О любви в алфавитном порядке

      Нельзя сказать, что Баки чувствовал себя в Башне Старка на своём месте, да и вообще хоть как-то нуждался в реабилитации в глазах Железного Человека с помощью Роджерса. Но это произошло как-то само собой, практически без его ведома, так что, когда Стив сказал ему, что у него, у Баки, теперь есть комната в Башне Мстителей, откуда его никто не прогонит, отказываться было бы глупо. Тем более, идти ему действительно было некуда.       Пожалуй, единственное, чего Барнсу на самом деле хотелось — тишины и спокойствия, но что-то подсказывало ему, что получить всё это он сможет ещё очень и очень нескоро (если вообще хотя бы когда-нибудь получит). Здесь было шумно. Людно. Мстители сновали по Башне туда-сюда подобно муравьям в муравейнике, и от их насыщенной жизни не спасала даже закрытая изнутри дверь. И это стало особенно заметно, когда на Базу пришли, так называемые, «Новые Мстители».       Именно тогда зародыш той спокойной жизни, которую Барнс успел обрести, регулярно запираясь в отведённой ему комнате, окончательно исчез. Первое время он совсем не выделяет Её из толпы новых членов «Мстителей». Ничем не отличающаяся, точно такая же, как и все остальные, очередное, смазанное пятно, но яркого алого цвета. Разве только, чуть более поломанная, нежели остальные, но это Баки замечает не сразу.       Не замечает также, как она просыпается посреди ночи и едва-уловимой тенью проскальзывает на кухню, где долго-долго сидит у окна, обнимая ладонями чашку чего-то горячего, и неотрывно смотрит на ночной, никогда не утихающий Нью-Йорк, стараясь не разрыдаться. В целом, его это совсем не волнует и никак его не касается, но одна-единственная мысль, навязчивая и противная, неотрывно пульсирует в уставшем, только-только восстанавливающемся сознании — первое время он вёл себя точно также. Также не спал, мучаясь ночными кошмарами, также потерянно бродил по башне Старка, неотрывно думая о том, что ему здесь не место.       Со временем он привык, но спать спокойно так и не научился.       У Ванды тонкие запястья и длинные пальцы, увешанные самыми разными кольцами, словно со всеми этими экспериментами и опытами Штрукера она так и застряла в подростковом возрасте, когда девочки цепляют на себя все эти украшения, упиваясь своим клишированным самовыражением. Хотя, какое ему до этого дело…?       Он не сразу замечает все эти мелочи, только в один момент ловит себя на ужасающей мысли, что смотрит. Смотрит, следит за каждым чужим мимолётным движением пристально, и никак не может оторваться. Барнс никогда не был экспертом в женских украшениях, но почему-то оставался уверен — все они лишь обыкновенные побрякушки, не больше. В прочем, как и она сама, со всеми её дешёвыми фокусами и играми разума, от одних мыслей о которых Барнса иногда подташнивало.       Хотя и он сам никогда не был чем-то стóящим, и от этого осознания было даже немного больно.       В целом, Баки никогда не пытался оправдываться за свои прошлые действия или как-то очистить себя в глазах Мстителей. А Ванда пыталась. Улыбалась каждый раз так приторно-сладко, так беззаботно, словно не по её вине погибли люди в Заковии, словно не на её плечах лежала вина за разрушенные семьи и отнятые жизни. Фарфоровая кукольная улыбка и невинные-невинные глаза, смотрящие с мольбой бездомного щенка. Ото всей её лжи у Баки крутило желудок и сводило челюсть, потому что нельзя, просто невозможно быть такой счастливой и со всеми приветливой после того, как почти устроила Апокалипсис.       Пусть его сознание и представляло собой ничтожные клочки того, что осталось от его памяти, кое-что он всё-таки понимал. И вся это игра в раскаяние, устроенная Максимофф явно напоказ, была абсолютно неправильной. Баки считал, что в чувстве вины разбирается как никто другой и имеет полное право её, Ванду, осуждать. Так он и делал.       Вот только в своих выводах мужчина не учёл одного — они сломлены в равной степени.       У Барнса в голове самая настоящая свалка. Там и война, и пытки, и трупы, и все ужасы перенесённого тёмного прошлого. От того Баки, беззаботного мальчишки довоенного времени, который отлично обхаживал симпатичных девушек и знал себе цену, не осталось практически ничего, лишь треснувшая со временем оболочка. Теперь — только Зимний Солдат с изорванной на кусочки памятью и головными болями, который уже готов на стену лезть, лишь бы хоть как-то искупить вину. Хотя бы в собственных глазах.       У Ванды — такое же неисчерпаемое чувство вины и щемящая боль где-то в области сердца, когда она остаётся одна или мимолётно заглядывает в зеркало. Зеркала теперь Ванда старается обходить стороной, потому что видит в них — не себя. Себя она потеряла в той битве, где погиб её брат. Это невероятно больно, думать об этом невыносимо, говорить с кем-то на эту тему — невозможно, так что ей не остаётся ничего, кроме как каждую ночь прятаться в тени пустой кухни от своих же кошмаров и тихо жалеть себя, лживо убеждая в том, что когда-нибудь всё будет хорошо, потому что уснуть ей до сих пор никак не удаётся.       Сумерки опускаются на город стремительно, погружая высотные здания во мрак, впрочем, тут же разгоняемый ярким светом окон, фонарей и вывесок. Ванда снова устраивается на подоконнике слегка неловко, обнимая ладонями холодную чашку, и прислоняется лбом к стеклу, прикрывая глаза. Таится, надеясь, что никто её не видит и не слышит, надеясь, что её ночные вылазки так и остаются лишь её маленькой тайной, о которой никто не знает. Шум улиц так и не стихает, напротив, словно даже становится громче, но девушку это ничуть не волнует — в голове полные хаос и неразбериха, руки дрожат, а сердце колотится так, словно вот-вот выпрыгнет из груди, раскрошив при этом рёбра в порошок.       Плакать уже невозможно, как бы сильно не хотелось, да и слёз у неё совсем не осталось, только горечь и нестерпимая боль, разрывающая её изнутри. Потому что без Пьетро она осталась совершенно одна — брошенная, забытая и никому ненужная. Потому что без Пьетро Ванда не сможет больше держаться, она в этом уверена. Но идти ей больше некуда, а тут, под крылом Мстителей, у неё хотя бы есть кров и еда. От этой мысли девушка ломано усмехается — неужели она уже успела дойти до такого?       Удивительно, что в её голове остались хоть какие-то мысли, потому что последнее время там нет ничего, кроме пустоты, разрывающей её изнутри, словно Чёрная Дыра. Ванда сжимает губы в тонкую линию, чувствуя, как сила внутри неё снова нарастает волнами, заполняя собой каждую клеточку тела, заставляет дыхание участиться. Она распахивает глаза, отставляя чашку в сторону, и прижимает колени к груди. Контролировать эти вспышки с каждым разом становится всё труднее. В голове отдалённой пульсацией отдаётся мысль о том, что когда-нибудь девушка всё-таки сорвётся.       Тишина и полумрак кухни помогают немного успокоиться, и Ванда снова прикрывает глаза — спать она себе не позволяет. Потому что каждый раз, неизменно, перед глазами яркими всполохами проносится битва, страх и тревога снова сковывают тело, не позволяя ни двигаться, ни кричать. После — яркий калейдоскоп чужих взглядов, суровых, осуждающих и ненавидящих. Взглядов тех, кто потерял в той битве родных и близких, тех, кто считает Мстителей виноватыми во всём, кто считает виноватой Ванду. Взглядов тех, кто предпочитает не замечать того факта, что она тоже потеряла в той битве дорогого человека. Последнего близкого и родного.       Она не считала себя злодейкой, но и оправдывать себя она не могла. А тишина и одиночество хотя бы немного успокаивают, и Ванда сполна наслаждается этими мгновениями, насколько это вообще возможно в её ситуации. В конце концов, из всех Мстителей святым может быть разве что только Роджерс, у остальных-то грехов полно. Чего стоит хотя бы Барнс.       Девушка невольно морщится, когда в голове всплывает чужая фамилия — он не внушал ей доверия. Мрачный, закрытый и молчаливый, он даже не пытался делать вид, будто у него всё нормально, в отличие от самой Ванды. Находиться рядом с ним было… больно. Его мысли, его чувства, все его травмы, которые он не скрывал, словно оставляли на сознании самой Ванды ожоги, да такие, что хотелось рвать волосы на голове.       За окном неожиданно и резко громовыми раскатами начинает взрываться салют. Ванда дёргается, но тут же берёт себя в руки, наблюдая за всеобщим весельем на улице с ленивым интересом. Кажется, сегодня какой-то праздник… Неужели люди находят в себе силы радоваться и веселиться после того, что совсем недавно произошло в Заковии? Настоящий хаос. Кухня снова погружается в тишину, которая, впрочем, длится недолго, потому что дверь осторожно распахивается, и Барнс неловко замирает в проёме. — Извини. Не думал, что тут кто-то есть, — только теперь девушка понимает, что, кажется, слышит его голос впервые. Слегка хрипловатый, но всё равно достаточно мягкий, он растекается от гласных к согласным кошачьим урчанием. — Извини, не подумала, что кому-то помешаю, — вторит ему Ванда, слегка смущённо улыбаясь. Страх перед мужчиной сковывает её лишь на мгновение, тут же отпуская, но девушка почему-то не стремится подскочить на ноги и как можно скорее убежать.       Барнс также неловко улыбается ей в ответ, прежде чем отойти к столу и начать варить себе кофе. Девушка наблюдает за каждым его движением с интересом, сама толком не понимая, почему, ведь от него надо бежать, нестись как можно дальше и как можно быстрее. Но она всё ещё здесь, следит за тем, как он достаёт чашку и кофе из самого дальнего шкафчика, начинает кипятить воду, обращаясь при всём этом с бионической рукой так просто и ловко, словно она родная. Ванда следит за ним, словно в трансе, не в силах оторвать взгляд хотя бы на мгновение. Она не сразу осознала это чувство, но сейчас в компании Барнса почему-то было в разы спокойнее, чем обычно.       Словно так и надо, словно так правильно и в этом нет ничего странного или криминального. Словно она наконец-то дома. — Тоже кошмары? — через какое-то время осторожно спрашивает мужчина, поставив горячую чашку на столешницу. Через несколько секунд рядом с ней всё из того же дальнего ящика появляется и наполовину опустевшая пачка печенья. Правой рукой, живой и тёплой, Барнс осторожно пододвигает эту пачку ближе к девушке, садясь напротив.       Ванда продолжает следить за его руками, медленно кивает на заданный вопрос, мысленно зацепившись за слово «тоже». Неужели, даже у опасного Зимнего Солдата бывают кошмары? Интересно, что ему снится…? — Разное, — просто, ничуть не стыдясь этой откровенности отвечает Барнс, и девушка дёргается, осознав, что задала этот вопрос вслух. Но Баки не выглядит разозлённым, напротив, лишь слегка поджимает губы, — Ты же не думаешь, что только у тебя за плечами сражения?       Она смотрит на него недоверчиво, запуганным зверем глядит исподлобья, но всё равно едва заметно качает головой, будто уже жалеет о том, что эта тема всплыла в разговоре, а Баки лишь усмехается, стараясь подавить улыбку. Наедине девчонка оказалась совсем не такой, как он ожидал — более мягкой, тихой и такой… настоящей. Эта Ванда, которая сейчас сидела прямо перед ним, обнимая ладонями чашку и неловко поглядывая на печенье, не старалась прятать свои шрамы и не пыталась делать вид, что с ней всё хорошо. И, определённо, такая Ванда нравилась ему намного больше.       Её жизнь давно катилась под откос, и она прекрасно это понимала. Жизнь Баки катилась тоже. — Прогуляемся, Максимофф?       Ванда снова переводит на него любопытный взгляд, бегает глазами по лицу, слегка поджав губы, словно мысленно взвешивает все «за» и «против». Баки снова усмехается, сделав глоток из чашки, вот только в этот раз усмешка выходит печальной и слишком уж настоящей. Молчание затягивается, и Барнс уже хочет сказать, что прекрасно понимает причины её отказа и не заставит никуда идти, как вдруг девушка поднимается на ноги и идёт к выходу, обернувшись уже в дверях кухни.       От одной только мысли о том, что она не отступила, что рискнула куда-то с ним пойти, хотя Баки не раз видел, насколько тревожно в его присутствии подрагивают её руки, сердце пропускало удар. — На улице настоящий хаос, — тихо, словно невзначай замечает она, обхватывая себя руками, — там какой-то праздник.       Баки не нужно уметь читать мысли, чтобы понять, о чём она сейчас думает: он видит, как в полумраке кухни на губах у Ванды расцветает кукольная фарфоровая улыбка, красивая, живая и, впервые за очень долгое время — настоящая. Барнс улыбается в ответ, а Ванда наконец замечает, что волосы у него стянуты в небрежный низкий пучок, но несколько передних прядей всё равно падают на лоб. Она усмехается по-доброму и немного неловко — почему-то услужливая память подкидывает воспоминание о том, что ещё несколько лет назад и сама Ванда заплетала волосы точно также. — Боишься грохота фейерверков? — осторожно спрашивает он, слегка подаваясь вперёд. Баки сам толком не может себе объяснить, почему, но пугать её больше не было никакого желания, теперь в компании девушки хотелось оставаться как можно дольше. И не просто оставаться, но и сделать так, чтобы и ей самой стало комфортно рядом с ним. Сделать так, чтобы Ванда Максимофф больше не сжималась в его присутствии, но и чтобы её расправленные плечи не выглядели так неестественно, как среди бела дня перед остальными. Сделать так, чтобы рядом с ним она больше не боялась быть собой.       На его вопрос девушка лишь рассеянно качает головой, слегка криво усмехаясь — эта усмешка знакома настолько, что у Баки невольно сжимается сердце: — Боюсь любого грохота, — поправляет она, слегка нервно дёрнув плечами, — думаю, как и ты.       На несколько тяжёлых, очень долгих мгновений, кухня погружается в гробовую тишину, но она больше не заставляет чувствовать себя неловко. Девушка отходит от двери и осторожно, плавными и по-кошачьи грациозными движениями возвращается к столу, снова садясь напротив Солдата. В этот раз без боязни и значительно ближе.       Баки слегка прищуривается, стараясь угадать, что же всё-таки у неё на уме, а Максимофф лишь смотрит в ответ с таким же прищуром, а потом, неожиданно даже для себя самой, протягивает уже привычно подрагивающую ладонь и заправляет тёмную прядь Барнсу за ухо. Мужчина не вздрагивает, не отводит от неё взгляда, но сердце в груди на мгновение сжимается и начинает давно забыто трепетать. — Не такой уж я и страшный? — хриплый смешок вырывается быстрее, чем Баки успевает взять над этим контроль. Кажется, этим вечером он ничего не может контролировать. — Не такой уж и страшный, — Ванда снова позволяет себе лёгкую улыбку, не в силах устоять перед этим раскатистым кошачьим урчанием, — Я бы даже сказала, ничуть.       Кухня снова погружается в молчание, но почему-то именно этот момент становится переломным настолько, что каждый ощущает такое непривычное и давно уже позабытое спокойствие. Ведь, если так подумать, каждый из них в равной степени сломлен, за плечами каждого — такие ужасы и муки, что в пору бы поседеть. И только теперь, сидя друг напротив друга в ночной тишине кухни и разделяемые одним лишь столом, каждый из них видит, насколько они всё-таки одинаковые. — Я могу помочь с головной болью, — предлагает Ванда настолько тихо, что, кажется, никто бы не смог услышать. Но Баки слышит, — постараюсь усмирить хаос в твоей голове.       Он вглядывается в её лицо, стараясь понять, действительно ли она хочет ему помочь. Но Ванда не отводит взгляд, не поджимает губы, не выходит из комнаты, оставив его одного, а лишь сидит напротив и ждёт ответа. На ум Баки приходит лишь фраза о том, что, в там случае, он просто обязан разобраться с её хаосом.       Ведь, если так подумать, они действительно могли бы помочь друг другу справиться с тем, что им обоим пришлось пережить. Разобраться с тем хаосом, который творился в их жизнях.