Кровавый букет

Время тянулось так, будто кто-то резко решил попрыгать на стрелках часов и замедлить абсолютно все: секунды, минуты, часы… Антон прекрасно понимал, что операция не будет длиться пять минут, все-таки вытаскивать цветы из легких — задача не для пятого класса общеобразовательной школы. «Интересно, сколько это стоило», — внезапно подумал парень и представил себе шести-семизначные цифры, от которых глаза становились достаточно выразительными, чтобы испугать рядом находящихся людей. В голове сразу стали вырисовываться образы, как Елена Павловна не может выплатить кредит, как Арсению прекращают делать операцию, потому что никто не смог оплатить ее, а об этом сказали слишком поздно… Шастун замахал головой из стороны в сторону, отмахиваясь, будто лошадь от назойливой мухи, от мыслей, которые заполонили его голову — сидеть в пустой комнате на единственном стуле оказалось плохой идеей: тишина давила на перепонки, Антону казалось, что еще немного, и его разорвет на части. Дверь в палату отворилась. первая появилось белоснежное покрывало и колеса, затем такое же отдающее белизной лицо Арсения, после него шел врач и его мама, которая вряд ли как-то отличалась по цвету от своего сына. — Я назначу ему курс лекарств, пока Арсений тут — а это продлится недели две — он будет под моим присмотром, но дальше вся ответственность ложится на Ваши плечи, Елена Павловна. Женщина кивала на каждое слово врача, хотя по ее лицу видно, что женщина витала где-то в своих мыслях и не пыталась вслушаться в наставления мужчины: она нервно перебирала пальцами край простыни на каталке, бегая глазами от лица Арсения к лицу врача — эти несколько часов Елена провела в жутком напряжении. Попов же лежал без движения на белоснежном белье, сливаясь с ним. На лице застыло умиротворенная маска — именно маска — после наркоза. По словам врача, юноша должен был отойти от него только через пару часов. Уже наступал вечер, но об Антоне особо никто не вспоминал: дома его не ждали особо, не спрашивали, во сколько парень вернётся. «Вернулся, ну и нормально, мог бы, если что, у кого-нибудь переночевать», — говорила мама, бросая слова, которые раньше радовали юношу, ведь он взрослый! Может делать, что хочет! Но со временем такое обращение начало надоедать — и мальчишка стал закрываться, скрывать все, начал курить, забивая упаднические мысли дымом сигарет. Так что идея остаться до ночи в больничной палате, а то и на всю ночь, если персонал не прогонит, показалась Антону безупречной — тем более, что мама Арсения уж слишком волновалась за здоровье своего мальчика, а остаться она никак не могла. Да и рядом никого не положили с одноклассником — не то чтобы Шастун стеснялся, но как-то спокойнее без парочки лишних любопытных глаз. Когда Елена Павловна ушла, тихонько прикрыв за собой дверь, Антон придвинул стул почти вплотную к кровати больного и изначально просто рассматривал утонченное лицо недавнего врага. Парню казалось, что он смотрит на покойника, который почему-то все ещё продолжает дышать — медленно и поверхностно — так, что даже было незаметно, если не сидеть так же близко, как сейчас Шастун. Щеки Попова посерели от двухдневной щетины: от усталости и болезни они немного ввалились, обнажая острые скулы. Глубоко посаженные глаза с длинными ресницами были, конечно же, закрыты — за время нахождения в палате Антон в какой-то момент испугался, что Арсений не сможет открыть их. «Кстати, какого они цвета?» — резко задумался парень, вглядываясь в опущенные веки, будто бы на них прямо сейчас мог появиться индикатор, который сообщил бы Шастуну эту информацию. Юношу особо не интересовала радужка Попова, но раз уж он сидел рядом, еще и столь продолжительное время, то почему бы не вспомнить о такой мелочи, которую всегда описывают в книгах? Прошло еще несколько часов, прежде чем Антона начали гнать из палаты, а тот, чуть ли не с боем, выторговал себе право остаться на ночь, но с условием, что будет сидеть тише воды, ниже травы. Пристроившись на стуле и кое-как вытянув ноги, парень прикорнул, не заметив, что телом в итоге навалился на Арсения, подмяв под себя одеяло и сбив простынь. Проснувшийся Попов может быть и утратил чувства, но эмоции были у него на месте — его удивлению не было предела, лишь успел он открыть глаза и сфокусировать зрение. — Ты чего это тут? — ошарашенный голос юноши не смог разбудить Антона, который настолько хорошо устроился, что пускал уже слюни на кровать и забавно похрапывал во сне. — Эй, Шастун! — более громко сказал Арсений, пытаясь растолкать одноклассника. Тот лениво пробурчал что-то себе под нос и хмуро приоткрыл глаза — надо же, потревожили сон! Увидев, кто же его все-таки тормошит за плечи, Шастун встряхнул головой, сгоняя остатки сна, и в упор посмотрел обеспокоено на Попова. — Ты как? Не болит? Позвать врача? — взбалмошный Антон, не усидев на месте, пошел проверять, почему никто не подбежал сразу, как только Арсений открыл глаза: дежурный врач тихонько посапывал, уткнувшись себе в локти, просматривая уже десятый сон. «Ясно, помощи ждать неоткуда», — разочарованно подумал парень и поплёлся с кислой миной обратно в палату. — Там, это, он спит! — возмущённо сказал Антон, вглядываясь в темноту, где отдавал белизной Попов — тот, немного прикрыв глаза, лежал и старался понять, что внутри него происходит. Арсений как ничего не чувствовал, конечно же, во время операции, так и сейчас — только ежесекундный кашель прекратился и затруднённое дыхание наконец-то стало глубоким и ровным — небывалые ощущения за последние несколько месяцев. Парень глубоко вдохнул, шумно выдохнул, проделал эту процедуру по кругу еще пару раз и с чистой совестью успокоился. Антон рядом напряженно вслушивался в тихое дыхание рядом: если бы он мог оттопырить уши еще сильнее и сделать их локаторами — он бы так и сделал. — Ты как? — повторил снова вопрос Шастун спустя какое-то время молчания, озабоченно склоняясь над Поповым. Тот слабо улыбнулся и ответил: — А ты как думаешь? Круто, конечно же! Наконец-то не чувствую острой боли и дерущего кашля! — радости парня не было предела, ему казалось, что он может горы сейчас свернуть, дай только возможность. — А… — Антон не решался задать вопрос, который забивал собой абсолютно всю черепную коробку, не давая нормально строить предложения и думать. Арсений, не понимая смущения и задержки Шаста, приподнял недоуменно левую бровь, ожидая продолжения. — А что насчет… чувств? — задав вопрос, юноша громко сглотнул, смотря прямо в голубые глаза напротив. Попов устало прикрыл глаза, откидываясь на подушки. — К тебе-то? — Шастун вздрогнул — его догадки подтвердились, причем абсолютно все и сразу, в том числе и те, в которых Антон выстраивал логические цепочки из цветов и влюбленности. — И что же ты хочешь от меня услышать? Что все осталось, как было? — слова были выдвинуты с нажимом, Шастун почувствовал какое-то колкое неудовлетворение от тона, с которым разговаривал с ним сейчас его одноклассник. — Нет, — тихо ответил Антон, внутренне съеживаясь и сжимаясь, пытаясь будто втянуться внутрь себя, лишь бы не слышать такого Арсения. Получалось, откровенно говоря, из рук вон плохо. В голосе Шастуна Попов слышал четкое «да» заместо «нет», которое парень, видимо, так и не решился озвучить. — Что, быстро привык к тому, что за тобой, словно за принцессой бегают? — невесело хмыкнул Попов, сжав плотно губы и массируя несильно виски — так получалось лучше сосредоточиться на разговоре, потому что рассуждать о чувствах через минут сорок после наркоза — такое себе занятие. Особенно, когда этих самых чувств теперь нет и в помине. — Ничего я не привык, — бурчал Шастун себе под нос, прекрасно осознавая — да, привык. Но раньше он точно так же мог сказать насчет того, что ежесекундные пожелания смерти Арсению и оскорбления вошли в привычку — сейчас же об этом было бы странно говорить, сидя в палате у больного одноклассника. Тонкие губы Попова растянулись в ухмылке: горькой и немного кривоватой, будто кто-то неаккуратно мазнул парню по лицу кистью, оставляя угловатую закорючку и обозвав это ртом. Рядом шумно вздохнул Антон, неловко поправляя свою растрепанную челку, зачесывая ее рваными движениями назад. — Я… — Шастун запнулся, не осмелившись продолжить сразу. — Я спросить хотел. — Арсений закатил глаза и мученическим тоном ответил: — Ну? И что медлишь? — знать особо не хотелось, что там этот Антон спросить хотел, но мало ли что полезное изо рта вылезет — раз в год, как говорится, и палка стреляет, а уж двухметровая и все два раза. Шастун прочистил горло и озвучил мучивший его вопрос: — Как ты меня видел со стороны? Ну, то есть, почему я? Почему не кто-то, кто ценит тебя, тыры-пыры, а я? — Антон сникал по мере того, как вываливал свои мысли — понимал, что сейчас огребет по полной программе и услышит много «лестных» слов, если только услышит. У Арсения, конечно, сил не было, но это не помешало бы помахать немного руками в сторону лица Шастуна. Антон опустил взгляд, залился краской и смущенно стал тереть шею ладонью — от этого краснота не проходила, но парню было немного легче. На удивление Шастуна Попов не стал кричать — удивительно, особенно если учесть, что у него не было сил особо даже на долгие разговоры, правда? Арсений глубоко вздохнул, будто собираясь издать дикий вопль, но лишь с силой выдохнул и начал говорить: — Понимаешь, я тебе сейчас, может, точно не скажу, за что, как и почему, но постараюсь так точно, — Антон напряжённо ловил каждое слово, впитывая в себя буквы и интонации. — Сначала я просто пытался подружиться, ну, ты это все слышал, — Шаст кивнул, — а дальше сам не знаю, как. Парень врал: прекрасно он знал, что вечные перепалки и потасовки пробуждали только больший интерес в нем к Антону. Это было что-то сродни стокгольмскому синдрому, только жертвой насмешек Арсений был не единственный — Шастуну доставалось по самое не хочу от Попова, едва представлялся случай. Арсений привязывался к зеленоглазому однокласснику все больше и больше, чувствуя себя мазохистом: чем больше его Антон втаптывал в грязь после очередного розыгрыша или пакости, чем яростнее тот был, тем сильнее расплывалось какое-то странное удовольствие в груди Попова — Шастун обратил внимание! Ура! Страсти временами утихали, и тогда Арсению только и оставалось, что смотреть глазами-сердечками в спину одноклассника, пока тот не видел, или, наоборот, прямо в глаза — но в них он видел лишь горькое презрение, это не приносило большого удовольствия, заставляя усомниться в правильности своих чувств и поступков в целом. Попов понимал, как он привязался, но не понимал до конца, почему — боль любит не всякий, а вот парень, кажется, готов был плетьми себя бить, чем, по сути, и занимался, гоняясь за Антоном. Это была странная привязанность, основанная лишь на придуманном самим Арсением образе — образ оправдал ожидания, никто не спорит, ведь Антон оказался понимающим, стоило ему только посидеть бок о бок с Поповым чуть дольше, чем пять секунд. Антон казался Арсению совершенным — как в плане внешности, так и внутреннего мира. Арсений видел в нем раннюю весну, которая каплями рассыпалась по всему телу парня: на глазах, видимо, решила особенно задержаться, одарив их насыщенно-зеленым оттенком только проклюнувшихся листьев на деревьях. Руки изначально виделись тонкими, но в раздевалке Попов не раз заглядывался на них: подкачанные, с длинными пальцами — один их вид заставлял парня нервно кусать губы и отворачиваться скорее от Шастуна. Попов видел в каждом изгибе, в каждой черточке парня красоту, которую тот, похоже, не сильно замечал в себе — об этом Арсений узнал, как-то подслушав разговор Шастуна. Это было случайно, Попов правда не хотел, но выйти резко из-за угла, прослушав добрую половину истории про некрасивые уши и чересчур большой рот, было бы немного некрасиво. Арсений тогда понял, что за маской напускного пофигизма и высокомерности, порою даже жестокости, скрывается обычный пацан с комплексами и кучей загонов — прямо как Маринетт, которая живет самой обычной жизнью, но кое-что о ней не знает никто, что, собственно, девушка прячет за маской. С тем отличием только, что Шастун не супергерой, а Попов не Супер Кот. Если бы Арсений решился обрушить монолог о бывших уже чувствах на Антона, у того глаза на лоб залезли бы, но Попов — не дурак, а потому лишь кратко продолжил: — Блин, я сейчас хотел бы обобщить все то, что крутится в голове, но у меня такое впечатление, словно она готова взорваться, — парень поморщился: голова и правда начала побаливать непонятно из-за чего — то ли воспоминания сказывались так на здоровье юноши, то ли длительный наркоз и перенесенная операция давали о себе знать даже после небольшого отдыха. — Такая каша, я просто не в состоянии, — покачал головой Арсений, потерев глаза и виски. — Ну, ты на кашу немного похож — на разваренную такую, молочную, рисовую, — премию за лучшие комплименты столетия вручается Антону Шастуну, аплодисменты! С чувствами Попову не вырезали способность закатывать глаза, чем он и воспользовался, скуксив такое лицо, будто резко опрокинул на колени чашку кипятка. — Я смотрю, ты мастер в области приятных слов, Шастун, — скривился Арсений, устараиваясь удобнее на кровати. — Давай ты сейчас пойдешь домой, а? — на вопрос парень получил немного разочарованный, немного удивленный взгляд зеленых глаз. — Это почему еще? — Антон забавно выгнул бровь, как бы намекая, что никуда он в ближайшее время выходить не собирается — Попову нужен кто-то, кто принесет ему хоть какую-то воду и еду. — Потому что, — Арсений раздраженно нахмурился, — зачем ты мне тут? — Я сижу, чтобы проследить за тобой, — Шастун постучал пальцем по виску, — я матери твоей пообещал вообще-то. — Маме? — Антон кивнул. — М-да уж, ладно, предположим, что ты моя бесплатная сиделка, а потому предоставляешь такие услуги, — вздохнул Арсений — ему не сильно улыбалось сидеть, а точнее лежать, рядом с человеком, из-за которого, собственно, операция и была сделана. Спустя время Попов снова заснул, а Шастун, тихо собравшись и передав слежку за одноклассником Елене Павловне, ушел, наконец, домой. Голова еле соображала — почти бессонная ночь сказывалась не самым благоприятным образом, опьяняя и делая тело ватным и неповоротливым. «Немного проспаться и снова зайти что ли?» — Антону ясно дали понять, что видеть его не хотят в палате вообще от слова совсем, но Шастун — мальчик упертый, а потому, решив для себя, что стоит идти до конца (до какого и чьего конца никто не уточнил), посмотрел в школьное расписание и рассчитал, когда он все-таки сможет ездить в больницу, чтобы навещать Попова. День ото дня не отличался: даже встречи с Арсением уже не разбавляли унылую тоску будней — когда парни встречались, они либо сидели молча и думали каждый о своем, либо Антон пытался завести диалог, который Попов никаким образом не хотел продолжать, а потому разговор сходил на нет спустя пять минут тщетных Антоновых попыток насмешить юношу или хоть как-то его приободрить. Иногда все же это удавалось — улыбка Арсения стоила усиленных стараний. Шастун сам себе даже признавался: когда Попов смеялся, с тем становилось легче общаться — парень как будто резко раскрывался и отпускал себя, хотя при Антоне старался держать себя сдержанно. Арсений же не понимал резко вспыхнувшего интереса к своей персоне со стороны Шастуна — тот, похоже, вдохновился разговором в школе и подслушанной болтовней с Сергеем настолько, что лез из кожи вон, чтобы понравиться Попову. А вот Арсению это совсем не нравилось — такие подачки в виде заботы и дружбы, которую даже никто не заключал, Попова не устраивали. Жалость ему вообще не нравилась, а такое обращение с собой парень расценивал именно как жалость к себе — иначе с чего бы вдруг Антону мотаться и увиваться хвостиком вокруг него? «К ней быстро привыкаешь и начинаешь манипулировать», — так говорили все в окружении Арсения, чему он, в принципе, верил — можно быстро оборзеть, когда люди вокруг только и делают что сострадают да бегают вокруг с вечной помощью. Антон, понятное дело, не мог залезть в голову многострадального Попова и увидеть все его метания, потому и сваливал поведение одноклассника на операцию — знаете ли, чувства вырезать — это не зуб выдрать, последствия немного другие. В то время, когда Шастун не успевал в больницу, вместо него бегал Матвиенко — нет-нет, он не забыл про многострадального Арсения и с той же тщательностью посещал друга в отсутствие других. С Серёжей у Попова шло общение намного проще — оно и понятно: дружба никуда не девалась. Дверь приоткрылась, впуская посетителя — сегодня была как раз смена Матвиенко. — О, объявился — не запылился, — мягко приветствовал друга Арсений, пододвигаясь на кровати — шла уже вторая неделя восстановления, но парня все равно вынуждали большую часть времени проводить в кровати. — Думал, не приду? — усмехнулся Сергей, присаживаясь на выделенное место. — Мало ли что у тебя там — тачки, деньги, девушки, — оба парня засмеялись — в одиннадцатом классе было немного вещей, которыми ребята занимались: сон был все же предпочтительнее, нежели гулянки по ночам. Попов почти сразу будто смахнул радостное выражение лица — уголки рта потянулись вниз, глаза выражали непонятную усталость. Матвиенко, заметив резко погрустневшего после шутки Арсения, забеспокоился: такая смена настроения напрягала, по Попову было видно, что улыбка даётся ему с некоторым трудом. — Рассказывай, — решил рубить с плеча Сергей, сразу спрашивая друга, что же случилось. — Серёг, если бы я сам знал, что рассказывать — я бы давно это сделал. Арсений совершенно не понимал, в чем дело: смятение при виде Антона не проходило, отдаваясь глухими раскатами внутри грудной клетки. И вроде бы сделали операцию, вроде бы внутри все должно было засохнуть, но прежняя влюбленность, словно призрак прошлого, его отголосок, тревожила парня, напоминая о себе, заставляя вспоминать свои прежние мысли и чувства — к великому сожалению Попова, воспоминания ему оставили. Но внутри — внутри как будто высосали все большим пылесосом, создав там искусственную пустыню. Юноша видел, как к нему привязывается Шастун, бегая за ним, как собака за хозяином — пусть и просто в дружеском плане пока, какая уж тут любовь. А Арсений все больше закрывался в себе. Он был разбит тем, что не мог больше чувствовать. Разбит больше, чем если бы блевал каждый день тоннами роз, захлёбываясь кровью. Никто не предупреждал о таких последствиях после лечения — все говорили лишь об избавлении от страданий. Но никто не говорил, что будет хотеться вывернуться наизнанку, противно заскулить и заплакать от своей ненужности. Потому что он теперь стал машиной — тупой, железной, без любви к самому любимому ранее человеку. И Арсений заплакал. Заплакал, скукожившись маленьким комком на кровати, пропахшей лекарствами, вжимая глаза в голову руками, на которых остались следы капельниц. Следы от того самого гребаного лечения, которое должно было помочь, но делало лишь хуже. Хуже с каждым днём. Слишком многое выходило со слезами: боль от пережитой болезни, от слов людей, усталость, непонимание себя. Операция принесла облегчение и вместе с тем сломала все внутри, заставляя истерично заходиться в рыданиях, захлебываясь в потоке не выпущенных ранее наружу эмоций. Сережа, оторопело глядя на друга, шокированным взглядом вперился в трясущегося Арсения, вскочил и потянул того на себя, заставляя комок оголенных нервов почувствовать, что он — все ещё живой и рядом есть тот, кому можно выплакаться. — Тихо, тихо, Арс, мы разберемся, мы вместе со всем разберемся, — Матвиенко не знал — с чем, с кем ему предстоит разобраться, но главное, что эти слова, словно мантра, успокаивали друга: всхлипы становились все тише, пока вовсе не прекратились. Зареванный юноша обмяк в руках Сергея, тут же стыдливо отводя от него взгляд. — Прости, прости, прости, — на гране слышимости шептал Арсений, судорожно глотая воздух и сжимая пальцами футболку друга, который продолжал мягко поглаживать Попова по спине. — Да за что? — удивленно спрашивал Матвиенко, действительно не понимая, что такого сделал парень, чтобы извиняться. — Я такой ничтожный, — скривился Попов от осознания собственной бесполезности и убожества. — Арс, послушай, — начал Сережа, — ты слишком многое пережил, чтобы сейчас так о себе говорить. — Арсений нахмурился, показывая всем своим видом, что совсем не согласен. Матвиенко в ответ лишь продолжил. — Не морщись так, — Серега щелкнул несильно по кончику носа Попова, — мы разберемся со всем, с чем я смогу тебе помочь, слышишь? — Арсений слепо кивнул в ответ, готовый на все, только бы убрать странное скребущее чувство пустоты внутри. — Обещаешь? — в голубых глазах растекалась, как нефтяные лужи в море, тревога, но вместе с ней и надежда - небольшими просветами лучей солнца. — Обещаю.