Ярчайший роман века

У Елены не было времени пострадать. Она бы с радостью заела себя мыслями, анализом и воспоминаниями о её маленькой интрижке, об единственном опыте счастья в жизни, но, увы. Морально ей было никак. Абсолютно никак. Даже немножечко всё равно. Ушел и ушел, черт с ним. Жизнь продолжается. Михаил стал чаще устраивать приёмы. По любому поводу: выиграли дело — празднуем, проиграли — поминаем, появились новые инвесторы — обязательно надо познакомить с женой, любовницей, всеми коллегами, сыном и, иногда ей казалось, что со всем Петербургом. Каждые выходные она чувствовала себя Клариссой Дэллоуэй и даже упомянула об этом при муже, за что он до конца жизни, в шутку, звал её Миссис Дэллоуэй, а её бородатого друга Ричардом. Она бы поспорила и о сюжете романа, и о жизни Вирджинии Вулф и о том, что Виктор никакой не Ричард, но на литературные дискуссии времени у них не оставалось. Вечные приёмы по поводу и без выводили, когда-то спокойную и умиротворённую, Елену Павловну из себя. Раньше она могла выдерживать такое количество людей в своём доме каждые выходные, но теперь стало тяжело. Физическая усталость, давненько она её не испытывала. Позже просто усталость обратилась в плохое самочувствие. Её клонило в сон постоянно, сколько бы ни спала — всегда хотелось больше, из-за чего Елена была постоянно уставшей и, как учтиво заметил супруг, крайне раздрожительной. Её могла вывести из себя любая незначительная мелочь: тройка по русскому у Васи, очередной приём, даже названия блюд, которые она готовила периодически выбешивали и в итоге их доделывал за неё су-шеф. Однако это не была вечная ярость, она кончалась так же внезапно, как начиналась. В Елене вдруг проснулся страшный, по меркам её сына, материнский инстинкт. Он мог получить подзатыльник, а через минуту уже был расцелован рыдающей матерью. Кроме внешних изменений, были и более незаметные, личные, которые она сама для себя отмечала, но старалась не афишировать. Например, её тошнило от запаха кофе, она ни варить, ни молоть его уже просто не могла — это стало настоящей пыткой. С сигаретами и её любимыми духами произошла та же история. Какие-то привычные и любимые дела сделались невыполнимыми. Кроме того, однажды произошла ужасно неприятная ситуация: они всем семейством собрались выбраться на природу, но Елена Павловна возвращалась домой трижды. Ей страшно хотелось в туалет и попить. Жажда мучила её постоянно. Когда ей стали малы почти все бюстгальтеры, а потом ещё и задержка, в голову закралась мысль о возможной беременности. Она понимала, что это возможно, но отрицала до последнего, не хотела верить. В конце концов, если она чего-то не видит, значит этого нет. А потом увидела, заметила, что с фигурой что-то не так, что появилась отечность, а, ставшая обычным делом, легкая тошнота превратилась в рвоту. Только к июню она соизволила записаться на приём к доктору. Елену пугала неизвестность. Нужно было как-то жить дальше, что-то решить и сказать Мише. Он, может, сам и не заметит, но держать его в курсе было надо. Не скрывать же ей это до последнего, как дурочке. Однако на данном этапе полного отрицания, больше всего её пугал доктор. Она вообще врачей не любила и всю жизнь старательно их избегала, а то найдут ещё что-нибудь, диагноз поставят, лечить начнуть — кому это надо? Подходящего момента, чтобы сообщить мужу о ребенке от любовника, не существовало, а ждать знака с небес было бессмысленно, времени не оставалось. За день до приёма, вечером, когда она вышла из душа и почувствовала полное нежелание идти в свою спальню и ночевать в одиночестве, Елена постучалась к Михаилу. — Привет. — Он уже лёг и просматривал какие-то документы, на сон грядущий. — Привет. — Мишу уже не удивляло странное поведение жены, он привык. Слишком быстро перестал уделять должное внимание. Зря. — Можно я посплю с тобой? — Елена стояла в дверном проёме и заламывала себе пальцы, будто на экзамене. Михаил даже очки снял. — Можно. — Он убрал одеяло со второй половины кровати и пригласил её. — Одиноко без своего поварёнка? — Возможности не подшутить не было. — Да. Очень. — А она и не задумывалась, что всё происходящее может быть связано с Виктором. Елена села на краешек кровати, но не рискнула посмотреть на супруга. Лучше уж сразу. С места в карьер, а дальше как пойдёт. — Мне кажется, я беременна. — Тебе кажется или ты беременна? — Шутка могла бы спасти, но не получилось. — Я точно не знаю. Думаю, да. — Она легла спиной к нему, чтоб не видеть реакции. — Я завтра иду к врачу. — Между ними повисла немая пауза. Он не смог найти слов и, признаться, был шокирован. — Сходи со мной, пожалуйста. — В голове будто раздался щелчок и она повернулась. — С тобой к доктору? — Михаил медлил. Они не лезли в настолько личную жизнь друг друга. — Мне старшно идти туда одной. Просто посидишь у кабинета. — Он видел, как она боится. У неё задрожали губы и если бы ещё на секунду затянулись его раздумья, она бы заплакала. — Хорошо. Ты хочешь оставить ребенка? — Как интересно получается: он не имеет права спрашивать, но и не спросить не может. Они слишком чужие друг другу люди, но потому катастрофически близкие. Он должен знать. — Да. — Елена никогда не сомневалась в муже. У неё и повода то не было. Но сейчас оба понимают чей это ребёнок и кому придётся стать отцом. Он великодушный человек, но даже у его великодушия есть границы, которые она вынуждена перейти. — Но вдруг нет никакого ребёнка и я просто сама всё выдумала? — Завтра узнаем. — Михаил накрыл её одеялом, похлопал по руке, будто обещая, что всё будет хорошо, что он будет рядом, как она когда-то была. Выключил свет и убрал документы в тумбочку. — Спи. Приём был назначен в четыре часа дня. Елена была готова в двенадцать и не находила себе места всё оставшееся время. Металась по дому, пыталась спать, готовила, делала всё, лишь бы убить ещё минутку. Стрелка часов двигалась непозволительно медленно. Час был равен году. Она извела себя, потом переключилась на Васю и он сбежал к однокласснице «заниматься русским языком», а то, у него же тройка. Надо подтягивать. Повезло Михаилу — он до обеда на работе, а потом придет и тоже получит дозу её тревоги. Курить хотелось страшно, но об этом и речи быть не могло. Даже думать нельзя, мало ли что. Нет, нет, нет. Она спокойна, она дышит, она хочет убить кого-нибудь. Держаться, Лена. Держаться! Когда всю еду, что можно было приготовить, она приготовила — пришло её спасение. Михаил поел, а ей кусок в горло не лез, да и нельзя было. В три часа они вышли из дома. Елена очень боялась опоздать, хотя ехать было, даже если по пробкам, сорок минут — максимум. За тридцать две минуты до приёма они вошли в огромное белое здание. Елена с трудом поднялась по ступенькам, ноги были ватные, спина ныла, глаза бегали в поисках путей к отступлению, а муж надевал на неё бахилы. Задыхаясь, останавливаясь и подавляя в себе желание сбежать, она поднялась. Елена держала Михаила под руку слишком крепко. Он что-то говорил, пытался её успокоить, но она ничего не слышала, была где-то очень далеко. Пока они сидели у кабинета, она играла в «Змейку» на его мобильном телефоне, а он почти натурально восхищался даже когда у неё получалось только врезаться в бортик. Елена почти успокоилась, начала улыбаться и поддерживала диалог, но её позвали и внутренняя берлинская стена рухнула. Михаил на прощание сжал кисть Елены и остался сидеть с её сумкой и кардиганом. Настала его очередь переживать. Он накрутил себя до такой степени, что решал как сообщить Васе о бедственном положении дел в их семье. Ведь если она не беременна, то это какое-то серьёзное заболевание, угрожающее жизни. Зная, как его женушка любит затягивать с походом к врачу, он решил, что стадия у неё, наверняка, последняя. Впрочем, были и трезвые идеи: она беременна и всё хорошо. Никому ничего не угрожает, у его сына будет сестрёнка, а у жены дочь. Почему-то он был уверен, что это девочка. Странно, это даже не его ребёнок, а он так расчувствовался, даже имя придумал и примерно понял, как она будет выглядеть. Несмотря на внезапный прилив нежности, Михаил осознавал, что никогда не примет её. Эту девочку, Машу. Она не его дочь и они всегда будут знать и чувствовать это. Может, смогут притереться, но не примут друг друга. Миша не сможет пересилить себя и воспитать маленького Баринова. Проще будет отпустить Елену. У него есть и всегда будет Вася — обожаемый сын, с которым у них всегда были замечательные отношения. Но ещё одна проблема: один из её детей будет вынужден остаться либо без матери, либо без отца, чтобы второй жил в полноценной семье. Дилемма была неразрешимая, но Елена вовремя вышла из кабинета. Бледная, как смерть, с потухшим взглядом и еле держась на ногах, она накинула кардиган на плечи, не взяла свою сумку из его рук и только прошептала: — Пойдём отсюда. — Михаила распирало от любопытства, но, если она сейчас грохнется в обморок, он так и не узнает всего. Они вышли из больницы, всю дорогу Елена ни слова не сказала, даже под руку его не взяла. Держалась за перила и шаталась, а шла только благодаря мужу, на которого опиралась. Как только она оказалась в машине, наружу вырвалось всё, что копилось в ней последние сорок минут. Елена не выдержала. Сил говорить и что-то объяснять не было. Была истерика. Она кричала, слезы бежали ручьём и казалось, что кошмар никогда не закончится. — Лен, — Он испугался. За семнадцать лет такого с ней, на его памяти, не было. — Леночка, ну что ты. — Михаил понятия не имел, даже примерно, что делают в подобных ситуациях. Захотелось позвонить Тамаре. — Я, — Легче не становилось ни от воды, которой Миша пытался её напоить, ни от жалких попыток успокоить. — Послезавтра, — Нужно собрать всю волю в кулак и сказать. Чтобы самой поверить, чтобы смириться. — Иду на аборт. — Через десять минут глухих рыданий, сил в ней не осталось даже на это. Слёзы кончились, глаза высохли, а рубашка мужа насквозь промокла. — У ребёнка какая-то патология. Пока срок маленький, — Показалось, она снова заплакала. — Можно как-то, — Разве есть во всех языках мира слова, чтобы описать то, что будет с её ребёнком? Назвать причину, по которой это больше не живое существо? Может есть, но она не могла ни найти их, ни произнести. — Я понял. Не продолжай. — Они ехали в гробовой тишине, изредка прерываемой её стонами или криками. Как всё-таки хорошо, что Вася не дома и не увидит маму такой. Она вернулась домой, не понимая, где находится. Кажется, пару паз ударилась о двери, но не почувствовала. Елена поднимается по лестнице на деревянных ногах, тело будто налилось свинцом, слезы застилают глаза, и она просто идёт. Молча. Идёт не для того, чтобы оказаться на своей кровати, в своей комнате, идет как по навигатору. Не замечает, что есть тумбочки, что о ступеньки заплетаются ноги, что запястьями и локтями она уже много раз ударилась об углы и дверные косяки. Елена не может не плакать. Это единственное, на что она сейчас способна. В комнате тихо, грязно и отвратительно светло, несмотря на то, что окна зашторены. Она заходит и пытается закрыть дверь на ощупь, потому что не видит ничего. Мира для неё более не существует. Она проваливается внутрь собственного тела, становится огромной, как Годзилла, и одновременно маленькой, как Дюймовочка. Елена не чувствует, что спиной ударилась о дверную ручку, пытается удержаться на ногах, хватается за бортик кровати и успевает сесть прежде, чем упадет. Её поглощает волна рыданий. Она старается сдерживать себя, старается не шуметь, но крик вырывается из груди, и она не в силах прекратить это. Елена сжимает в руке белый платочек с красными цветочками, прижимает его к груди, будто сейчас только он у неё есть. А больше ничего не осталось. Она прижимает руку к сердцу, которое, кажется, увеличилось вдвое, перестало помещаться в груди и вот-вот остановится. Она не может усидеть. Её трясет, выворачивает, органы будто резко высохли и вжались друг в друга, как если бы её затянули в металлический корсет. Она тянется к тумбочке, чтобы почувствовать опору, удержать себя в этом мире, но рука соскальзывает и она со страшным грохотом падает на пол, ударяясь головой о ручку подкроватного ящика. Она не чувствует физической боли от того, что больно ей где-то в душе, если она, конечно, существует. Елена верила в Бога, любила его и никогда не позволяла отчаянию дойти до предела, когда сказать «… за то, что Бог не спас» было бы уместно. Но он не спас. Анна Андреевна была права. Он не спас её ребенка, но уберег саму Елену Павловну. Она ненавидела его. Ненавидела своим осушенным от слез сердцем и плакала, потому что понимала, как она незначительна, как мала, как бесполезна, раз Господь не слышал её. Она всегда думала, что он где-то рядом, где-то за её спиной или держит её за руку, думала, что он всегда с ней и всегда слышит её. Это действительно было так. Раньше. Но сейчас, лежа на мокром полу, она внезапно ощутила, как далек Он, как Велик, как огромен и какая она маленькая. Как улитка, которая прячется в траве, но которую обязательно затопчут нерадивые собачники, решившие срезать путь. Затопчут и не заметят. Панцирь не спас ещё ни одной улитки от ноги человека, который хотел срезать путь. Елена ничего не понимала, происходящее было лишь страшным сном. Она дрожащей рукой, до побеления костяшек, держала в руке платочек и изредка, в мгновения ясности либо же мрачнейшего отчаяния, шептала: «Это всё неправда. Это не может быть правдой. Ещё слишком рано». В голове крутилась строчка из стихотворения А. А. Ахматовой «… за то, что Бог не спас» и, как заевшая пластинка в проигрывателе, вертелась, вертелась, вертелась. Вдруг, в одно мгновение, грудь охладела, а слезы кончились. Елена проигнорировала телефонный звонок, вероятно, от заботливого Михаила, слышать которого не хотелось до тошноты, и, тяжело поднявшись с пола, она вытерла заметно опухшее лицо платочком, положила его на тумбочку и снова, не чувствуя под собой пола, вышла из комнаты. Секунду она медлила, стоя у лестницы. Показалось, что много ступеней, но страх мгновенно ушел, и она, тяжело шагая, направилась на кухню. Первым делом Елена потянулась к своим любимым ножам, стоявшим в деревянной подставке. Широкие, самозатачиваемые и страшно красивые. Резать ими помидоры было сплошным наслаждением. Она крепко сжала рукоятку ножа и лезвием провела по кисти, чуть выше запястья, будто пробуя, проверяя. На руке не осталось даже следа. Кожа побелела, и на ней появилась вдавленная полосочка, но ни крови, ни боли не было. Елена поняла, что нужен нож острее, и полезла в специальный ящик, в котором хранила не самые любимые режущие предметы. Она попробовала на руке почти каждый, но все были тупыми. Каждый нож в доме был недостаточно острым, чтобы оставить хоть царапинку, что уж говорить о крови. Ей стало ещё больнее, ещё тяжелее. Она не сможет жить, зная, что убила своего ребенка. Она не хочет так жить. Слезы внезапно снова ринулись из глаз и, как тараканы, побежали по её щекам на спор — кто быстрее. Елена облокотилась на холодильник, понимая, что сил в ней почти не осталось, и их явно не хватит, чтобы выдержать тело в вертикальном положении. Она скатилась на пол, кряхтя. Живот резало адски, спина болела, а сердце то колотилось как бешеное, то пропускало удар. Оказавшись на полу, Елена, затуманенным взглядом, заметила ящик, служивший импровизированной аптечкой. В душе вновь зародилась надежда, а на лице появилось слабое подобие улыбки. Она, как сумасшедшая, стала с невообразимой скоростью доставать коробочки, читать названия и отшвыривать одну за одной на пол. Всё были какие-то безобидные витаминки, аскорбинки, валерьянка, пустырник, валидол, всё в таблетках и всё –бесполезно. Даже если смешать и запить вином из холодильника — это её не убьёт. Навредит, но не убьёт. А какой смысл в бессмысленных страданиях? Ей и без того тошно. Вновь потеряв надежду, она поняла, что не сможет убить себя. Ей не хватит на это сил, мужества, смелости, а, может быть, она просто недостаточно отчаялась. Вдруг появились силы. Она вскочила и начала кричать. — Неужели ты думаешь, что я недостаточно получила? Слишком мало мучилась, да?! — Елена подняла глаза к потолку, но обращалась к небу. — Чего тебе стоит убить меня? Я не могу, ты слышишь? Я не могу! Я не прошу забирать меня на небеса, хоть в ад! Но, пожалуйста, Господи, умоляю… Она вдруг замолчала, опустила руки, расслабила плечи и поняла. — Убей. — Сказала она очень тихо, будто Господь действительно спустился, и она говорит ему это на ушко. Внезапное озарение отправило её в ванную комнату. Она вспомнила, что Михаил недавно купил лезвия для станка. Они явно острее ножей. Ей не придётся прилагать слишком много усилий и рвать себе кожу тупым ножом. Лезвия действительно были в ванной. Спрятаны за зеркалом, на третьей полке в синей коробочке. Он так аккуратен и предсказуем, что она была преисполнена благодарностью к нему. Этот человек был не способен забыть купить лезвия, и никто лучше Елены об этом не знал. Не осознавая происходящего, она левой рукой потянулась к коробочке и открыла её. Двумя пальцами достала то, что было ей так необходимо, и начала медлить. Что-то засверкало в окне гостиной, и за пару секунд весь дом и ванную комнату вдруг залило ярким светом. Елена пыталась закрыть руками глаза, но свет будто пробирался сквозь неё и обжигал изнутри. Каждая клетка её тела горела. Откуда-то, далеко-далеко, послышался шум. Совсем тихий, едва уловимый, но, подобно свету, он разросся, увеличился и заполнил весь дом. Это был плач. Плач ребенка. Не дикий рёв матери, сокрушительный, будто ломающий, если вдруг его слышишь, а детский плач — всхлипы, что заставляют сердце забиться чаще, крик, тоненьким голоском, крик, за который продашь душу и Родину. Крик ребёнка, который умер. Елену ослепило то неведомое свечение, оглушил плач ребенка, а душа как будто покинула тело в момент, когда она на ощупь сделала разрез.