стараясь распознать во мне некий запретный образ, чужака, врага. Да, я чувствовала себя чужаком и продолжаю чувствовать, несмотря на то что я далеко не единственный беженец в этом городе, эти бабки смотрят на меня, эти кассиры смотрят на меня, эти пьяные компании мужиков и подростков смотрят на меня. Детские сборища приостанавливают игру, влюблëнные пары прерывают экстаз и уходят на другую улицу, молодые прекращают разговоры от страха, старые начинают разговоры от ненависти. Да, я тоже вас всех ненавижу. Ебала вас и ваши самомнения моим любимым обрезом Степашкой (теперь этого славного мерзавца зовут так) да оставляла дыры в ваших брюхах, тазов для кишок на вас нет.       А теперь прибавьте к этому рану в пояснице. Очень дискомфортно, правда? Нет? Встань на моë место, балбес, прежде чем судить в том числе о моих грехах, не исходя из моих мотивов.       Я видела магазин оружия. Прямо сегодня, на углу проспекта. Он занимал недавно оборудованное помещение и был снабжëн не только большой железной дверью, но и жëлтой вывеской с надписью "Государственный оружейный магазин 24 часа". Походу именно здесь продают оружие по этой драной лицензии, не так давно принятой в обиход Верховной Радой. Ну, я не заинтересована в этом. Точнее быть я бы с радостью скупила там всё, но во-первых у меня нет лицензии, а во-вторых меня быстро вычислят, если я решусь устроить очередную кровавую баню с этим оружием... Особенно если в магазине есть вооружённая охрана. Жизнь всегда подсовывала мне под нос искушение, чтобы в очередной раз дать пинка под зад и заставить поплакать, но на сей раз скажу так: меня слишком часто предавала собственная удача, чтобы я ещë раз на неë надеялась. Только факты, логика и холодный расчëт. Хватит с меня этой ереси про ебучий случай и счастливое совпадение, наслушалась на целую жизнь вперëд. А то и две.       Да и выплакала уже все слëзы.       Я не буду покупать оружие. Я не буду покупать оружие в государственных магазинах. Могу ограбить в крайнем случае, но покупать с предъявлением удостоверяющего документа... Боже, нет. Пускай вон те два школьника у витрины или тот старик внутри, держащийся за прилавок, выбирают себе экземпляр по душе, которым они создадут себе прекрасную иллюзию неуязвимости. Держитесь крепче, придурки, самый дорогой ствол ещë не означает самый высокий шанс выживания, на войне реально выжить с одним-единственным ножом. У вас есть воля? У вас есть несгибаемое желание бить и крошить на мелкие кусочки всë то, что заградит вам путь? Нет, мечтаете просто выжить? Тогда вам оружие ни к чему. Вы умрëте, поперхнувшись самомнением. Вам остаётся только бежать.       — Вау, это чë, калаш? — воскликнул один из детей.       — Какой калаш, ты дебил? — спросил подросток в меховой шапке с помпоном подростка поменьше, одетого в плотный шарф. Оба стояли с руками в карманах, стеснëнные собственной самооценкой. — Где ты тут калаш увидел? По строению, по устройству ну ваще не похожи.       — Да это же он, я точно помню!       — Д-да ты дебил! — заикался от злости старший. — Это ружьë полу-п... Полуавтомат! Карабин, блин! У него авто... магазин прямой, не закруглëнный, приклад другой, вообще не так выглядит!       Ну и придурки. Никакого построения речи, никакого словарного запаса. Мне жаль страну, которую будет растить такое поколение. А ведь эти ребята точно младше меня не больше чем на три года.       Оружейный магазин находился в том же многоквартирном доме что и почта. Стоило перебежать через разгруженный от трафика проспект и попасть на боковую улицу, Переяславскую, как ты преодолеваешь магазин, почти тут же перешагиваешь через почту и видишь слева вход во двор. По правую сторону от меня стоит небольшое старое здание Романовской эпохи (точнее те обгоревшие руины, что от него остались) и парковка продавцов-энтузиастов, демонстрирующих разный товар, будь то консервы, предметы быта или разные причудливые фигурки из металла. Мигранты, сидевшие на товаре, чуть ли не тряслись от холода, рассказывая друг другу слухи и травя какие угодно байки, лишь бы выжить на земном воплощении первого круга Ада. Я не разобрала о чëм они говорили и быстро свернула во двор, где вчера оставила угнанную машину. Ну, хотя бы должна была оставить.        На приметном углу, в тени от многоквартирного серого дома ржавел себе до поëржевал ещë вчера угнанный автомобиль. Выглядел он точно не для парада: две "паутинки" на лобовом стекле никуда не исчезли, вмятина на заднем бампере осталась таковой, от вчерашнего неудачного поворота появилась длинная царапина на правой двери и о боковом зеркале заднего вида осталась только память. Добавьте к этому сумасшедшие сугробы, на уборку которых, конечно, не хватает рук, а также сломанный генератор, без которого далеко в зимнее время не уедешь, и вы получите то самое комбо неудовлетворëнного жизнью гражданина, лишëнного возможности уверенно разъезжать по улицам Богом забытого городка. Да, я была раздражена, но достаточно упëрта, чтобы не сдаться и хотя бы прокатиться до ПГТ, который мне уже давно хотелось посетить.       Табличку такси я сняла с крыши ещë вчера вечером, но над наклейкой решилась поработать лишь сегодня. Мигом отряхнув с боковой части леденящий кожу снег, я стала зацепляться за наклейку своими ногтями и потихоньку соскребать её. Сначала эта красно-белая надпись плохо поддавалась, но довольно быстро я вошла во вкус и стала набирать ногтëм куски побольше, лучше координировать движения своих пальчиков. Видели бы вы мои ногти сейчас — не крашу, но если раньше я их скубила и грызла, то вместо этого я теперь предпочитаю или тыкать чьë-то брюхо, или держать руку над газовой плитой, потому ногти стали ровненькие и красивенькие. И то, и другое, кстати, неплохо успокаивает, хотя последним я занимаюсь куда реже. Боль приучает к жизни, ребята. Практикуйте боль чаще.       Снег продолжал идти, по ходу действия он изрядно покрыл мою головушку и вода медленно стекала по тонким сплетающимся локонам на лоб. Слишком поздно приняла решение надеть шапку, теперь она была мокрой с наружной и внутренней стороны. Внутри она хотя бы сумеет засохнуть, это обнадëживало. Сидела перед левым бортом машины на корточках, усердно отклеивая наклейку: основной центр тяжести был на правой ноге, левая чуть поставлена в сторону. Горы белизны заглушали любые шумы во дворе, а уж тем более с улицы, потому вся обстановка казалась удивительно тихой и умиротворëнной: проходящие мимо люди лишь хрустели толстым слоем хлопьев под ногами, сдавливали их в однородную причудливую массу и испускали воздух в виде горячих паров обработанного воздуха, с улицы кое-как доносился шум изредка проезжавших машин, даже рëв двигателей являлся пустышкой, а голоса людей и счастливые игры пузатой мелочи с ближайшей площадки казались не более чем жужжанием надоедливой мухи посреди ночи (и то она бы звучала звонче чем писк малолетних). Вся ситуация вокруг выглядела так, как будто каждому человеку вокруг совершенно всë равно на всë что угодно происходившее и всë равно до такой степени, что даже родители и дети шли молча, не разговаривая ни о чëм, кроме преимуществ перехода двигателей на евро-стандарт.       Как? Дышали воздухом. Кто-то тише, кто-то громче. Поглощали зловонные газы, приходящие с улицы, и кто кашлял чаще, тот был большим либералом, чем его собеседник.       Машинка завелась быстро, однако на морозе двигатель приходится прогревать, иначе ты далеко не уедешь. Стоишь возле тарахтящей инвалидки, репу чешешь, отсчитывая минуту за минутой на наручных часах, а ботинком плавно водишь по снегу, оставляя полосатые следы от крепкой подошвы. Облизывала губы и наклонялась из стороны в сторону, словно вытянутый в небо столб, аккуратно передвигая ногу для всяческих рисунков. Сначала просто расталкивала снежинки вправо-влево, затем слегка била о них носком, отчего те разлетались по сторонам. Получив мизерное наслаждение от созерцания микроскопического хаоса под собственными ногами, в конце концов я решила начать выводить на нём плавные жирные углубления, которые я со своей перспективы могла смело обозвать линиями. За пару минут успела нарисовать нечто, похожее на человечка с опущенными от безысходности руками, а рядом с ним большое толстое сердечко (без клапанов), плавными краями сводящееся к острой вершине в самом низу, подле выдуманных ног выдуманного человечка. Однако "буханка", незатейливо выехавшая из-за угла, проехалась по моему творению и к чёрту снесла половину головы человечка и почти всё сердце. Человечка я вновь нарисовала, когда машина удалилась прочь, а на сердце забила. Кому вообще нужны эти сердца?       Двигатель прогрелся. Выкинула содранную наклейку в ближайшее мусорное ведро каменного типа, по-быстрому очистила пространство от снега меж колёс и немного перед путями, используя одну лишь правую ногу, села на водительское, резко, но не сильно захлопнула дверь и плавно выехала с заснеженных поворотов на дворовую дорожку, откуда смогла выбраться на городскую дорогу и попасть в общий транспортный поток.       Когда я говорю о транспортном потоке, то не имею в виду плотные нагромождения металлических конструкций, движущихся в едином нерушимом потоке как в крупных мегаполисах. Как это и свойственно нищему провинциальному городу, Кременчуг не располагает большим количеством автотранспорта, а потому дороги остаются достаточно широкими и свободными для маневрирования (спасибо советским архитекторам за переулки шириной в проспект, а проспекты шириной в Волгоград). Хотя ночью проблем с передвижением не было вообще, поскольку в темноте город практически полностью пустеет, днём он превращается в довольно активную систему, где каждый куда-то спешит, где всем чего-то надо достичь и достичь как можно быстрее, проехав на красный или подрезав другого участника движения (а пешеходам ещё и перебежать в не положенном месте либо для того, чтобы не опоздать на встречу, либо для того, чтобы как можно скорее помереть и не жить во всём этом ужасе). Да, местная активность не сравнится с лихачами любого крупного зажиточного города, но для меня, как неопытного водителя, столкнуться лицом к лицу даже с таким трафиком казалось настоящим испытанием. Я не вешала нос и ехала по своим делам, стараясь не привлекать чьё бы то ни было внимание.       Руль подрагивает, под капотом что-то скрипит — автомобиль умирает прямо на моих руках. Нежно нажимаю на педали газа-тормоза, плавно поворачиваю баранку, чтобы механизм не вскрикнул, не зашипел в очередной раз от боли, а то и, не дай Бог, не умер прямо по пути. Стою на красном сигнале за грузовиком с российскими номерами и чувствую, как к горлу подкатывает камень, а в лоб и шею втыкают иголки. Заглушаю очередной приступ ненависти, с силой прикусывая кончик языка и слегка вжимаясь задницей в кресло. Махина закрывает весь обзор впереди, не видно даже светофора — слишком близко стою. Назад уже не отъехать, там стоит ещё одно советское чудо. Сижу здесь, зажатая и не нужная никому, кроме дедушки Мороза, проникающего длинными острыми ногтями под мою кожу... Которые быстро тают, как только двигатель довершает очередной цикл работы. Он повторяет цикл по несколько раз за секунду, потому мороз отчаянно пытается заставить дрожать хотя бы мои брови, но терпит сокрушительную неудачу. Если ветра нет, то с такими машинами и печки не нужны.       Я сильно ударилась в волнение по ежедневным мелочам.       Проспект Свободы является, как по мне, самой ядрëной консистенцией, самым показательным памятником тому, что уже успело произойти. Сюда стекаются все судьбы, все концы сюжетных линий, по его же направлению души выходят в своë новое предназначение: одни на нефтезавод на севере, другие на железнодорожный вокзал (обратно в историю), третьи к полумëртвым западным кварталам, четвëртые на юг, топиться. Я восклицаю в немом ужасе: что вы делаете? К чему вы стремитесь? За что вы держитесь?! У меня нет ответа, мне не понять мотивацию людей, которые продолжают цепляться за жизнь, помогать друг другу в пустых надеждах на то, что завтра станет чуть лучше, когда в реальности следующим же вечером им просто полоснут ножом по брюху. Но я вижу их толпы — голодные, грязные, отчаянные толпы, по первому зову выходящие на улицу за заработком, за подачкой из рук сытой, светлой, счастливой Европы, где люди не помнят войны, где человек не видит и не чувствует дальше собственного рта и жопы, мы тянемся к ним. Почему? Я не вижу больше людей, я вижу только обременëнную травмами ужаса антропоморфную массу, стайным инстинктом перетекающую от улицы к улице, от поста к посту, где светло-розовые лица бросают с высоких кузовов большим машин коробки с мылом и консервированным тунцом в руки обездоленных, брошенных, несчастных людей, которых все так пытаются спасти и которые не понимают, что спасение уже давно невозможно. Это смерть, которую продлевают только ради усиливающейся муки. Это маленькая комедия для огромного мира, это чёрная сатира, преподнесённая для всего мира. Посмотрите все, как мы страдаем, глядите, как мы умираем! Вам нравится? Вы смеётесь? А это удовольствие не приносит людям никакой радости. Мы умираем на глазах у всего мира и никто не может сделать что-то стоящее.       Я продолжала движение по проспекту на юг, в сторону центра города. По правую сторону от меня располагались торговые ряды, организованные почти стихийно из множества палаток и чуть ли не шалашей. Среди них суетились разные люди, будь то совсем молодые амбициозные парнишки со связкой мандаринов в руках, среднего возраста пара мужчин, пытавшаяся продать соль и специи, или же бабки, торгующие консервированными овощами и хлебобулочными изделиями. Интересно, что те бабки напротив почты не поделили с этими? Площадь ведь большая, места тут на всех хватает, ведь это тебе не китайский муравейник.       Но торговые ряды удивляли меня не так сильно. Гораздо сильнее меня удивляло многоэтажное советское НЕЧТО (иначе этот тип домов назвать я не могу). Кривые-косые, антиперфекционистские, с огромным количеством углов и балконов, на фоне остальных зданий в городе вычурно уродливые и просто устрашающие. Несколько этих зловещих башен возвышались над рынком и проспектом, словно памятники погибшим красным надзирателям. Даже мне трудно представить что было в голове у архитектора, что уж говорить о внутренней планировке — является ли это тягой к модернизму, индустриальному стилю или банальным выражением собственной крайней душевной подавленности? Что это: гениальная мысль или отчаянный крик о помощи заключены в этих изувеченных домах? Что натворили с человеческим сознанием, если оно всерьёз сделало вывод, что город должно украшать такое, что в нëм должны жить? Вожди под конец своей жизни решили как-то обозначить знак равенства между Западом и Востоком, создав эти башни, поиграться со стилем, обозначить в своей стране что-то более оригинальное, чем однотипные плоские коробки, различающиеся лишь по длине и ширине? Раз так, то они перестарались. Это ужас. Не ужас в плане том, что мои вкусовые предпочтения страдают, но в том, что я чувствую абсолютное уныние, глядя на это произведение... искусства. Необъяснимую капельку жирного кипячëного трепета, текущую по скелету от черепа до пят, тягучее волнение в животе, проносящийся сквозь проспект, как через глухой лес, страшный звериный вой. Эти дома есть ни что иное как апогей безумия, одно из его ярчайших проявлений, перебиваемое полным мраком и безумием этого свихнувшегося городишки.       Не имея возможности больше выдерживать этого, я как можно скорее проскакиваю мимо зданий, затем спокойно еду по проспекту километра два, преодолевая смешение лесов с редкими многоквартирными домами, достигаю центра, а затем сворачиваю с проспекта на мелкую улочку, где преодолеваю круговое движение и меняю курс строго на восток. Мне пришлось проехать полгорода просто из-за того, что проектировщикам мысль в голову не приходила, что три переезда через железную дорогу на весь город (каждый из которых расположен на северной или южной окраине) не являют собой эффективное решение проблемы организации транспортного потока. Но кого это волнует, если люди и так привыкли, а создатели сих планов, скорее всего, уже мертвы?       Сразу после того, как ты преодолеваешь железную дорогу, то оказываешься в густонаселëнной деревне. Это трудно назвать частью Кременчуга, хотя таковой по всем законам она и является — даже пограничные столбы говорят об этом. Если западный Кременчуг (где я живу) ещë относительно беден на людские души, то тут жизнь кипит и ходом, и кипятком, и той самой каплей жира. Он не так сильно разрушен (если вообще можно сказать разрушен), здесь действительно много людей. Как будто меньше, чем в центре, но совсем чуть-чуть: люди ходят за водой, бабы ходят с вëдрами, одни мужики пьют, другие что-то чинят, пацаны играют в снежки, парни закидывают друг друга снегом и асфальт им же моется, асфальт им же моется! Открытые киоски, магазины, целые функционирующие органы власти, функционирующие в полную силу... Даже школа. Ближе к концу этого деревенского чуда дорогу мне перебежал незнакомый пьяница, которого я чуть не сбила: резко остановилась перед его шатающимся телом, пробуждающе посигналила. Мы встретились на самой окраине города, в месте где дома превращаются в руины, а гравий в траву или чистую грязь. Дальше росло куда больше деревьев и дальше было куда меньше людей. Незнакомец с красным носом выпучил на меня глаза, продемонстрировал удивлëнную свиную морду видом около 15-50 лет, спешно поправил свою телогрейку и, шатаясь, поспешил перейти дорогу как можно скорее, потупив взгляд обратно в землю. Так я покинула город.       Эти места знакомы мне ранее. Я не единожды гуляла на восточных окраинах, когда ещë только приехала сюда, желая изучить город. Западная часть Кременчуга понравилась куда больше ввиду своей пустоты, но не в этом суть. Проехала по южной дороге мимо пустующего Студенческого парка, у которого не было ни заборчика, ни ворот, затем выехала на трассу и проехать мне оставалось всего ничего, может километров десять. Со средней скоростью этого несчастного жигулёнка, учитывая постоянное движение, мне удалось добраться до пункта назначения за минут двадцать. Почти весь путь просторную дорогу с двух сторон сжимали плотные лесопосадки, которые не позволяли взглянуть ни на поле, ни на Днепр. Длинные прямые участки путей, долгие плавные повороты, а весь обзор по бокам закрывают огромные, плотные нагромождения бесчисленных серых веток, под которыми в большом количестве скопился настоящий белый снег. Здесь его было слишком много. Иногда мне встречались узкие грунтовые съезды, уводящие в незнакомые деревенские дали, где мне делать совершенно нечего, иногда на обочинах валялся мусор или стояли машины, будь то чьи-то или брошенные по разным причинам: одни расстреляли, другие забыли, третьи просто остались не нужны под гнётом страшных военных обстоятельств. Война кончилась, а трупы вместе с их имуществом так и разбросаны ещё где-то полям. А они лежат. Ненужные, забытые, уродливые. Лежат и про себя все вместе горько плачут, отдаваясь эхом в вечности бытия вселенной, словно углерод, вращающийся немыслимым числом отдельных микроскопических частиц по кругам галактики на протяжении миллионов световых лет. Высокий бетонный мост через реку, проезд через кустарники, переваливание осей моего злополучного "седана" через железнодорожный переезд и я попала в Комсомольск.       Комсомольск. Что можно сказать про этот город с названием, отдающим режущим глаза красным оттенком? Во-первых это не город, а дыра, а во-вторых тут долго гуляла линия фронта, поэтому наверняка некогда симпатичные кварталы превратились в нагромождение типовых кладбищ. Вы можете здесь что-то услышать, но вы никогда не должны быть уверены, слышали вы это по-настоящему или же вам действительно показалось. Просто этот город мëртв. Возможно, эти звуки — дыхание панелек. Этим духом веет повсюду, куда только ни глянь и не суй свой нос: зелëные аллеи разнесены в клочья зимой и снарядами, их монументные гранитные углы разлетелись в песок вдоль всей улицы, некогда оживлëнные дворы и дороги практически опустели, оставив за собой брошенные чемоданы, сгоревшие деревья и детские игрушки, сами дома своим белым духом шептали последним оставшимся в живых чëрную повесть об оккупантах. Я медленно проезжала через перекрëстки с разбитыми светофорами, редко встречая помеху со стороны и не имея необходимости кому-то демонстрировать намерения предстоящих манëвров — люди здесь научены переходить через дорогу где попало, а машин, остающихся на ходу, в этом городе совсем чуть-чуть. Единственные, кто пересëк мне дорогу, была стая одичавших собак примерно одного размера и наружности, которые торопливо уходили при звуке двигателя вглубь кварталов.       Комсомольск скорее похож на декорации к фильму, в которые перед войной только-только успели заселиться несколько сотен человек. Даже не вериться, что раньше здесь проживали тысячи семей. Походу, подавляющая часть населения бежала отсюда уже давно. Как нож сквозь масло (ржавый нож сквозь гнилое масло) мчалась моя пребывающая в агонии конфетка, поднимая снежные лавины из-под колёс и преодолевая весь город прямо по безымянному южному проспекту. Куда бы фары или глазки не взглянули, на каждом углу, где угодно располагались только панельные дома, хрущёвки или брежневки, пятиэтажные или гордые девятиэтажки, возле которых ютились скромные домики универмагов, но абсолютно никаких собраний частных одноэтажных кварталов встретить в центре, или хотя бы близко к нему, было попросту невозможно. Причина была выяснена несколько позднее — Комсомольску всего тридцать семь лет от роду. Я удивилась, ибо мне непривычно слышать о том, что такие крупные города могут быть моложе даже моего отца (а ему ведь 41). Город так молод, но при этом настолько безынициативен и неопрятен, что сугробы располагаются хоть в подъездах, у которых вышибло двери, хоть на тротуарах, по которым или передвигаются одиночки, или совсем никто не ходит. Море перхоти разлеглось по его дряхлому телу, изрезанному шрамами войны, и он уже не моется, надеясь со слоем грязи, согревающим его плоть, просто дожить до весны.       С точки зрения глобальной архитектуры городок был вылизан донельзя: улицы располагались строго перпендикулярно друг к другу, квадраты образовывали массивные ровные кварталы, но всё это сочеталось с плавными поворотами улиц, хаосом порядка дворов и смежных переулков, а также с невероятными разрушениями, которые просто вызывали бурю и восторг, и злость, и удручение. Сколько людей здесь могло жить, сколько судеб родиться, сколько прожить мирную жизнь и достойно умереть, оставив после себя частичку наследия! Этому не суждено было сбыться. И Комсомольск – это не единственный город, который постигла такая участь. Таких городов и городков, деревень и сёл по всей стране сотни. Тысячи: опустевших, разбитых, забытых. Призраков.       Только проехав через весь город, я увидела один рабочий универмаг, вокруг которого крутилось несколько антропоморфных сущностей, напоминавших потомство от смеси шимпанзе и бомжей, а на самой южной юго-восточной окраине города, прямо вплотную к скромной круговой дороге, от которой тянулись три генеральные улицы, стояла потрёпанная временем, но всё ещё функционирующая АЗС. Бог знает чьи машины заправлял владелец этой конторы, если она до сих пор существует и кого-то заправляет, но я не собираюсь его за это карать. Мне нужен бензин и нужно что-то запихнуть в рот. Для последних часов жизни этой машины требовалось ещë немножечко топлива, ибо у меня также были планы на тëмный вечер для этого несчастного городишки.       Людей здесь совсем немного, потому, покидая машину, я даже не закрываю еë на замок, а только заглушаю двигатель, позволяя тому вновь охладиться. Выпадение осадков к тому времени преуменьшилось, передвигать ножки с одного куска земли на другой было не так сложно — снег не держал меня в своих цепях, холодный ветер сбавил обороты, разбиваясь об руины панельных высоток и разлетаясь на мелкие ледяные куски, бьющие по ушам и лицу жгучими потерянными в счëте мгновениями. Неспешно обхожу автомобиль и чуть не падаю на куче гладкого льда в асфальтовом углублении, но успеваю ухватиться за багажник. Выдерживаю равновесие, глубоко дышу и направляюсь далее, пытаясь успокоить резко подскочивший ритм сердца. Самый большой испуг за неделю.       Не люблю гололёд. Никогда не умела находить радости в том, чтобы проехаться подошвой или жопой по холодющим корочкам, а то и остаться мокрой, или словить ушиб. По моему мнению, люди просто не умеют находить радости в чём-то менее опасном и травматичном. Например, в доставлении боли другим людям...       Неспешно прошла к бензоколонке и взяла пистолет с 92-м бензином, открыла бак и вставила орудие в эту малышку. Тут же пристроившаяся возле другой колонки фура со свистящими тормозами замолчала прямо по приезде, а я открыла дверь в домик АЗС и оглянулась как пока что единственный посетитель. В первую очередь со мной поздоровался бледно-жёлтый свет, не смевший давить на зрачки, после него чёрный резиновый коврик, что-то прохлюпавший под моими ногами, ворчащий о падении очередного боинга радиоприёмник, а только затем сама продавщица, которая с неожиданно проявившейся улыбкой посмотрела на меня через свою переполненную морщинами морду. Из её головы росли длинные светлые волосы, пышные кудри, почти что достающие до плеч, на которых скромно лежал полосатый бордово-коричневый пледик. Глядя на меня через очки с чёрной оправой, она деловито сложила руки на прилавке и наклонилась в мою сторону, давая мне авансом отточенное донельзя единственное слово:       — Здра'ствуйте! — растянула она.       — Здрась'т, — в ответ я будто подавилась собственным приветствием.       Одним глазком взглянув на стенды с различной информацией, касающейся заведения и реальности его окружающей, я тут же подошла к прилавку, выдерживая с женщиной приличное расстояние. Уважаю личное пространство даже собственных жертв, да и не нравится мне чья-то сальная морда прямо напротив моего лица, плюющаяся в него слюной, потом, желчью и чем ещё попало. Мало ли какие бактерии живут на людях (а то и внутри них)? Держа руки в карманах куртки, я за пару секунд вспомнила, зачем сюда пришла, и попыталась выдержать все нормы просьб и приличия, которые от меня уже безо всяких словесных изданий молча требует выросшая в гранях общественного порицания старушка.       — Мне нужно пять литров девяносто второго.       А она молчит. Не смея даже шевельнуться, она молчит и улыбается мне, хлопает глазками, не волнуясь даже о том чтобы уголок рта чуть-чуточку из недопонимания приподнять, чтобы показать мне что я в чём-то не права и мне нужно исправиться. Агент службы психологических операций, сука, американский разведчик с опытом работы во Вьетнаме, который прекрасно знает как выводить людей из себя, стоит прямо передо мной. Только в качестве подопытного в полевых условиях у него теперь не дрыщ с желтухой, а девочка немного покрупнее. А может даже умнее. Улыбки на моём лице не было и в помине, но от растущей злобы она потихоньку выросла, достигнув крайне позитивных размеров, а уже через десять секунд нашего утомительного молчания я протянула из себя, словно песню, короткое и важное дополнение, только что ударившее в мою голову:       — Первая коло-онка-а! Ха-хах! — поднявшиеся брови пытались подпитать её искренний позитив, но мои намерения сработали в обратном направлении.       — Я не буду вас обслуживать, — в таком важном и тихом тоне заявила она.       — Почему? — на радостной нотке продолжаю я, — я сделала что-то неправильно чи шо?       — Девушка, вы в неадеквате, а я шизофреников не обслуживаю! — улыбка с её лица сползла почти полностью, а тело полностью выпрямилось в прочную струнку.       Бабка точно за коммунистов голосовала, они-то всë про всех знают. Я была оскорблена тем, что мой диагноз так нагло спутали (ведь я не шизофреник, а лжец, прямо как все коммунисты), но виду не подала. Мне не нужны конфликты на пустом месте, потому я искренне хотела поубавить градус напряжения.       — Прошу вас, давайте не будем разбрасываться резкими обвинениями и просто...       — Просто что? — мадам взмахнула руками.       В самый разгар нашей непредвиденной ссоры входная дверь открылась и на АЗС зашёл ещё один участник сей драмы, решивший принять в ней участие — шофёр той самой свистящей фуры. Он выглядел дряхлым, как будто недоедал, усатым и с веснушками. Одет по сезону и обладает удивительно красивыми зубами, как будто их отшлифовали и отмыли для съёмки в рекламе минуты три назад. Ровные и красивые белые зубки, все тридцать две штуки стояли на своих местах, красуясь перед каждым, кто сумеет запечатлеть раскрытый рот их владельца.       — О, здрасьте, Марь Константин'а! — тот придурошно улыбнулся и приподнял меховую шапку в знак приветствия.       — Здрасьте! — нервозно ответила она.       — Сегодня утром опять кого-то собаки загрызли... А чё у вас за проблема? — шофёр перекинулся невинным взглядом с нами обеими. — Чего кричите?       — Девушка надо мной подшутить вздумала! Кричит и смеётся... На меня, — старушка пару раз перекинула взгляд туда-сюда.       — Я не...       — Что за дела? — с насмешкой в голосе произнёс мужик, заострив на мне внимание. Он скромно сложил руки в карманах телогрейки, слегка прогнувшись в спине. — Что смешного? Цены?       — До цены мы как раз ещё не дошли, — я возникла настолько резко, насколько возможно, чтобы старушка не смогла навеять ещё больше смуты. Переложила левую руку из куртки в джинсы, а правой сдержанно жестикулировала. — Женщину возмутило, что я не сразу назвала номер колонки.       — Так не надо было смеяться на меня!       — Ладно, гражданка, — мужик всё ещё смотрел на меня, нервно вмешиваясь в наш спор и щуря глазки от раздражения, — давайте вы просто заплатите за бензин и каждый пойдёт по своим делам, хорошо? Я вообще тороплюсь!       — Согласна, меня тоже мама дома ждёт, — я откровенно издевалась над ситуацией, но никто кроме меня этого не понимал.       Старушка выглядела ущемлённой в своих правах. Ей наверняка хотелось со скуки со мной поспорить (ведь пока с одним радиоприёмником целыми днями сидишь и не такой херни захочется), развести маленькую и уютную драму, но ей мешало не только миролюбивое мнение задолбанного знакомого, но и упорство наглой школьницы, стоящей по другую сторону прилавка. Не имея желания портить свой статус в глазах мужчины, который, видимо, так нравился ей своей шикарной зубастостью (серьёзно, мне бы тоже не помешала такая чистая эмаль), бабулька смирилась со своим бедственным положениям, решила принять себя такой, какая она есть (смешной и никчёмной) и спокойно принять меня как простого очередного клиента. Она глубоко вздохнула сквозь щёлочку между своих губ, снова сложила локти на прилавке и взглянула на меня теперь уже безо всякой натянутой улыбки.       Во-о-от так. Как же я люблю искренние лица продавцов! Сразу видно, как они ненавидят не только свою работу, но и всех тех, кого им приходится обслуживать. Полное отвращение к самому понятию жизнь, социум, деятельность, характер, общение и так далее. Люблю честных людей.       — Первая колонка, пять литров?       — Восемь литров, — по ходу диалога я успела переменить решение. — В долларах принимаете?       — Принимаем. С вас полтора.       — Сдачу в долларах выдаёте?       — Сегодня нет.       — Тогда оплачиваю в гривнах.       — Тогда с вас двести тысяч, — шипяще довершила старушка.       Как приятно иметь дело с людьми, когда они не выёбываются. Ты приходишь, диктуешь заказ, платишь за товар, забираешь его и спокойно уходишь. Не устраиваешь истерик по поводу того, что кто-то тебя не так обозвал или кто-то неправильно на тебя посмотрел, а берёшь плату за товар, с которой потом работодатель даёт тебе зарплату, и покупаешь на неё что-то для своей души и тела. Разве вы не знаете правила? Тот, кто вам не понравился, может отплатить штраф или угодить в тюрьму по вашей же хотелке, вам достаточно собрать компромат. Но не-е-ет, вы хотите сами решить свои проблемы, будто это действительно создаст для вас серьёзную выгоду, а затем поднимет ваше самомнение и навыки социального взаимодействия. Единственное, что вы получите в ходе конфликта, будет ещё большее разочарование, а в моём случае так ещё и пуля в лоб. Пожалейте себя, вызовите ментов для разбирательств, тогда я просто убью их и забуду про вас.       Кстати, про убийство ментов. Их нельзя убивать. Мной внезапно была выявлена такая закономерность, что чем больше их убиваешь, тем больше сил направляют на твои поиски. Такова суровая реальность, что если ты убиваешь рядовых граждан, то тебя никто искать всерьёз не будет, но если ты тронешь представителя власти, то ты сразу превращаешься в опаснейшего преступника, террориста и даже предателя Родины. Если я посмею убить какого-нибудь куратора здешней залупы, или же, говоря на общечеловеческом, губернатора области, то я непременно стану самым разыскиваемым убийцей, террористом номер один международного уровня по мнению Украины. Однажды я услышала шутку, в которой есть огромная доля правды, и звучит она так: "Зарази всех мировых лидеров ВИЧ-ем, лекарство найдут за два дня". Очень подходит к сложившейся ситуации.       Ну, раз ментов убивать нельзя, то ментов убивать не буду. Все поводыри какое-то время ещё будут живы, а вот их собачонки-налогоплательщики окажутся в могилах. Поводыри поплачут и заведут новых сук, конечно, но мне очень жаль терять такой крупный кусок добычи. Убить целого мента, расстрелять целое отделение милиции... Блин, это была бы отличная акция. Но это самоубийство. В этом нет практического смысла просто потому, что их сил в сотни раз больше моих. Так и быть, буду болтаться между патрулей и выслеживать "невинных", а от бобиков бегать. Хотя бы до поры и времени.       Пять литров ушли на заправку бензобака, ещё три оказались в канистре, которая отправилась в багажник. А ещё рядом был ларёк. В нём у вежливой женщины купила себе два пирожка с мясом и баночку сока. Перед этим заправила машину и поставила её рядом с АЗС, чтобы никому не мешать, но и далеко не отходить. Присев на капот с боковой части, я скрестила ноги, взяла хавчик в обе руки и стала преспокойно уплетать свой скромный перекус — за несколько часов голод уже успел разыграть настоящую Богемскую рапсодию. Желудок стремительно наполнялся смесью аккуратно прожаренного теста с вялым мясом при сладковатом привкусе, а также соком из баночки, в котором сахара было больше, чем в 150-килограммовом диабетике, голову наполняла свежесть духа, а под курткой всё так же ютился мой свежеобрезанный ствол, который при столь длительном тактильном контакте успел согреться и принять со мной единую температуру тела. Не это ли любовь и дружба?       Нет, это мой апостроф. Водораздел между прошлым и будущим. Сидя здесь, на капоте собственной машины, вооружëнная и при деньгах, сытая, чистая, одетая и сильная, я понимаю, что это и есть момент смены позиций. Из жертвы я бы рано или поздно превратилась в охотника. Это случилось. Каждая мысль, каждое движение, каждый разговор и покупка постепенно приближали меня к цели, чтобы я сумела вернуть владение собственной жизнью. Это случилось. Я могу плюнуть в лицо того, кто мне не понравится, я могу обворовать человека или убить его ради собственных прихотей, могу въехать в толпу на полной скорости или завалить еë под градом свинца, я владелец этой жизни. Ëбаный глава живëт свободой, свободно дышит. Мой апостроф, мой социальный лифт, моя новая надежда на будущее. Я смотрю на людей, пережëвывая мясо у них на глазах и передавливая его, пока не видит никто: они дрожат, они боятся, они поносят власти и поносятся сами от того ужаса безысходности, который испытывают денно и нощно, бегут сломя голову по искрящимися от пересечения линий Инь и Янь, в которых видит себя каждый и где недвусмысленно проявляется мой мрачный силуэт, а на картине остаëтся лишь один вопрос — что-то хорошее или что-то плохое есть во мне?       Кто я? Зачем я живу? Почему всë ещë остаюсь в этом мире, балансируя на круге вжавшихся друг в друга цепей, добра и зла? Кто мой бог и что моя цель, а главное, что моя цель для тех, кто меня создал?       Я — одинокая душа, заблудшая в океане форель, потерянная и отстранëнная звезда, выпавшая из притяжения сверхмассивной чëрной дыры в бессмысленное и безмерное межгалактическое пространство, полное мрака и холода, где частицы движутся лишь изо всех сил, а жизнь видно за квадриллионы километров, кипящую где-то там, без тебя, пока ты не вернулся и снова всех не разогнал. Я патрон без пистолета, удочка без рыбака, вилка без ножа. Я пуста без направляющей силы, я ничего не могу без внешней идеи. Я нашла себе идею.       Я живу ради исполнения идеи, это единственная моя цель. Я больше не имею причин жить, кроме геноцида. Я не ценю чужие жизни, чтобы продолжать не ценить собственную, ломаю семьи ради смеха и разрушаю судьбы ради удовольствия, надеясь перед долгой и жестокой смертью словить последнюю капельку наслаждения, капнувшую мне на язык во всей грациозности своего виляния в кислородных облаках. Учусь для отца и конспирации, общаюсь для конспирации и поддержания морали, кормлю Орешка просто потому что сочувствую, ем и пью для жизни, моюсь для удобства, а зарабатываю деньги только и только для вооружений. Доллары лезут в карманы только ради патронов, пила ходит по стволам лишь для импровизации и упрощения, дробь стреляет для подавления, попадает для убийства. Мне не нужны кровь, крики и увечья, мне нужно мëртвое тело. Моя цель жизни — мëртвое тело.       Я балансирую, чтобы не быть замеченной. Я улыбаюсь людям и жму им руки ради лжи — она подпитывает доверие к тебе, если еë не раскрывают. Сладкая ложь убаюкивает бдительность, спящая бдительность сама подставляет твой нож под спину. Нож в спине от моих рук. Меня не ждëт дома мать, я не увлекаюсь германской поэзией, не разделяю идеи пионерии и не испытываю эмпатии к Диме. Я просто страшный манипулятор и лжец, который беспристрастно движется к цели. Использую людей, перебирая их как хирургические перчатки — выкидывая старые, надеваю новые, начинаю заново после каждого использования. Играюсь правдами и неправдами с мозгами знакомых, словно диджей, миксуя свой портрет в их головах, искусно сводя припевы с куплетами, плавно переводя аккорды достоинств в партии лести, а затем продаю им свои композиции желаний и требований под видом музыкального хита. Они просто инструмент и конечная цель единовременно.       Мой Бог — это я. Я сам себе раб и покровитель. Дух подчиняется только учению о насилии, тело подчиняется ему. Блага дают телу энергию, энергия подпитывает дух, но только стоит переборщить, как тело слабеет, становится дряхлым и бесполезным. Я жëстко ограничиваю себя в удовольствиях, не давая расслабиться, чтобы каждый удар по карману или телу казался всë более и более никчëмным. Бог считает, что это закаляет, и я уверена в нëм, в своëм Боге в своей голове. Благодаря его учению я становлюсь сильнее, становлюсь менее восприимчивой к боли, привыкаю к страданиям, легче дарю эти страдания другим. Сливаюсь с толпой, становлюсь ниже еë уровня благ, благодаря тому жëстче, лучше.       В конце концов я для чего-то была создана. Родители во время воспитания отдавали мне цели, совершенно отличающиеся от тех, которым я следую теперь. Зачем они тогда создали меня? Что хотели от меня заполучить, если воспитывали как банальную ячейку общества? В конце концов у каждого, даже самого доброго деяния есть какой-то практический расчёт. Может, их план насчëт меня и был моей целью жизни? Но что это за план? Они никогда мне об этом подробно не говорили, но только убаюкивали россказнями о том, что создали меня в полëте любви, чтобы затем я стала неким "достойным человеком". Я не верю им. Давно не верю. Каждый поступок в этом мире имеет какое-то практическое оправдание, каждый человек, имеющий хоть пару грамм извилистых мозгов, делает что-то ради будущего результата, чьи плоды выльются в его пользу. Самое банальное, ради чего они могли меня создать, так это для восполнения дефицита эндорфина и дофамина, но мои родители были далеко не настолько глупыми людьми, чтобы вынашивать, а потом ещё и воспитывать меня исключительно ради заполнения чувства пустоты в собственных сердцах. Они могли завести собаку или кота. Гормонов от этого появилось бы не меньше, а то и больше. Исходя из этого я делаю вывод, что мой смысл жизни мне не определит никто извне, его придётся выгребать из себя самой, вскрывая самые потайные закрома собственных мозгов, а то и души (если она вообще у меня осталась после стольких лет грязи, слёз и крови), чтобы найти внутренние мотивации, обозначить их, сопоставить в единый путь, а в конце ещё убедиться в том, что он имеет логический конец, по прибытие на который я смогу найти ответы на свой главный вопрос.       Пирожок очень даже неплох, кстати. С ним я сумела вернуться к реальности из терема глубинности и снова посмотреть на окружение свежим взглядом. Мне этого не хотелось, но рецепторы заставили оживиться.       Переведя дух, я ощущаю смену полярности удовольствий — желудок полон, душа пуста. Мои глаза наполняются слезами от надувшего на них холодного ветра, которые я неторопливо подтираю подушечкой большого пальца, после чего пакетики выкидываю в мусорку, стоящую в нескольких метрах от машины. Столь же неторопливо иду обратно, а по пути успеваю высморкаться на снег: зажал одну ноздрю, зажал другую — чисто. Тело усаживается в машину более свежим и готовым не только к новым похождениям, но и к новым сеансам поиска, выслеживания и геноцида. Перчатки на руки, дверь на замок, после заведение двигателя этого драндулета. Наступила новая ночь, тратить которую я собираюсь не впустую.       Я видела мужчину в жëлтом пиджаке: в такую погоду он сильно выделялся на фоне одетых во всë тëплое и тëмное, был счастлив и выглядел таким упитанным, будто ловил сексуальное возбуждение при виде пельменей. Под пиджаком у него был различим бледно-синий галстук, который я заметила случайно, когда мужчина вертелся по сторонам, оглядывая перекрёсток, с которого уже собирался уходить. Его длинное пальто вальяжно размахивало собственными тканями тудам-сюдам, а потому нельзя было сказать, что его владелец торопился. Жёлтый пиджак будто даже хотел показать что он, в отличие от остальных тряпичных курток, не вынужден торопиться вообще. Его главным достоинством в глазах завистливых соперников и сладостных подражателей (страшный секрет, по его же мнению) должно было стать именно время, которое он способен тратить, не оборачиваясь на обязанности в духе семьи, работы или деловых встреч. Он свободно посматривал на наручные часы и поправлял воротник перед тем, чтобы проститься с каким-то милиционером, крепко пожав ему руку, а затем пойти во двор, переходя дорогу прямо передо мной настолько спокойно, будто моей машины вовсе не существовало, или та и возможности не имела его задавить или даже (о нет!) неожиданно ему посигналить.       Конечно же, синьора Лимона никто пугать не смеет! Нет пешеходного перехода? Ух, да что вы, я сам себе пешеходный переход! Вы ведь мою задницу видели? По такой не то что пешеход перейдëт, но и танк проедет. Кстати о танках: появление их жалкого подобия не заставило себя долго ждать, если учитывать что жёлтый пиджак так и пестрил своим богатством, скрытым не только в его деловоподобном прикиде, но и кожаной плоской сумке, покорно висящей на плече. Кто бы мог подумать, что даже в такой дыре как Комсомольск, так сильно пострадавшей от войны, найдëтся тройка молодых служителей антизакона, которые устроят настоящий гоп-стоп прямо на моих глазах? Три яйцеголовых болвана: двое в грязных полуботинках, один в не менее грязных кроссовках, двое в куртках, один в коричневом бомбере. Все худые, но разных формаций и черт лица, сходящихся на общем восточнославянском фенотипе. Этим ещë повезло, ибо не так давно я видела нацика с монобровью и чистокровным кавказским лицом. То ещë зрелище, какой из него ариец?       Хотя и тут есть своя дилемма. Основой плана Гитлера насчëт будущего планеты являлось истребление омерзительной тройки: цыгане, славяне, евреи. Насчëт кавказцев даже Геббельс ничего не говорил. Более того, в рядах СС было немало кавказцев, а из них однажды собрали целый Северокавказский легион. Но одновременно с тем была дивизия СС РОНА, в которой воевали русские... Мне кажется, это был не настоящий нацизм, в любом случае, но практика демонстрирует, что с разрешения самого главного нациста на стороне Вермахта воевали самые разные люди. Но и не об этом речь.       Пацаны были с Лимоном примерно одного роста, в сумерках походили на подростков лет 16-18. Они прижали мужчину и начали какую-то живую тему. Тот, кто говорил, дерзко кидал в лицо оторопевшего мужчины резкие словечки, выражая тупую агрессию не только по одному лишь выражению лица, пока двое не давали жертве выйти на фланги и избежать наезда. Моя машинка сбавила скорость, проехала мимо образовавшейся компании и стала подыскивать, рыская радиатором, место для остановки, стараясь затормозить где-нибудь подальше и поестественнее, например, напротив библиотеки. Мне хотелось понаблюдать за ситуацией в зеркало заднего вида, но когда вместо него я смогла увидеть лишь пустоту, то вспомнила, что потеряла его во время того самого неудачного ночного поворота, о котором написала в самом начале своего рассказа. Пришлось лишь слушать и ждать, беззаботно поглядывая на спидометр, неизменно стоявший на отметке полного нуля, ибо ничто не позволяло без палева наблюдать за ситуацией.       — Тебе проблемы нужны, малой? — угрожал хриповатый голос Лимона.       — Они у тебя уже! — усмехался гопник в ответ.       Слово за слово и долго ждать привычных звуков жизни не пришлось: зашаркали по асфальту ботинки нескольких людей, кто-то громко попал кулаком по сумке, висевшей на плече мужчины. Криков-оров поначалу почти не было, но когда буржуя повалили на землю, то началось шумное избиение. Чуть высунувшись из окна, я увидела, как три молодых парня, не жалея собственных пальцев ног, интенсивно и со злостью забивают ботинками голову и спину Лимона, отчаянно закрывающего то ли свой жирно богатый наряд, то ли светлую сумку, из-за которой, видимо, и пришли по его душу. "Отдай сумку, сука" — доносилось из их уст не единожды, чуть ли не в интонации требования, а однажды походящей на просьбу. Неудивительно, что пельмень вцепился в сумку как в последнюю надежду, вскрикивая и возмущаясь от ударов, сворачиваясь калачиком, но демонстрируя недюжинную волю к сопротивлению. Но она существует лишь при сознании. Один крепкий удар по челюсти вырубил мужчину и тот обмяк: голова упала в белый липкий снег, а руки отпустили сумку, которую главарь тут же вытянул за лямки из-под задремавшего тела, после чего объявил друзьям во всеуслышанье: "Бежим, давай-давай!". Двое друзей резко подняли головы и поспешили убежать во двор, но только после контрольного удара по испачканному пиджаку несчастного. Сумка в подмышку, ноги в руки, и только сверкали пятки всех троих, когда те заметили, что на улице ещë не так темно и кто-то за ними наблюдает.       Оставить это дело на самотëк мне не захотелось. Парни наверняка рассчитывали на успех и уже думают, что тем выпал куш. Но я хотела сорвать их пир, превратить его в бойню. Если хочешь сделать улицы чуть более безопасными для себя, то сделай их чуть более безопасными для других. "Что же, поиграем в героя" — бесшумно проговорила я, лишь шевеля губами и надевая балаклаву на голову. Всё лицо спряталось за чëрной тканью неизвестности, включая рот и исключая глаза. Волосы мешаются, дышать не очень удобно, но я и не диабетик, чтобы ловить отдышку каждый раз, когда поднимаешь жопу с кресла. Раскрыла куртку, достала приевшийся к груди обрез (тëпленький), откинула ствол, торопливо зарядила в него два патрона и захлопнула оружие, после чего положила его на пассажирское сидение, чтобы и не мешал, но и далеко не находился. Дала по газам, выехала обратно на дорогу, где свернула на улицу слева, чтобы интуитивно проследовать за юными преступниками и застигнуть их врасплох.       К тому времени на улице господствовала темень. Так как большинство уличных фонарей были разрушены или не функционировали, от темноты можно было хоть глаза выкалывать — всë равно особо не нужны. Отчасти людей спасал свет в окнах жилых домов, отчасти изредка проезжавшие авто. Большинство людей уже сидели по домам, а те, кому приходилось быть на улице, носили с собой фонарики, или надеялись на лучшее, чуть ли не ощупывая перед собой землю каждый раз, когда приходилось сделать шаг. Моё положение меня совершенно не удручало, ведь аккумулятор автомобиля хоть и работал плохо, но даже такой свет от передних фар казался настоящим богатством посреди царства тьмы, где перед глазами внезапно объявляются целые здания, а по бокам то и дело пропадают и исчезают затерявшиеся в вечном походе людские фигуры. Когда ты выключаешь фары, то помимо засранного кляксообразными бледно-чёрными облаками, разбросанными по всему небу, на самом краю, где синева сталкивается с горизонтом, ты видишь как горит ярко-оранжевым светом плавящийся закат. Его плохо видно, учитывая деревья и постройки, но даже так он подогревает душу и даёт надежду не только потерявшимся найти свой путь, но и мне отыскать троих проказников, возомнивших себя хозяевами улиц. Так сказать, последние лучи надежды доносятся до этой стороны Земли перед тем, как полностью забрать у меня все шансы.       Промчалась мимо дворов по прямой улице до следующего перекрёстка, где пришлось вновь выворачивать руль для резкого поворота. Я торопилась, цели из вида упускать было нельзя. Ехала ровно с противоположной стороны того двора, откуда тройка в него забежала. Обогнув пустую милицейскую будку, в которой уже давно ни для кого не горел свет, в метрах пятидесяти от себя увидела сверкающие куртки и синие джинсы одного из участников избиения, замок большой плоской сумки — подростки цепью перебежали в следующий двор, запрыгивая на бордюр один за другим и скрываясь в глубине панелек. Приняла решение сбавить скорость и медленно поворачивать за ними, ибо в следующий двор они могут уже не перебежать и остаться в одном из многочисленных зданий. Так и решила: вторая передача, поворот вправо, скольжу на льду, но сохраняю равновесие. Машина проезжает через ворота сжимающих её бока ободранных стен, проскальзывает сквозь них чуть ли не со скрежетом благодаря влаге и оказывается за пределами пустых улиц в ещё более тихом месте, напоминавшем своим фонтаном жизни скорее свежий гроб, нежели один из центральных дворов города. Некогда действительно оживлённого города.       Господи, что сотворила с нами война.       Эти дома. Даже Кременчуг выглядит ярче этих домов. Местные панельные многоэтажки – это, без преувеличений, самая мрачная и безнадëжная для любой психики картина, в которой только приходилось бы жить людям. Это хуже средневековых крепостей. Тëмно-серые высотки сдавливают замазанные в грязи дорожки со всех сторон, крича на моë одинокое тело тяжëлыми чëрными ранами, оставленными от птичек-камикадзе, живущих на некогда мирном голубом небе, превратившимся в серо-голубо-оранжевую мешанину заката такого же цвета, как дешëвый кисель с примесью железных опилок. Птички превратились в бомбы, они упали на наши города, прилетев со всех концов бывшего Союза, чтобы убить каждого, кто тут живëт. Заброшенная школа стоит прямо рядом со мной, еë повешенный на троссах времени труп медленно разваливается и гниëт, превращаясь в пристанище мрака, куда забредают или бездомные, или сектанты, стараясь из раза в раз приводить в реальность свой бессмысленной ритуал — жизнь али договор с лукавым, но снова и снова оба терпят поражение за поражением. Люди теряют людей, а местная мусорка продолжает наполняться, чтобы её так никто и не убирал. Будто местные чего-то назойливо ждут, ждут до последнего, но надежда в виде хотя бы вонючего мусоровоза так и не объявляется. Объявляется лишь зелёный "Жигули".       Начинается этап поиска помеченной жертвы. Учитывая планировку двора это было сложно. Он представлял из себя хоть и довольно свободное пространство с большим числом открытых природных зон, но дороги конкретно для машин были переплетены друг с другом в невероятную тонкую сеть развилок и тупиков, часть из которых была обусловлена изначально, а часть объявилась из-за недобросовестных граждан, паркующихся вообще не там, где стоило бы. Обзор мой был широк, а вот действия ограничены. Покидать машину тоже не хотелось, ибо испугаться моего вида эти трое успеют быстрее, чем вообще его увидеть. Решила: "Еду, осматриваюсь, не тороплюсь". Вон в той стороне два мужика солидного возраста курят под бледной лампой подъезда, не обращая на меня никакого внимания, а вот теперь вдоль дороги рысцой перебегает худой кот, уже через несколько метров скрываясь под одной из каменных лестниц. После этого небольшого очага жизни меня вновь встречала смерть и тишина, где на земле тут и там разбросан мусор, пепел, на стенах остались дыры и выбоины от пуль и мелких снарядов, тут и там разбросана кирпичная крошка. Именно здесь, напротив местного отделения налоговой, в которую заглядывает только ветер, я встретила знакомые лица.       Нас отделял достаточно длинный участок дороги длиной метров 50, после которого можно было ехать по прямой ещë столько же вплоть до выезда на уличную развилку. Машинка медленно настигала молодую троицу, расположившуюся вокруг деревянной скамейки: запыханные, усталые но довольные, они уже толпились вокруг сумки и открывали еë, начиная доставать содержимое, которое должно было оправдать все их риски и надежды. Парни плотно расположились друг у друга, обтираясь плечами и носами с целью выведать, скрывается ли ещë что-то вкусненькое, блестящее там, внутри, что можно было бы вытянуть и возрадоваться, обменять и купить на него что-то многое, дорогое и возможно даже жирное. Мне неведомы аппетиты этих ребят, да и не они играют сути, но судя по явному недовольству стало ясно, что ожидания сборища были далеко завышены, отчего разочарованию всей компании не было предела (настолько, что один из них в честь траура на моих глазах резво нацепил на самого себя чëрную бейсболку). Какой драматический конец уготовлен всей этой истории великого ограбления, не так ли?       Расстояние между машиной и целями стремительно сокращается. Я отпускаю руль и еду ровно вперëд по сохраняющейся инерции, уже не удерживая педаль газа. Колëсики катятся, курок взводится, всë отчётливее видны черты вражеских лиц — почти всë готово. Рука быстрыми движениями крутит ручку на двери, опуская правое боковое стекло, тут же отпускаю руль и позволяю машине почти по собственной воле поворачивать куда ей угодно, но я доверяю машине (хоть и заставляю еë так бесславно умереть) — не уйдëт в сторону, проедет прямо. Двумя руками поднимаю обрез с насиженного места — в правой рукоятка и курки, левой поддерживаю ствол, направляя в открытое окно, сердце громко и медленно отстукивает ритм жизни. Мы с парнями сравниваемся и вся незаурядная троица оборачивается ко мне, с интересом заглядывая в салон, но единственное, что они успевают заметить, так это короткий толстый ствол, хитро отсвечивающий огоньками возвышающегося над нами грязно-оранжевого фонаря. И только стоит упасть силе на курок, как молния пронзает ночную темноту и спокойствие воздуха пронзает страшная сила, с оглушающим громом пронзая тела каждого, кто окажется на пути ярости Зевса.       Мощь выстрела отдаëтся в моëм теле, рукоятка резво бьëт по руке, сила уходит к груди, заставляя рëбра истошно ныть. В эту же секунду, не дожидаясь результата, я с силой опускаю поднявшийся от отдачи ствол и делаю выстрел из второго ствола, разнося не только тела жертв, но и пассажирскую дверь собственного автомобиля, оставляя в металле десяток с лишним отверстий, металл которых вылетел вместе с дробью в тела ныне убитых (подсчитала после). В одну секунду, ствол за стволом изрыгают огонь и мощь подавления, оглушая моë правое ухо вплоть до непрекращающегося громкого писка, затмевающего все остальные звуки, включающий треск опущенного стекла и хрип, доносящийся из пробитых тел. Из-за скорости и темноты я не успела увидеть многого, но я точно знала, что вздрагивают тела при попытке бегства, а затем они даже слегка отталкиваются от мощи выстрелов, одно за другим, разлетаясь и падая словно кегли. Ткань одежды разлетается от образовавшихся дырок, я видела как в ответ вылетают сгустки тëмной крови, а затем целые струи, ополаскивая теплом ледяную землю. Сумка разлетается на куски и выпадает из рук, стопки яркой белой бумаги взмывают в воздух и дождём поливают тела, заменяя чернотой полос и абзацев порох и откровенную грязь. Не разглядывая картины, я бросаю ствол на пассажирское, вдавливаю педаль газа в пол и хватаюсь за руль с коробкой передач, готовая снова принять на себя управление. Двигатель взрывается в новом потоке рëва, рыча и изрыгая дым, надеясь в последний раз вытянуть меня из пасти госпожи Смерти, прежде чем решительно и бесповоротно умереть самому.       Салон наполнился лëгким запахом серы. Машина вылетает со двора на улицу, нечаянно входит в занос, но благодаря моим знаниям в области физики остаëтся на нужном пути, не улетая в столб или куда похуже. Из-за дырок в двери значительно похолодало, но холод был последней вещью, насчёт которой я волновалась во время бегства с места расстрела. Светлана без стыда и совести мчалась через улицы под опускающийся занавес ночи, спеша к полуночи на свой одинокий бал, сворачивая с одной улицы на другую, словно пульсируя из угла в угол в поиске нужного выхода и вспоминая в глубине ночи о том, с какого угла она заехала в этот сраный городишко. По знакомой коричневой аллее Светлана узнала ранее посещëнное место, впервые увиденное ещë днëм, а потому помчалась именно по этому проспекту вплоть до северо-западной окраины города, чтобы достичь моста, пересечь его и довершить свою маленькую миссию.       Двигатель сбавил скорость, чтобы машинка не была такой заметной и шумной, а я даже остановила еë на светофоре, функционирующем почти на самом выезде из города. Решила немного выждать очереди на проход. Серьёзно подумала о том, стоит снимать балаклаву или нет. Взвесив все за и против решила не снимать, ибо я нарушитель закона. Тогда почему я стою на пустом перекрëстке? Да чëрт меня знает. Наверное мне хотелось просто немного насладиться видом и почувствовать умиротворение. Возможно подсознание мне уже шептало о том, что пора заканчивать и просто ожидать свою судьбу на перипетии дорог. Иногда меня саму удивляет собственная система приоритетов и неожиданный успех при учёте всех моих косяков, но, несмотря на изобилие недостатков в собственной работе, я остаюсь живой, неизвестной и на свободе. Может я так неуловима именно потому, что до того непредсказуема в глазах врага, или же просто слишком сильно переоцениваю интеллект врага и считаю, что он учитывает гораздо больше факторов, нежели учитывает на деле? Посмотрим. Всю правду покажет время.       Глазки синхронно обращали внимание на разные окружавшие машину вещи. Всë напоминало какой-то нуар или Готэм-сити с учëтом того, что и здесь своих фриковатостей хватало: безлимитная ночь, красный свет бесшумно твердит свой запрет, из раза в раз, снова и снова повторяет заевшую пластинку, говоря мне "Нельзя, нельзя, нельзя". Он запрещает мне пересекать совершенно пустую улицу, на которой нет ни машин, ни людей, ни даже хоть одного оставшегося целого дома, из которого мог бы выйти хоть один живой гражданин, хоть раз пересекнувший эту улицу в моë присутствие. Здесь есть только универмаг — свежая бумажная вывеска, неравномерно освещëнная белыми лампочками накаливания, фальшиво улыбается мне, застыв на губах с фразой "Польские продукты". Покрашенный в яркую бледно-жëлтую краску кирпичный домик несколько посрамлен следами от пуль, прилетавших по его телу в незапамятные времена. Лестница во вход, помимо резинового чëрного коврика, содержит на каждой ступеньке по четверти кило свежего снега, а по ним спускается хромой человек в полосатом шарфе и полиэтиленовом пакетике в руке, наполненным всяким содержимым, не похожим на пиво. Не обращая на меня никакого внимания, мужчина, придерживаясь свободной рукой за перила, аккуратно спускается вниз, переставляя одну ногу точно за другой, чтобы в конце концов оказаться на сплошном слое снега и поковылять домой, обтирая ладонью седые усы.       Я наблюдала за ним из тени салона, не спуская глаз с хромой ноги и щуплого тела, скрытого под объëмами пуховика. Какое-то время целилась одним лишь глазом, не хватаясь за пушку, высчитывая расстояние и собственные шансы, желая замочить сегодня ещë и четвëртого человечка. Дед всë сильнее удалялся, мои шансы при раздумьях падали и в конце концов я бросила эту затею, позволив деду идти восвояси. Зелёный свет загорелся, я плавно нажала на газ вместо сцепления и плавно двинулась далее, набирая обороты для побега.       До конца города никто так и не пересëк мне дорогу. Проехала через весь Комсомольск впопыхах, не встречая никакого шума и переполоха, выехала через тот же мост, по которому заехала сюда и вернулась в лес, где ранее успела поразмышлять над диаметром галактики и выездами на грунтовые дороги, ведущие в дальние скучные деревни, в коих мне совершенно нечего делать. Одинокая и скучная езда после хорошего тройничка заставила меня задуматься о том, что идея поездки в одну из мелких деревень в перспективе может оказаться не такой уж и плохой, если захватить с собой много боеприпасов и горючие жидкости, но именно на моменте проработки концепта аккумулятор неожиданно сдох, фары с блеклого слабого света перешли на режим поддержки абсолютной тьмы, а езда оказалась полностью перечёркнута. Двигатель покрутился, покрутился и замолчал намертво. "Ну всё, приехали" — пронеслась мысль в голове, после которой я решила тут же остановить машину, не дожидаясь того, что она пронесёт меня ещё хоть немножечко дальше. Перспектива отморозить себе ноги по дороге домой казалась достаточно оптимальной, но отсутствие возможности задавить кого-то по пути сильно расстраивала. Непорядок! Чëрт с ним, ехать в такую темень себе дороже, сами понимаете. Ещё и зима.       Машина застряла и умерла примерно по центру пути от Кременчуга до Комсомольска. Меня это не сильно огорчало даже несмотря на то, что хотелось спать, идти ведь недалеко. Огорчало сильнее то, что машину в кювет не вытолкаешь, и уже совсем скоро она привлечёт внимание проезжающих мимо ментов или даже простых озабоченных граждан. Тут можно было подумать, что я не позаботилась о сокрытии улик и посмела обосраться на самом важном, заключительном этапе плана, но не тут-то было. Вы думали зачем я купила три литра бензина и оставила их в багажнике? Чисто для вида? Нет, дорогой друг, всё продумано вплоть до мелочей.       Обрез под курткой, багажник открыт, канистра открыта, я почти в полной темноте открываю все двери салона и заливаю его бензином где только можно. Открываю капот и обливаю все системы бензином, обливаю колёса и стёкла, стараясь создать единый слой соединённых друг с другом линии горючей жидкости, которые по моему приказу вспыхнут по всей поверхности авто. Вонь страшная, но приятная, прорывающаяся сквозь ноздри без твоего же ведома, заполоняющая лёгкие и заставляющая чуть ли не кашлять от такого изобилия. Всего три литра, но запах шёл очень сильный. Уже через минуту канистра полностью опустела и в качестве последнего штриха остаётся пожертвовать симпатичную дорогую зажигалку, снятую с трупа ещё несколько месяцев назад, чтобы превратить потрёпанный автомобиль в объект утраченного всемирного наследия. R.I.P. Симпатичный Зажигалочкин, 1996-1997, R.I.P. Жигули зелёного цвета, угнанный у таксиста, 1988-1997. Не печальтесь, я забуду о вас обоих уже через полторы недели.       Отойдя на безопасное расстояние (метров 15), зажигалка сама залезает в мою руку, а я лишь раскрываю её коробчатое тело и создаю нажатием пламя, позволяя тому беспристрастно разгораться прямо на моих руках. Облитый бензином сугроб уже так и просит экстренно создать жаркое лето раньше положенного, и я, с радостью удовлетворяя его просьбу, широко раскинутой рукой русской души с размаха бросаю зажигалку в убитый механизм, позволяя тому в одночасье вспыхнуть в праведном огне, несущем смерть для себя самого. Не стоило даже дожидаться, как одна искра охватит весь автомобиль, создав большой племенной костëр, ослепляющий привыкшие к темноте глазки. Этот фонарь осветил всю дорогу в ширину, создал очаг для освещения леса, а про стремительное таяние снега я вообще молчу. Языки пламени переплетались между собой в бешеном искрящемся танце, шумном от потрескивания, а затем и взрыва бензобака, показавшегося не намного более тихим, чем выстрел дуплетом из обреза — металл из-под днища разлетелся на куски, выкинув на дорогу небольшие горящие сегменты, в один момент повалило большое количество дыма, но машина осталась стоять на своëм месте. Это тебе не кино, здесь от взрыва бензобака машины не улетают в космос.       Когда весь салон был объят страшным пламенем и элементы интерьера разглядеть было невозможно, я развернулась и решила бежать в сторону дома, не дожидаясь того, когда улики полностью исчерпают себя. Фонарь за спиной какое-то время служил помощью, потом я шла почти по кромешной тьме среди сугробов, но совсем скоро уже вышла к освещëнной границе города, где попадание домой было лишь вопросом времени.       Мне уже не счесть количество вечеров, которое я просидела за родненьким столом, держа пистолет на уровне второго подбородка. Были времена, когда почти каждый день я начинала приход домой с того, что садилась за домашнее задание, а уже совсем скоро брала пистолет и приставляла его к шее обеими руками. Прежде чем выстрелить сидела и размышляла обо всём, что успело пройти мимо меня: сначала о сегодняшних мелочах, радостях и неудачах жизни, потом об Орешке, природе, о случайных встреченных людях на улице, о творимых мною делах и делах, которые сотворены не мной, о жизни до Бойни, до Кременчуга, до мира, до войны... Столько, столько сожалений! Как же много я сожалею! Сожаление просто разрывает меня на части, не оставляя ни единого пятнышка на земле! Мне хотелось бы рассказать кому-то обо всём пережитом, ощущаемом и поныне, но отец был всё время на работе, а теперь на фронте, одноклассники говорят о своём и совсем меня не понимают, учителя сами кое-как сводят концы с концами и мысли ребёнка их практически не интересуют, а в коллективе у меня нет ни единого друга. Даже Дима, и тот просто хороший приятель, не способный мыслить дальше понятий о добре и зле.       У меня никогда не было друзей.       Каждый день я хочу нажать на курок, направив пулю внутрь, но каждый новый день патроны летят в кого-то другого. Я планомерно отбираю чужие жизни и почему-то очень ценю свою, хотя ни добра, ни мотивации в ней уже не осталось. Мне некого защищать, мне некого любить и нет того, ради кого можно было бы стараться жить, вставать по утрам с кровати — Орешек ни о чëм, просто мяукающая пушистая тушка. Я жалею себя? Я лицемерная, трусливая или просто чего-то жду? Или... Что-то ждëт меня? Может, я не могу совершить самоубийство лишь потому, что кто-то там, вдали от моих глаз действительно ждëт меня? Любит меня? Даже если это и правда, то каждый неудачный цикл самоубийства только сильнее открывает мне глаза на происходящее. Я смотрю внутрь, живу поверхностью мозгов и заглядываю наружу, ища противовес тяге вниз, и если противовесом станет геноцид, то пускай это будет геноцид.       Дальше — больше: два в день, пять в день, десять в день. Убийства, расстрелы, теракты, да хоть массовые отравления или бомбëжки — один человек, верящий в себя, способен на всë! Я доказала себе, что могу убить мента, так почему я не могу убить беркутовца? А пятерых беркутовцев? Почему я не могу сжечь танк, а может целый жилой дом? Ведь так просто создать дыру в газовой системе и зажечь старую-добрую спичку, так легко кинуть коктейль для Молотова в вентиляционную трубу танка и пригласить экипаж на гриль. Проще некуда взять автомат и расстрелять мимо проезжающую банду отморозков, нет проблем с тем, чтобы взять на стрелку нож и изрезать оппонента насмерть, но боль... Уравнивает. Вся проблема только в боли и в том, сколько пуль летит в тебя в ответ.       Практикуйте боль чаще, она даëт вам волю. Воля сделает вас сильными, а сила...