Вишня в чёрном абсенте

Пальцы медленно скользят по прямоугольной сигаретной пачке, прежде чем та отправляется обратно в карман. Черт возьми. Поверить, что именно нашей семье — нашей, а не любой из тех, у которых действительно была такая возможность! — достался последний билет, выше моих сил. Зажигаю выуженную сигарету, прокручиваю в руке зажигалку, втягиваю горький, удушливый дым. Начинать курить было дуростью, но это выглядит так красиво, что я не готова отказаться от мыслей, будто это придает мне взрослости. В девятнадцать-то лет. Все произошедшее в последние несколько минут настолько невозможно, что не вписывается в голове в картину реального мира, но сестра, которая с самодовольно-раскрасневшейся мордашкой выглядывает из деревянного обшарпанного окна, одним своим видом убеждает, что это не сон. Последний Золотой билет на фабрику Вилли Вонки принадлежит ей. «Ты должна пойти с ней», — всплывает в голове голос отца, спорить с которым не хотелось, но и соглашаться — тоже, поскольку, как бы я ни хотела в душе попасть туда, родители заслуживали этого в разы больше. «В чем проблема, Каролина?! К чему опять это глупое сопротивление? Специально, чтобы испортить настроение всем?» Ох, мама. Как же ты не понимаешь. Размеренно выдыхаю дым, белыми клубами растворяющийся в воздухе спустя несколько секунд, и перевожу взгляд с лица сестры на тлеющую в руке сигарету, показывая, что, как только она закончится, вернусь в дом. Боковым зрением замечаю, как ее силуэт исчезает из окна. Мама не поймет. Они оба — не поймут. Они заслужили это путешествие как никто другой, ведь единственное, что было веселого в их жизни, — какой-то старый парк аттракционов лет пятнадцать назад да скромная вылазка на море еще большей давности. Они убили на нас двоих свою жизнь, и хоть маме нет еще и сорока лет, она настолько устала от жизни, что я еще до того, как предложила ей сопровождать Киру на фабрику, знала, что получу отрицательный ответ. Они не согласились бы в любом случае, они считают, что их жизнь — то, что их окружает, и отрицание любых развлечений, любого нестандартного отдыха давно вошло в их привычный образ жизни, так что споры бы ни к чему не привели. «Ну пожалуйста, Кара, пойдем со мной?.. Мне одной же нельзя! Ну пожа-алуйста…» Кира умела просить, когда ей было нужно, но это был не тот случай. Едва не сойдя с ума от счастья, что получила этот билет, она тут же затрепетала от страха, что может уронить свою счастливую возможность, так что выглядела напуганной и даже растерянной. Боже, ребенок. Словно я могла бы в самом деле лишить тебя такого приключения, я всего лишь хотела попробовать сломать стену родительского отчуждения от окружающего мира. «Иди собирай все, что тебе понадобится на неделю». «Правда? Правда-правда?! Ура-а-а! Я тебя обожаю!» — до сих пор раздается в голове, хотя восклицания сестры я уже не дослушала, потому что, потрепав ее по волосам, вышла во двор. Обожаешь, Кира, я знаю. Тебе всего одиннадцать, и критическое мышление еще не пустило корни в твое сознание. Как только это случится, твоя сестра резко перестанет быть для тебя примером. Сигарета плавно тлеет в пальцах, пока я, разглядывая опостылевший двор и хилый домик, который в лунном свете выглядит еще более бедным, пытаюсь собрать воедино мысли. Поверить в мечту — пусть и не в свою, а сестры, — трудно, как в немыслимый бред, но я лично зачитывала текст на Золотом билете, в котором говорилось, что уже завтра победитель должен ровно в десять утра быть у ворот фабрики. Очередная затяжка приятно обжигает горло, а дым, расплывающийся в воздухе на выдохе, превращает силуэт луны в расплывчатое пятно на долгих несколько секунд. Выдыхаю сильно, сполна, медленно прикрывая глаза. Если бы только ты была рядом. Если бы ты могла дать совет. Если бы знала. Трясу головой, отгоняя непрошеные мысли, потому что знаю: никакой пользы они не принесут. Сигарета практически заканчивается, но пользы от нее — ноль, разве что мысль, что со стороны я с ней должна смотреться довольно неплохо, проскальзывает по краю сознания и тут же улетучивается как несущественная. Перебросившись несколькими словами с мамой, которая даёт наставления, как вести себя с сестрой и насколько тщательно за ней следить, закрываю за собой дверь нашей с Кирой комнаты. Сестра уже вовсю собирает чемодан, то и дело выкидывая вещи прямо себе за спину и утрамбовывая в него другие, чем создаёт приличный хаос. — Ты куда столько нагребаешь? — интересуюсь с усмешкой, усаживаясь прямо на пол рядом с огромным чемоданом. — Значит, при переезде в другую страну пару рюкзаков взяла, а тут на неделю — целый чемодан? — Мне было шесть! — авторитетно заявляет та, откидывая за спину длинную прядь волос, доходящих ей почти до бедер. — С тех пор мои потребности увеличились! — Ага, — хмыкаю, поглядывая на то, как она долго выбирает между двумя одинаковыми лосинами, а потом пожимает плечами и засовывает в чемодан обе пары, — и гардероб тоже. Это было правдой: несмотря на скромный доход семьи, мама то и дело старалась баловать нас красивыми, пусть и недорогими вещами. Правда, эти же вещи в случае чего в качестве наказания первыми и отбирались, и сейчас, когда в силу возраста в моем отношении это давно перестало быть актуальным, появилось понимание, что мораль эта весьма странная: красивая обертка, которую, чтобы проучить, прячут на дальнюю полку. Словно под оберткой скрывается что-то ужасное, что стыдно показывать окружающим. Перед тем как мы поселились на окраине этого города, нас знатно помотало по двум странам, но теперь, наконец освоившись здесь, родители прекратили кочевую жизнь и озаботились приобретением своего жилья. Денег хватило лишь на убогий домик на окраине, но большего мы и не ждали, а то, что стены сыпались и крышу было латать не перелатать, — это ничего, со временем все обустроилось, хоть и требовало постоянной поддержки: на капитальный ремонт финансов не было и в помине. — Кара, — зовет сестра, и я поднимаю на нее взгляд, отмечая, что, пока сидела в мыслях о своем, она уже успела практически собрать чемодан и даже оставила в нём треть пустого места для моих вещей — знает, что других чемоданов у нас нет, — как думаешь, какой он, этот Вилли Вонка? — Старый, — фыркаю, вызывая у нее смешок, — с длинной бородой и постоянно не расстающийся с шоколадом! — А может, у него вообще карамельки в бороде? — поддерживает она и продолжает закидывать меня своими «а может», заливаясь задорным смехом, и я поддерживаю глупые рассуждения, специально подбрасывая ей все более абсурдные варианты. *** Наутро, выслушав почти часовые наставления мамы и успев несколько раз огрызнуться на ее замечания — но в пределах мирной беседы, а то, если она разозлится, никакая фабрика моей сестре не светит, — наконец беру Киру за руку, подхватываю чемодан, и мы выходим за дверь, тут же поеживаясь от промозглого ветра, оказавшегося куда более холодным, чем показалось при взгляде на улицу через окно. — Как думаешь, почему неделя? Неужели его фабрика внутри такая огромная, что ее нельзя показать за день? А кто там у него работает? Там ведь нет рабочих, которые оттуда выходят! Это значит, что они живут там? Прямо на фабрике? Поток вопросов от сестры не умолкает, причем она умудряется говорить так звонко, что ее прекрасно слышно, несмотря на ветер и то, что стук колесиков чемодана о мостовую довольно громкий. Отвечаю размеренно, стараясь не особо много болтать на холодном воздухе, но все равно вовлекаюсь в разговор, пока взгляд мельком не цепляется за парочку на скамейке, когда мы проходим по широкому скверу. Надо же, обычно с утра никаких пар не бывает, они только ближе к вечеру поселяются здесь, облюбовав каждую скамейку, что даже присесть негде. Брезгливо морщусь, поглядывая на то, что напоминает пошлую любовную сцену из дешевого сериала: он будто сожрать ее хочет, а не поцеловать, а она выгибается так, что и без того неприлично короткая юбка чуть не сползает на бедра еще выше. Равнодушно, хоть и с примесью отвращения, пожимаю плечами и перевожу взгляд обратно на дорогу. Я всегда придерживалась позиции: их жизнь — их дело. Хотя что касается меня, то нескольких слюнявых поцелуев со знакомыми парнями еще в средней школе оказалось достаточно, чтобы понять, что значимость этого сильно переоценена. А уж об интиме и говорить нечего: не пробовала до восемнадцати лет — не стоило и начинать, ничего, кроме разочарования и дикого стыда, из этого не вышло. Толку, что внешность при мне, — хотя мама, не разговаривавшая со мной неделю после того, как я покрасила волосы в рыжий, поспорила бы, — если это прибавляет моей сексуальности в чужих глазах, но не в моих собственных. Я и все вот это — явно по разные стороны реальности, и подобным поцелуям в парке я бы предпочла что угодно менее слюнявое. Асексуальность, как выяснилось за два года, — не порок, а преимущество, неоднократно помогавшее сохранять здравый рассудок и скептическое мышление, когда, казалось бы, они должны отступать на второй план. Однажды пыталась объяснить это одной знакомой, привела в пример какую-то статую — мол, да, она красивая, она привлекает внимание, я могу оценить ее очарование, но не испытываю никакого сексуального влечения к ней. То же самое и с мужчинами. Правда, успехом затея не увенчалась, потому что мне в ответ буквально повертели пальцем у виска, а потом та дама наконец дождалась собственного парня, которого пылко поцеловала при встрече, и наш диалог закончился сам собой. — Эй, ты где вообще? — окликает сестра, когда я засматриваюсь в одну точку и, видимо, сбавляю ход, и я тут же оборачиваюсь к ней. — Здесь, само собой. Что ты говорила? — переспрашиваю, улыбаясь тому, как блестят ее глаза. Неудивительно, что всю дорогу она только и болтает о фабрике, потому что даже я в свои девятнадцать едва сдерживаю предвкушение, стараясь отвлекаться на посторонние мысли, чтобы сохранять взрослый и адекватный вид. Но с другой стороны, мамы ведь здесь нет. Для кого сохранять взрослость, для сестры, что ли? Так она наоборот завлекает меня всеми силами в свои разговоры и будет только рада, что я наконец перестану отвлекаться. Фабрика появляется на горизонте намного быстрее, чем обычно, когда мы ходили куда-либо по этому маршруту: мы так боялись опоздать, что приходим почти на полчаса раньше. И теперь, подходя к воротам, мы не застаем еще ни одного ребенка, зато замечаем нескольких репортеров, и судя по тому, что к их группе приближается еще несколько брендированных машин, — их будет больше. — У нас же интервью не брали… Забыла об этом, — тушуется сестра. — Я тоже, — признаюсь я, а потом пинаю ее локтем в бок, чтобы та перестала скромничать. — Ты чего вообще? Забыла, что ты одна из пяти счастливчиков на весь мир? Билет в зубы — и вперед, улыбаться папарацци, вызывать зависть всех детей мира. Поправляя ее широкую косу, которую заплетала ей практически полчаса, я замечаю, как она, уже поздоровавшись с одним из журналистов, заметно расслабляется и теперь, удерживая билет на уровне груди, улыбается, подходя еще ближе к воротам. Я тоже улыбаюсь: так или иначе я попаду в кадр, судя по тому, что мы видели в интервью предыдущих детей, и несколько вопросов мне в любом случае прилетит. Опрометчиво было приходить раньше всех, поскольку мне все их внимание только поднимает настроение, — все-таки нотки тщеславия в себе мне не удалось искоренить в себе даже ко взрослому возрасту, — но вот сестра — другая, и ее такое внимание смущает, хоть она им и улыбается. К тому моменту, как к воротам начинают подходить остальные дети, Кира заканчивает свой рассказ о том, что шоколад она ест нечасто, и этот билет — невероятное везение, в которое она до сих пор не может поверить. Внимание медленно рассеивается, и когда оно в конце концов оказывается равномерно распределено между всеми победителями, я приобнимаю сестру за талию и одобрительно прижимаю к себе, прошептав на ухо, что она молодец и хорошо держится. Удивительным образом детская непосредственность в ней переплетается с довольно взрослой и даже излишней — спасибо, мама, — скромностью, но в целом мне удобно еще считать ее ребенком, потому что детское в ней пока преобладает. Дети, которые общаются с журналистами, один за другим вызывают во мне недоумение: одна — помешанная на собственных победах, у которой явно не было детства; другая — болезненно-наглая, и очень странно, что мне ее осадить хочется, а ее собственному отцу — нет; третий — вообще нечто, которое, скорее всего, не влезет полностью в экран фотокамер из-за жирных щек, а четвертый — заявляет с самого начала, что обожает видеоигры и терпеть не может шоколад. Что ж, вот и хорошо, что он попал на шоколадную фабрику, мелкий заносчивый мальчишка, возомнивший себя гением. Обычно дети меня не бесят, но такие — совершенно другое дело, их и детьми-то назвать сложно, причем непонятно, кто из них раздражает больше. Скорее всего, я определюсь с этим, когда мы познакомимся поближе, потому что сейчас нет никакого желания не то что вслушиваться в их болтовню, но даже запоминать имена, тем более что журналисты, которых не стало меньше, а лишь наоборот, периодически задают вопросы и нам наравне со всеми, и мне нужно в случае необходимости дополнять ответы сестры, которая периодически тушуется на каверзных вопросах, вроде того, почему с ней не пошла мама. В конце концов массивные кованые ворота распахиваются сами собой с громким скрипом, будто не открывались целую вечность, что странно, потому что их должны открывать едва ли не каждый день для выезжающих с территории фабрики машин. Скорее всего, это сделано специально, чтобы произвести впечатление. — Бо-о-оже, неужели! — взвизгивает сестра, когда мы всей толпой делаем несколько шагов внутрь, и ворота за нами так же медленно закрываются. — Он тут ни при чем, — фыркаю, хоть и не могу не признать, что детский восторг, так давно забытый, овладевает и мной, так что я разделяю эмоции сестры, которая, оглядываясь по сторонам, пытается заметить и запомнить все и сразу. Вспышки фотокамер и гул толпы становится все тише по мере того, как мы проходим глубже, но когда мы в конце концов останавливаемся, не понимая, куда идти дальше, громкий мужской голос, эхом раздающийся непонятно откуда, спокойно произносит: — Подходите ближе. Ну же, смелее. Мы с Кирой переглядываемся и, держась за руки, вместе со всеми остальными проходим еще дальше, окончательно переставая слышать людей позади. Сестра буквально дрожит от предвкушения, а я задумываюсь над тем, чей именно голос мы слышали, потому что голосом Вилли Вонки это быть не может — я уверена, что он уже старик, однако в билете было написано, что экскурсию нам проведет именно он сам. Судя по всему, в ближайшие минуты это прояснится, так что нам остается лишь оглядываться по сторонам, точно так же, как и всем остальным, и ожидать начала нашего сумасшедшего путешествия. В том, что оно будет сумасшедшим, сестра явно не сомневается. И я как никогда склонна с ней согласиться, потому что сам факт того, что она сжимает в ладони Золотой билет, — уже безумие.