Бег

Мы оба с тобою из племени, Где если дружить — так дружить, Где смело прошедшего времени Не терпят в глаголе «любить». Так лучше представь меня мертвого, Такого, чтоб вспомнить добром, Не осенью сорок четвертого, А где-нибудь в сорок втором. (С) К. Симонов

Я провожал взглядом бордовый мерседес и боролся с желанием броситься следом. Ощущать Алёшу продолжением самого себя, точно знать, где он находится, слышать его сердцебиение на расстоянии было для меня естественным. В тот же день я впервые взглянул в глаза одиночеству. Как любил говаривать Григорий Иванович, перед разведшколой меня оторвали от мамкиной груди, а потом я сразу попал к Алёше под крылышко, рядом с нами всегда был и отец-командир, а над ним незримыми тенями присутствовали Костенецкий, Лукашин и, конечно, главный мой наставник - Чех. Капитуляция Германии обнулила всю мою жизнь, выбросила, как Гулливера, к неизведанным берегам чужого мира, где все оказалось перевёрнутым с ног на голову, и я ощутил себя не более чем младенцем. По расчётам Алёша должен был добраться до Швейцарии через семь часов. Ночь и половина следующего дня были у него на поиск своих корней, столь горячо хранимых в памяти потомков рода Бобриковых. У меня же, казалось, было все время мира, и я решил скрасить своё мучительное ожидание - добрался до сердца Потсдама, чтобы впитать в себя культуру Европы и хоть немного приблизиться к Алёше в вопросе ширины кругозора. Сан-Суси устоял в апрельских боях за Потсдам и, даже лишившись основной части своей коллекции, сохранил величие классицизма и божественность рококо, тесно сплетшихся в его архитектуре. Дворцовые виноградники напомнили мне о доме, маме и Этери, но это были лишь воспоминания, они не причиняли мне боль, не манили, не звали вернуться. Все, что мне было нужно, я взял из дома с собой и пронёс через всю войну - трепетную "Манану" и самого себя. К вечеру я добрался до берлинского адреса Вилле, следуя его наказу "встреча - только после полного и окончательного разгрома". Не помню, чего я ждал, какого совета хотел, но товарища нашего не было; дом его уцелел, и я оставил меловой знак: все в порядке, ресторан «Динамо», день и час те же. Исходя из наших с Алёшей планов, я никак не должен был оказаться в Москве, однако, отказываться от столь ценных договоренностей не хотелось, было предчувствие, что Вилле ещё сыграет свою роль в моей судьбе. После я вернулся на Ляйпцигер-штрассе, по дороге узнал, что связи со штабом не было, позывные сменялись со скоростью света, выходили новые приказы, противоречащие прошлым. В Берлин прибыли американцы, добрались наши танки, гастролировавшие по прифронтовой зоне артисты. Бессмысленная пальба в воздух, как и беспощадная расправа над местными, не прекращались, атмосфера праздника была фальшивой, и я нигде не чувствовал себя в безопасности. К вечеру ко мне в квартиру, которая поразительно посерела и опустела без Алёши, снова поднялась Кристель с аккордеоном, сразу спросила про Алёшу. Я тогда сорвался, кричал, чтоб думать о нём не смела никогда, что не для неё Алексей Бобриков, и даже имя его произносить запретил. Не знаю, поняла ли она, в чём действительная причина моей опальной ревности, но с завидным пониманием переключила моё внимание на музыку. Оказалось, что в Лёшиной квартире после ареста его родителей проживала одна оперная дива, она учила девочек музыке, а потом взяла в хор театра. Кристель в ту ночь приоткрыла мне дверь в мир великой классической музыки, и я решил, что обязательно пойду учиться в консерваторию. - Verlerne zuerst zu kriegen.* Алёшу я ждал на следующий день, собирался отсидеться в тишине, да только уже к утру под окнами нарисовались особистские крысы. Попомнил я слова Григория Ивановича, что не будет нам отныне покоя, собрал вещички, уничтожил следы своего пребывания в квартире и сбежал через чёрный ход. Попадаться было нельзя. Но ощущение затягивающейся на шее петли меня уже не отпускало, и в толпе я случайно столкнулся с Лукашиным. Тот посмотрел на меня как на незнакомца, а за спиной его вырос штабной майор. Предложил пройти в машину, что-то записал в своей папке. Я невольно потянулся к оружию, и майор, видимо, уловив моё, движение, попросил все сдать - документы, пистолет, нож. - Я арестован? - Ну, там и посмотрим, капитан Филатов. В машине сел назад, рядом с майором, за рулём оказался Костенецкий, и Лукашин начал какую-то бессмысленную, как мне сначала показалось, болтовню. Рассказывал про своего племянника, с которым, вроде как, не ясно, что делать. Учиться в военное училище с его званием не возьмут, ни к каким действующим войскам его не приписать, а парню девятнадцать, и всё, что он умеет - это воевать. Постепенно, конечно, я смекнул, что племянника никакого нет, и речь шла только обо мне одном. Стал мотать на ус, расшифровывая из рассказа информацию, которая предназначалась только для меня, но никак не для штабного майора. А потом мы заехали в странное место, остановились, вышли все вместе. Я не сразу понял, что передо мной, но сердце уже сжалось болезненным ужасом. За установленным забором простирался котлован бассейна, вероятно, городского, наспех сбитые вышки были заполнены снайперами - всех не снять. А в котловане люди. Пленные? Нет, на некоторых все еще была наша форма. - Ну, значит, простились, - хрипло и тихо сказал подполковник. Как отрезал. Тогда и накрыло меня пониманием, горло сдавило, я быстро осмотрел людей внизу - Лёшку во франтовом отцовском костюме было видно хорошо. Жадно вцепился в него взглядом, а в глазах слёзы встали, мешая обзору. Что было делать, я не представлял. Лёшка улыбался так, словно он Людовик на сцене собственного театра - хозяин положения. Увидел меня, подмигнул, задерживая такой же жадный взгляд. Рухнули в тот миг все наши мечты и надежды, я вздохнуть не мог, слёзы катились градом, и никак их было не сморгнуть. Я запрещал себе плакать и демонстрировать чувства потенциальному противнику, но никакие Чеховские техники не помогали. Я шагнул вперед, но Лукашин вцепился в мой локоть. - Леонид, идём, нельзя тебе туда. Ты ему на свободе нужен. Бежать тебе надо. Я оглянулся последний раз, ловя Лёшин взгляд, а часом позже бежал в марафонском темпе через Большой Тиргартен, скрываясь в густой лесной полосе городского парка от бесконечных патрулей. К вечеру тот бассейн с дезертирами уже опустел, и мне оставалось только гадать, жив ли ещё мой Алёша. Я не знал, что делать и кого бояться, но словно гончая взял его след, начиная свой бег на восток, надеясь однажды догнать свои ускользавшие надежды и вырвать из жадных хозяйских лап единственного человека, ради которого я собирался продолжать жить. *Разучись сначала воевать.