save yourself.

— Это... не совсем то, о чём ты думаешь. Алексу неловко. Впервые лет так за пять настолько, что он ищет, где бы спрятаться от брата. Бежит взглядом от столешницы, обсыпанной мукой, к Джубили, облитой точно таким же безумным коктейлем. Алекс ничем не лучше. Он прячет измазанные черникой руки за спину и отступает поглубже в кухню, туда, куда снежный взрыв, образовавшийся после уроненного Куртом пакета муки, не добрался. Надеется, что Скотт его тактично не заметит и никогда не узнает о намерении приготовить кексы, что само по себе смущает. Не этим должны заниматься люди (уважаемые мутанты, вообще-то, которыми Чарльз планирует пополнить преподавательский состав) на четвёртом десятке своей жизни. Конечно, хуже Логана уже никого не будет, но Алексу всё равно кажется, будто он выпал из своего поколения. Компанию Скотта и его друзей он предпочтёт Чарльзу и Хэнку – с ними вряд ли уместно будет опрокидывать шоты текилы на перегонки или пить за здоровье Дэвида Гилмора, подпевая песням Pink Floyd на фоне. Но готовить черничные кексы, будучи абсолютно равнодушным к сладкому, и прикрывать это благим намерением сделать сюрприз очнувшемуся после битвы с Джин Пьетро – абсолютно другое. Как минимум потому, что Алекс готовить ненавидит, и переступить через себя может только ради Скотта, о чём тот прекрасно знает. По столу рассыпаны братовы любимые ягоды, у Курта в руках огромная кулинарная книга, которую они украли из библиотеки профессора, открытая на разделе выпечки, и Скотт легко может связать имеющиеся факты. Он ухмыляется уголком губ, оперевшись на дверной косяк, и заставляет Алекса хотеть швырнуть в него лежащим неподалёку дуршлагом. Он ведь, зараза, всё уже понял. — И о чём же я думаю? Окна кухни школы Чарльза выходят на юг. Здесь почти всегда солнечно, даже когда остальные комнаты утопают во мраке. Стены залиты мёдом, который огнём перебрасывается и на шторы, и на мебель, и на собравшихся. Благодаря очкам, Скотт – единственный, кто не жмурится, переступив порог. Он тоже попадает в солнечный поток, отдающий луговой ромашкой и зверобоем, запахом которых теперь полнится школа – Курт с Чарльзом обожают цветы. Кухонный вазон восполняется усилиями Ороро, у Чарльза в кабинете – осыпающаяся горечавка, оставленная кем-то из студентов, потому что “профессор, они прямо как ваши глаза!”; Курт заносит крокусы Пьетро в лазарет. Это уже их маленькая традиция, длящаяся три месяца лета и кусочек мая. Солнце мягко обнимает Скотта, принимая в своё царство. У него смягчается улыбка, а по волосам рассыпаются лютики. Его здесь вообще быть не должно. Когда Алекс в последний раз видел брата, тот тренировался со Шторм и обязан был отсутствовать ещё не менее сорока минут, что идеально ложилось в составленный заранее план. И тогда они с Джубили и Куртом успели бы приготовить потрясающие черничные кексы, чтобы Скотт, ведомый запахом выпечки, пришёл в полный восторг. Стал бы капельку счастливее, чем он есть сейчас, и, повиснув у Алекса на шее, смотрел бы на него с обожанием, своим невероятным детским обожанием, с которым младшие смотрят на старших братьев. Этого у Скотта не смогли отнять даже годы. Может быть, пока брат рядом, он никогда не повзрослеет по-настоящему, но ничего не приносит Алексу удовольствия большего, чем наблюдать за Скоттом, который вечно увязывается следом. Словно цыпленок, такой же невинный, углядевший в нём курицу-наседку. Алекс не злится. Только смеётся, так заразительно, что смех перебрасывается и на брата, и целует его в лоб со всей любовью, на которую способен. Это мило. Он бы испек Скотту миллион кексов, пирогов, тортов и эклеров с его любимой черникой на глазах у всей школы, если бы это гарантировало, что брат будет улыбаться чаще. Даже чаще, чем до инцидента с Джин Грей, солнечно или смущённо, как улыбался он, когда Алекс целовал его в висок при остальных, безразличный к реакции мелких. Теперь публичные улыбки Скотта пропитаны фальшью, и только брату удаётся натолкнуть его на искренность. Алекс поэтому и хватается за идею готовки с таким энтузиазмом, хоть и знает, что у него всё как всегда пойдёт не по плану. В таком возрасте уже нужно было привыкнуть, но они со Скоттом оба, видимо, мечтатели и законченные романтики. — Я знаю, на что это похоже, — Алекс отодвигает тарелку с вымытой черникой подальше от сверлящего её взглядом Скотта. — Но поверь, я здесь всего лишь на роли консультанта. И сюрприз мы готовим даже не тебе. Он не представляет, какой бред сейчас несёт, когда откидывает волосы Джубили, едва не угодившие в тесто, ей за спину. Бросает внимательный взгляд на брата, улыбающегося всё шире. Хорошо ещё, что на погром, который они здесь устроили, откликнулся только Скотт и не привёл за собой Чарльза или Хэнка, потому что оправдываться и краснеть Алексу пришлось бы в два раза больше. Перед детишками не так стыдно. Они чистые и отчасти наивные, чем иногда можно воспользоваться, и Алекс честно пытается понять, в какой момент его жизнь скатилась в это. Он прошёл через Вьетнам, а сейчас стоит на кухне Чарльза с фартуком, завязанным на поясе, в окружении (немного) обманутых им детей, и прячется за их спинами от брата, который испортил себе подарок своим любопытством. Это даже не было идеей Алекса. Это Курт предложил сюрприз-кексы, как только Пьетро пришёл в себя после сражения с Джин, потому что он любит выпечку, варенье, кексы и, на самом деле, был бы рад, даже если бы они просто швырнули ему пакет сахара. Но креативности Курту не занимать, особенно – если дело касается друга, который пропустил всё “веселье”, провалявшись в лазарете без сознания. А потом подвернулась Джубили, единственная во всей школе среди застрявшего между детьми и взрослыми поколения, которая хоть что-то смыслит в готовке, а ещё – случайно подслушавший их разговор Алекс. Он бы уже согласился на дегустацию коньяка, свистнутого Уорреном из ближайшего маркета, но возможность внести свою лепту в кексы его зацепила. Может быть, он немного схитрил и воспользовался Куртом и Джубили. Может быть, так поступать не стоило, и Скотт, ради которого всё и затевалось, его потом отчитает, а Джубили на эмоциях огреет скалкой, когда правда всплывёт. Потому что испечь кексы с черникой (по которой Скотт тащится) было предложением Алекса. — Пьетро терпеть не может чернику, он кислое не переносит, — Скотт смеётся себе в ладонь, уже смекнув, что к чему, и игнорирует бешено подмигивающего ему брата. Пусть почувствует себя не в своей тарелке, ему будет полезно. Курт, трещащий о выпечке и о том, что Пьетро до конца жизни будет благодарить их за божественные кексы, затыкается и переглядывается с Джубили. Скотт продолжает, не отводя от мечущегося Алекса взгляда. — Это я люблю чернику. Вы перепутали. Алекс, мысленно выматерившись так грязно, что ему похлопал бы даже Уоррен, отступает подальше от Джубили и Курта, уронившего поваренную книгу. Вот же ж маленький очкастый говнюк. Грёбанный предатель, заслуживающий не кексов, а удушения диванной подушкой, которое брат обязательно ему организует. Если его не убьют до этого, в месть за едва не испорченный Пьетро сюрприз. Да, с черникой, с вызовом хочется сказать Алексу. Да, я не умею готовить и обманул твоих друзей (на самом деле, просто не сказал всей правды, и, эй, Скотт вообще-то заслуживает сюрприз-выпечку не меньше, чем Пьетро), потому что ты обожаешь чернику, сладкое и меня, маленький ты кусок говна, справляющийся с расставанием. Очень болезненным. Не помогает ни плед, который Алекс набрасывает дрожащему брату на плечи, ни ведро мороженого, с которым он заявляется в комнату Скотта в три ночи. Лучшее лекарство – это время, но никто не отменял приятных бонусов на пути “излечения”. Мороженое сразу же идёт под раздачу, фисташковое, Скоттово любимое, и они чудом не зарабатывают ангину после того, как опустошают целое ведёрко за ночь. Потом, конечно, обнимаются до утра в комнате отдыха, позабыв даже про включённый телевизор, и Скотту становится немного легче. Алекс уже научился контролировать вспышки гнева, но если бы он ещё хоть раз увидел Джин Грей, то оттаскал бы её за рыжие патлы. Скотта нужно встряхнуть изо всех сил, щёлкнуть по носу и сказать: “Скотти, очнись, жизнь продолжается”, потому что Алекс видит, как сильно ему хочется закрыться в себе и уйти в тень. Но побыть в этой школе одному сложно, особенно – с Куртом, который вешается Скотту на шею, и с Алексом, понятия не имеющим, что такое личное пространство. Его любят. Скотт должен об этом помнить. На шаткую стезю будущего он ступит не один – брат будет крепко держать его за руку. Если уметь, Скотта можно заставить смеяться даже через слёзы, и это не беря в расчёт щекотку, в которой Алекс дошел до ранга профи. Поэтому он оборачивается и раскидывает руки в стороны, только чтобы Скотт ожидаемо выдавил “боже, ну ты и чучело”, старательно маскируя смех под кашель. У него сразу же расслабляются плечи, и сам он, с улыбкой от уха до уха, молодеет. Алекс – его зона комфорта. С ним Скотт чувствует себя гораздо младше, чем он есть на самом деле. В безопасности. Хотя Алекс в таком виде не то, чтобы младшего брата не защитит – за себя постоять не сможет. На нем – клетчатый фартук, который он украл одолжил у Ороро. Руки по локоть в ягодном соке и на скулах черничные полосы, оставленные в качестве боевого окраса, которому позавидовали бы индейцы. Мука даже в волосах, и как она туда попала Алекс честно не знает, а ещё у него, кажется, щёки в сахарной пудре, которой они наелись перед готовкой. — Значит, ты хотел приготовить мне кексы. — Заткнись, — отмахивается Алекс и всё-таки запускает в Скотта тряпкой, извалянной в муке, или в пудре, или может быть даже в кокаине, потому что кухня теперь напоминает зажиточный наркопритон. После того, как его намерение озвучили, оно стало ещё слащавее, сопливее и глупее, чем он себе представлял. Это вообще никак не вяжется с образом брутального бэдбоя, но потом Алекс вспоминает, что перед ним – Скотт, растопленный солнцем, со смехом, застывшим на губах, которому хочется уткнуться лбом в плечо и промямлить “кажется, я облажался”, наплевав на присутствие других людей. Всё становится до невозможного простым. И даже Джубили, взявшая скалку в руки, пугает не так сильно. Скотт чистый и светлый, заслуживающий нежности, поцелуев в висок и в волосы, черничных, малиновых, вишнёвых – всех кексов этого мира, и, понятное дело, объятий, долгих и крепких, пахнущих домом. В этом они и практикуются с тех пор, как переступили порог школы, потрёпанные противостоянием с Джин. Алексу удалось выбраться из этого болота быстрее, чем Скотту, застрявшему где-то между этапами принятия утраты. И хоть обниматься – мера отчасти вынужденная, им обоим нравится. Особенно когда Алекс утягивает брата к себе на диван гостиной, на котором они валяются в полудрёме до рассвета. На кухне они не одни, здесь Курт и Джубили, а в их тактильном общении есть своя интимность, не предназначенная для чужих глаз, но дружеские объятия вещь и так обыденная, потому что они все – одна большая семья, цельный организм, начиная Чарльзом и заканчивая угрюмым Уорреном, предпочитающим держаться в стороне от их “соплей”. Алекс, только чтобы отомстить, сгребает брата в объятия, едва не отрывая его от пола. Скотт сдавленно ойкает: помимо того, что у него трещат ребра, Алекс ещё и грязный, с ног до головы испачканный в муке и с перемазанными черникой щеками. — Фу, Алекс, уйди, — в грудной клетке что-то взрывается и смех рвётся наружу цветастыми бабочками. Волосы Алекса, и так почти что белые, щекочут Скотту нос. Он наощупь находит полупустой мерный стакан, забытый Куртом на ближайшей столешнице, и опрокидывает остатки муки брату на голову, и за шиворот, и попадает даже на Джубили. Первый огонь открыт. Все замирают, переглядываясь в полной боевой готовности. Скотту в плечо прилетает яйцо, запущенное Куртом. Значит, война. Скотт смеётся громче, прямо Алексу в ухо, когда тот дёргает его вниз, чтобы спрятаться за столешницей от съедобных снарядов, посылаемых Куртом и Джубили. Кажется, они все здесь сходят с ума. Благо кухня большая и будто создана для того, чтобы разделиться на два фронта. У Саммерсов из преимуществ – пакет муки, который до вечера будет распотрошён полностью и даже не на кексы, но у Курта с Джубили есть упаковка яиц. Алекс замечает, что скорлупа застряла даже у Скотта в волосах, когда тот, вооружённый наполненным стаканом, на коленях ползет к краю их стратегической прятки. Очки съезжают набекрень. Он поправляет их и бессознательно растирает варенье, которым брат любезно поделился с ним в объятии, по щекам, ноющим от улыбки. Окатывает мукой Курта, опрометчиво решившего телепортироваться к ним поближе. Окна в кухне вечно нараспашку, будь то конец апреля или последние солнечные деньки октября. Они смеются и ругаются так громко, что сбежаться должно было уже полшколы, но сейчас стоит середина лета, густая и пахнущая жасмином, и все рассыпались по территории. Здесь уютнее, чем в гостиной, поэтому отдыхать тут, читать или пить со Скоттом чай в пять утра (чай пьет Скотт, а он – спёртый у Логана виски), Алексу привычнее. А ещё он пользуется почётным статусом старого друга профессора, поэтому холодильник всегда в его распоряжении. Но Чарльз бы скорее выгнал его из школы, чем дал свободный доступ к своей еде, если бы сейчас увидел кухню. Пьетро, который и так очнулся злющий и с криком “где, мать вашу, Джин, я сейчас надеру её рыжую задницу!” начал выпутываться из больничных простыней, обиделся бы на них на всю жизнь, если бы стал свидетелем устроенного погрома – такой кипишь и без него. Но, слава всевышним силам, Хэнк заканчивает осмотр, отчего ему придётся торчать в лазарете до обеда, и все ещё несколько часов смогут отдохнуть без этой серебристой, никогда не затыкающейся задницы. На каждой горизонтальной поверхности толстый слой муки, отчего создаётся впечатление, будто до кухни добралась зима. Или наркодилеры. Несколько стульев перевёрнуты, скатерть, теперь рыже-белая, испачканная в абрикосовом джеме, съеденным Куртом ещё до того, как они принялись за тесто, валяется в углу. Благодаря солнцу разсыпанная мука превращается в одуванчиковую кашу, больше не пригодную для готовки. В разгар битвы Джубили случайно находит банку клубничного варенья, чудом уцелевшую от Пьетро, рыщущего по всей школе в поисках сладкого. Война и заканчивается её вскинутой в воздух рукой, сжимающей банку на манер белого флага. Алекс и Джубили, смахивающие на жертв вулканического извержения, переживших гибель Микен, дипломатически пожимают друг другу руки. Договариваются приготовить кексы и клубничные, и черничные, пятьдесят на пятьдесят. Скотт, теперь пепельный блондин, соглашается остаться и помочь им. Алексу досадно. Самую малость. Изначально было известно, что ничего у него не получится, но вид улыбающегося Скотта, что-то напевающего себе под нос в то время, как он раскладывает бумагу для выпекания в формочки для кексов, поднимает ему настроение. Пока Алекс умывается сам, помогает растрёпанному, но абсолютно счастливому Курту собрать рассыпавшийся по подоконнику букет ромашек и убеждает себя в том, что он вовсе не превращается в Чарльза и Хэнка, воркующих над детишками, брат добирается до тарелки с черникой. Скотт за своими венчиками, даже ласково размешивающий полученное тесто, расцветает. Алексу просто не хватает усидчивости, чтобы не спешить и не потолочь чернику, перемешивая тесто, или следовать алгоритму рецепта до конца. Другое дело – Скотт, вдумчивый и спокойный. Поэтому Алекс, стойко приняв поражение, срывает с себя фартук и завязывает его у брата на талии, хоть в этом нет никакого смысла – его джинсы и так белые-белые, словно их изваляли в тальке. Он делает это только для того, чтобы поцеловать Скотта куда-то в бровь, в единственное чистое место над оправой очков, заляпанных желтком. Брат тут же оборачивается, улыбающийся мягко и благодарно, и Алекс понимает, что он только что победил, проиграв. Скотт тянет его за рукав и просит наполнить формочки приготовленным тестом (“Я попробую твои кексы, только если ты приготовишь их честным путем”). Впервые за последние несколько недель Алексу кажется, что всё хорошо. Теперь по-настоящему. Прошли через битву едой, справятся и с последствиями конфликта с Фениксом. Возвращение Пьетро в строй собираются праздновать до утра, хоть они вчетвером и заканчивают уборку кухни только ближе к вечеру. После пола, стен, подоконника и стола нужно отмыть ещё и себя, и эта задача кажется в десяток раз сложнее. Вину за устроенный бардак коллективно сбрасывают на Алекса, самого старшего и ответственного в их компании, и приговор отстирывать любимую Чарльзову скатерть выносится ему, а это заранее провал. Стирая свою одежду, которая, намокнув, теряет белый оттенок, они едва не забывают про оставленные в духовке кексы. Которые всё равно получаются потрясающими. Даже не считая того, что Скотт слопал половину ягод, не успев добавить их в тесто. Они заставляют оценить их выпечку даже Чарльза, и если бы Алекс до этого вымыл голову, тот бы ни за что не догадался, что на кухне недавно произошёл атомный взрыв. Дольше всего они отмывают Скоттовы очки, требующие предельной осторожности. Точнее, отмывает их один Алекс, а Скотт, крепко зажмурившись и оперевшись на соседнюю раковину, трещит ему под руку, что, если он их сломает, перед Хэнком отчитываться будет сам. Алекс и так ненавидит эти чёртовы очки до зубного скрежета. Как можно было наделить Скотта такой тупой мутацией? Он счастлив был бы смять их в руке и зашвырнуть подальше, потому что Алекс больше не видит его глаз. Не видит, как они вспыхивают, когда Скотт смеётся, запрокинув голову, или как блестят от сдерживаемых слёз. И больше, наверное, никогда не увидит. На один кекс соблазняют и Алекса, старательно воротящего нос от свежей выпечки – пусть детям больше достанется, они заслужили. Его же задача – убедить вырвавшегося из больничного крыла Пьетро в том, что если он не похвалит Скотта, Джубили и Курта, эти кексики ему в глотку затолкают насильно. Ртуть затягивают в коллективные объятия, только он переступает порог комнаты, но Алекс успевает перехватить его взгляд. Пьетро всё понимает. Никакое “да ты знаешь, кто мой отец?” от Алекса Саммерса его не спасёт. Алекс смеётся над Скоттом. Тот, в братовой кофте на замке, наброшенной поверх футболки – к вечеру в школе всегда холодает, а бежать наверх во второй раз лень – делится выпечкой со всеми, кого они встречают в коридоре, и сопровождает гордым “это мой брат приготовил”. Алекс предпочел бы, чтобы факт его опыта в готовке ушёл с ним в могилу, но если это заставляет Скотта гордиться им, то почему бы и нет?.. Он думает так ровно до того момента, как они встречают Уоррена, обозвавшего помрачневшего Алекса “крутецкой домохозяйкой”. Единственное, что поднимает ему настроение – к клубничным кексами брат даже не притрагивается. Он понимает, что староват уже для таких вечеринок, когда единственный его пернатый собутыльник уходит целоваться с Куртом. Алекс ищет взглядом Скотта, которому удалось улизнуть. Брат находится в толпе – обнимает Пьетро за плечи и смеётся над чем-то, что рассказывает им Ороро. Ему, кажется, весело, и это хорошо. Скотт заслужил. Нельзя выпадать из коллектива и прятаться за дверью в свою комнату, избегая всех, кроме брата, единственного, от кого невозможно отовраться улыбками и заевшим “я в порядке”. В конце концов, Алекс не хочет обламывать ему кайф и влезать в их тусовку, строя из себя беззаботного двадцатилетку. Он уйдет спать пораньше, оставит вставную челюсть в стакане на прикроватном столике, жалуясь на правительство и ноющие колени. Четырёх часов сна, которые обламываются ему каждый день (и то, если есть возможность доспать у Скотта на плече), недостаточно, и у него ещё масса вариантов занять себя без компании брата или Уоррена. Гостевую спальню (которая давно уже не гостевая, а его собственная) Алекс занял ещё месяц назад, когда конфликт с Фениксом только начал разгораться. Чтобы Скотт, чьей выдержкой и силой духа в противостоянии с Джин он очень гордился, мог плакаться о своей пылающей подружке не в трубку телефона профессора, а прямо брату в уши, повиснув у него на шее. Алексу так спокойнее. Откликнувшись на зов о помощи, он прибыл в школу как раз на похороны Рейвен. Был рядом со Скоттом и когда Джин сорвало тормоза, и когда она спуталась с придурошными инопланетянами, и когда улетела, растворившись в ночном бархате. И теперь Скотт, держащий маску на людях, может добираться до комнаты Алекса едва ли не на коленях, чтобы его сразу же затянули в объятия, позволили выговориться и поцеловали в лоб. Алекс жалеет, что он не телепат, что не может пробраться брату в подкорку, порыться в лопающихся синапсах, ухватиться за нейронную цепочку и стереть все воспоминания о Джин и той роковой ночи из его памяти. Им всем несладко пришлось, особенно в первые дни после возвращения в школу. Они все много пили и мало спали, ночи просиживали в лазарете, у койки Пьетро, или тренировались в зале, вдохновлённые недавним поражением. Даже Хэнк, самый сдержанный и непоколебимый из них, скатился в то, чтобы просто пить. Коньяк, виски, бурбон – всё, что бесконечный запас Логана мог предложить. Часто пил на пару с Чарльзом, засиживаясь допоздна, физически не способный уснуть, как и профессор; иногда – с Алексом. И всё таскал с собой фотографию Рейвен, которая эту войну не пережила. На Скотта вообще больно было смотреть, и у Алекса внутренности сворачивались в тугой узел, от того, как брат вздрагивал, стоило кому-нибудь упомянуть при нём Джин. — Пиздец, — комментирует ситуацию Уоррен однажды. Он уносит Курта, уснувшего на соседней от Пьетро койке, не переставая при этом тихо ругаться и на “тронутую рыжуху”, и на “спящую красавицу для нищих, которая не может проснуться и перестать заставлять Курта здесь вырубаться”. Алекс согласно кивает и захлопывает форточку лазаретного окна, в которую они успевают покурить раза три за ночь. Скользит взглядом по Скотту, тоже сонному, но не сдающемуся, как Курт, который уснул, уложив голову ему на колени. Они ждут. Боятся потерять ещё и Пьетро. — Пиздец, — глухо бормочет Хэнк. Он протирает кончиком одеяла запотевшие стекла очков. Алекс кривится и неловко отводит взгляд, застёгивая рубашку, – Хэнк снова тянется за бутылкой. — Пиздец, — бормочет Алекс в предрассветную тишину. За окном светает, наручные часы показывают тридцать минут пятого, а у него на плече плачет Скотт, судорожно вцепившийся в братову футболку. У него неконтролируемо дрожат руки, и такой Скотт, растерянный, с горящими щеками, по которым он растирает слёзы, кажется совсем ещё мальчиком. Алекс шепчет ему бессвязный бред, слишком сопливый, чтобы звучать в полный голос, и укачивает его в объятиях до тех пор, пока в комнате не становится совсем светло, а брат не обмякает у него в руках. В гостиную они выбираются только ближе к обеду. Чарльз тактично молчит. У Алекса в груди, в районе солнечного сплетения, зудят тлеющие угли. Там разгорается свой Тёмный Феникс, жаждущий возмездия. Рейвен больше нет, Чарльз потерял сестру и человека, который был ему ближе родной дочери, Скотт тяжело переживает расставание, Пьетро был в коме и едва не погиб. Просто блеск. Их героиня. Алекс не планирует уезжать до тех пор, пока не будет уверен, что глаза Скотта больше не на мокром месте и он не пожертвует своей жизнью на первой же миссии. Тем более – Чарльз предлагает ему должность преподавателя, а там может и заберёт в свою команду брошенных, но счастливых. А пока будет тусоваться с классными детишками, способными разнести полшколы, споткнувшись (один раз со Скоттом так и случилось), пить водку с Уорреном на крыше по ночам и тискать брата, чтобы отвлечь его от навязчивых мыслей и напомнить, как его всё-таки любят. Кровать утягивает на себя запахом стирального порошка, отдающего сиренью. На прошлую ночь Алекс бесстыдно наплевал, прикончив с Уорреном бутылку Дэниэлса. За день до этого они с Ороро, просидев на подоконнике до рассвета, выкурили полупустую пачку дешёвых ментоловых сигарет, которые Алекс покупает только для Скотта, ворующего их из кармана его куртки. Ещё раньше – остался ночевать у Хэнка (о чём никто знать не должен), неделю назад полночи умолял Скотта отлипнуть от восстанавливающегося Пьетро и поспать хотя бы несколько часов. А днём Алекс мечется между Чарльзом и Хэнком, улаживающими проблемы с правительством, которых добавилось после инцидента с Фениксом, и времени на сон катастрофически не хватает. Поэтому ему кажется, что Скотт и сам доберётся до своей комнаты после пьянки. Мозг лениво хватается за эту мысль, подбрасывает воспоминание о смеющихся Пьетро и Скотте, Скотт и Пьетро, Пьетро и Скотт... Алекс подпрыгивает на кровати, уже успев задремать. Профессор сам распорядился, чтобы Скотт переехал в комнату Пьетро, пока того не выпишут. Его об этом никто не просил, Чарльз, видимо, снова копался в их мозгах без спросу – только Алекс знал, как сложно Скотту переступать порог их с Джин комнаты. Сегодня Пьетро вернулся, а Алекс забыл, замотался с готовкой и вообще не подумал о том, что Скотту сегодня придётся вернуться в спальню, которой он избегал недели три, а тот, решив покорчить из себя самостоятельного и гордого (и тупого), напоминать ему не стал. Алекс, шатаясь, словно пьяный, бросается в коридор, как и был – в растянутой футболке и в плавках – и чуть не врезается в брата, занёсшего руку для стука в дверь. Растерявшись, они обретают умение говорить только через несколько секунд. Первым в себя приходит Алекс. Вкладывает во взгляд всё осуждение, на которое способен. — Господи, Скотт, — он устало потирает переносицу. Ближе к вечеру всегда начинает болеть голова, а тут и причина боли пожаловала, в этот момент пристыженно опустившая голову. Ещё раз вздохнув, чтобы брат прочувствовал свою вину по-настоящему, Алекс втягивает его в комнату за локоть. Видок у Скотта не лучше. Тоже в минимуме прикида “я не бедный, просто я в этом сплю” и в знакомой футболке с The Rolling Stones. Это Алексова. Когда Скотт успел украсть её у него из шкафа – неизвестно. — Знаешь же, что у меня хреновая память. Хоть додумался ко мне прийти. — Три раза успел передумать по дороге, — натянуто улыбаясь, признается Скотт и сразу же прикусывает язык. Алекс рассеянно лохматит ему волосы, пока закрывает дверь в спальню. Так умеет нежничать только он – с осуждением. Скотт это в нём очень любит, хоть и гораздо приятнее, когда брат делает это с искренней лаской, а не чтобы подразниться. Вслед за треснувшей улыбкой, у Скотта ломается и голос. — Извини. Я правда был настроен вернуться в нашу... в свою комнату! — с запалом исправляет он сам себя, но быстро перегорает. Опирается на плечо Алекса. — Но... Он не решается озвучить то, что о себе думает. Струсил. Испугался призраков прошлого. Растерялся. Скотт даже близко не такой сильный, как Алекс, и ему донельзя стыдно за свою слабость. У него был выбор: разыскать брата, который всё поймёт, с неизменной улыбкой будет утирать слёзы с его щек и смотреть с гордостью во взгляде, которой Скотт не заслуживает, или спуститься вниз, к друзьям, к Пьетро, уже успевшему взобраться на стол с очередным тостом в свою честь. Алекс кривится так, будто ему удалось прочесть братовы мысли. Поднимает его лицо за подбородок и коротко кивает. Заканчивать предложение нет никакого смысла. Скотт утыкается лбом ему в плечо привычным, обыденным жестом. — Мог остаться и у Пьетро, — подавив зевок, бросает Алекс чтобы разрядить обстановку. — Вряд ли он вообще доползет до своей комнаты сегодня. — Да как-то не хочется, чтобы меня покрошили в салат, — глухо бормочет Скотт брату в футболку. Ему уже дали обещание, что если он ещё раз войдет в комнату Пьетро без стука, Логан познакомит свои когти с его внутренностями. Скотт пытается выдавить из себя что-то, хоть отдалённо напоминающее смешок, но вслух он звучит слишком жалко, чтобы в его искренность можно было поверить. Словно старенький граммофон царапает пластинку ржавой иглой или скрипят пыльные шестерёнки, приводимые в движение рукой мастера. Все язвительные подколки застревают у Алекса в горле. Ему жаль, жаль, так чертовски жаль, что на месте брата с разбитым сердцем, об которого бессовестно вытерли ноги – не он, потому что Алекс терпеть бы не стал, особенно после того, что Джин сделала с Рейвен. Да, неожиданный выброс, да, Рейвен в какой-то степени сама виновата, но решение поступить так со Скоттом и Чарльзом она приняла осознанно, и Алекс не понимает, как можно поступать так со своей семьёй, с людьми, которые принимают тебя такой, какая ты есть, и учат не бояться своих сил. В этом и разница между ним и Скоттом. Они – разные стороны медали, и, честно говоря, если бы не брат, Алекс перешел бы на сторону Эрика и Хэнка. Скотт чувствительнее и мягче, чем он, и это ни в коем случае не недостаток. Брат прекрасен в своем альтруизме и по-детски наивной верой в добро, и Алекс предпочел бы впитать в себя всю его боль от утраты, словно губка, чтобы тот снова искренне смеялся и бегал за бабочками, попутно плетя цветочные венки с Куртом, или чем там вообще его ровесники занимаются, а он сам занял бы почетное место “старичка” в их школьной иерархии, которое имеют Чарльз и Хэнк, и потягивал бы пиво, наблюдая за ним из-под солнцезащитных очков. Скотт неуверенно обнимает его за талию, трется щекой о его плечо в извиняющемся жесте и Алекс давит ему на затылок со вновь накатившей злостью. На Джин и на эту проклятую жизнь, которая сломала ему ребёнка. Возможно, он утрирует, но ведь и для него Скотт навсегда останется тем мальчишкой, который прятался у брата за спиной от мамы, отчитывающей его за проваленный тест по математике. С вечно стёсанными коленками и испачканным в ягодном соке ртом, который, задыхаясь от восторга, пересказывает семье сюжет недавно прочитанной книги. Поэтому Алексу проще притянуть Скотта к себе в объятия или взять его за руку в то время, как Хэнк даёт им отчёт о состоянии Пьетро, чем распинаться брату о любви и семейной поддержке в самых пышных метафорах. Пустых слов тот и так с достатком наслушается от своих друзей. Он до конца жизни готов опекать Скотта, по сколько бы лет им ни было, пока день икс не наступит, и ему придётся продолжить свой путь уже без Алекса. — Я могу поспать у тебя, — предлагает Алекс, героически сражаясь со сном. Он подавляет ещё один зевок. Волосы брата, в которые ему приходится уткнуться, пахнут потрясающим апельсиновым шампунем. — А ты оставайся у меня, если хочешь. Алексу его комната не нравится. Здесь светло даже ночью из-за луны, беззастенчиво заглядывающей в окна, и уснуть здесь человеку, у которого и без этого проблемы со сном, очень сложно. До комнаты Скотта он даже не дойдёт: во-первых, нужно будет подниматься наверх, а сонные люди с лестницами не дружат, а во-вторых – проще завалиться к Хэнку, который его компании никогда не против. Но Скотт сдавленно выдыхает ему в шею на грани смущения. — Можно я с тобой посплю? Он вскидывается с такой надеждой, что Алексу на секунду становится очень больно. Будто бы под ребра вонзили что-то тупое и забыли вытащить. В мгновение передумав дразниться, с накатившей волной нежности, он ещё раз кивает и невесомо целует брата в лоб. Скотт отстраняется спустя время, переполненный благодарности и такой по-домашнему мягкий, что у Алекса сейчас грудная клетка взорвётся. Если бы кто-нибудь, кроме брата, увидел, в каком он сейчас состоянии, то уже держался бы за разбитый нос. Они уже спали в одной кровати, правда, в далёком детстве, когда были поменьше и не так ментально раздолбаны; Скотту снились кошмары и он прибегал к Алексу в те редкие ночи, когда тот возвращался домой навестить родителей. Теперь они взрослые, кошмары Скотта начали воплощаться в реальность, а он всё ещё бежит к брату за поддержкой. У него острые колени, которые неприятно упираются в бедро, и вечно холодный нос. Алекс только сейчас понимает, насколько его кровать всё-таки узкая. Может, так даже лучше. Что-нибудь утаить друг от друга будет сложнее. Скотт и правда очень холодный. Алексу не хочется думать о том, как долго он бродил по коридору, принуждая себя войти в их с Джин комнату, а потом мялся на пороге в спальню брата, боясь, что он ему уже надоел. Глупый. У Алекса ведь никого больше не осталось. Он пахнет зубной пастой и грёбанной выпечкой, которой они сегодня наелись так, что не смогут смотреть на неё ещё полгода. Алекс натягивает одеяло повыше, себе и брату на плечи, потому что у Скотта мёрзнет не только нос, но и руки. Он находит братовы пальцы под одеялом, такие контрастно холодные, что их больно касаться. Пока Скотт пытается придумать, с чего бы начать свою исповедь, Алекс, особо не задумываясь о том, что делает, растирает его ледяные ладони своими. Потом поднимает взгляд на брата, замершего на своей половине подушки. Алекс радуется, что свет заблаговременно потушен и Скотт не видит, как у него вспыхивают уши. — Боже мой, — шепчет Алекс в неверии. Его на нервный смех пробивает. — Я превращаюсь в нашу маму. Скотт хохочет ему в плечо и льнёт поближе к пристыженному Алексу, чтобы не свалиться с кровати. Чёртовы Хэнк и Чарльз, превратившие его в точно такую же няньку, как и они сами. Но никто никогда не говорил ему, что это так прикольно. — Всё к этому и шло, — заявляет Скотт, уже менее дрожащий и согретый. Алекс кожей плеча, в которое брат уткнулся, чувствует, что он улыбается. — Но до профессора тебе далеко. — Я ведь всё равно заеду тебе в нос, если ты не заткнёшься. Алекс может говорить исключительно Скотту в волосы. Он изо всех сил сдерживается, чтобы не чихнуть, пока брат, ничуть не впечатлённый угрозой, ёрзает, устраиваясь поудобнее. Зато теперь ничего не мешает ему поцеловать Скотта в макушку, чем в Алекс и пользуется. — Я люблю тебя, — признается Скотт на выдохе и чувствует, как мягко брат зарывается пальцами ему волосы. — Знаю, — Алекс зевает, уже не сдерживаясь. Тёплый Скотт под боком и потрясающий запах перечной мяты, которая цветёт на территории школы, действует лучше любого снотворного. — Рассказывай, что там случилось. Только быстрее. Даже с закрытыми глазами он понимает, что Скотт в его руках напрягается. Алекс мысленно считает до десяти, чтобы успокоиться и не материть в голове Джин слишком громко – местные телепаты заслуживают выспаться, а не слушать его ментальные истерики. Вместо этого, сохраняя внешнюю невозмутимость, он рассеянно ерошит брату волосы. — Там все её вещи, — Скотт крепко жмурится, вспоминая, какой была их с Джин комната. В такие моменты Алексу хочется разбить его очки сильнее обычного. Чтобы разобрать, что у брата на душе, приходится вслушиваться в интонацию его голоса, в каждую дрогнувшую нотку, а у Алекса с этим плохо. Типа, очень. Типа, кусок древесины разбирается в чувствах лучше, чем он. А на грани сна и реальности слова вообще доходят до него с задержкой в несколько секунд. — Да, я сказал Чарльзу, что уже разобрался с ними, но я соврал. Прости. Алекс выдыхает Скотту в волосы со вселенской усталостью. Не потому, что он надоел уже со своими попытками отпустить Джин. Ему кажется, что между ним и Скоттом – прочная стена, возведённая Фениксом, об которую он уже сбил себе все костяшки. Алекс не может пробиться за неё и притянуть брата к себе. Просто не знает, как. Он с досадливой нежностью целует Скотта в висок, продолжает ласку, невнимательно перебирая его волосы, чтобы хоть как-то сгладить установившуюся паузу – Скотт непозволительно напряжен и должен понимать, что никто на него не злится и из кровати выталкивать не собирается. — И почему ты мне не рассказал? Что, сложно подойти, открыть рот и сказать: “Кажется, мне нужна помощь. Я вдруг вспомнил, что у меня есть семья”? – Скотт, это сочетание несочетающегося, сообразительности и гениальной тупости, после братовых слов неуютно ёжится. — Я бы помог тебе с чем угодно. Даже если нужно будет избавиться от вещей твоей конченной, — извиняющийся поцелуй в волосы, — бывшей. Или от её тела. Алекс, обдатый очередной волной нежности, упирается подбородком брату в волосы. Может, их ситуация требует другой тактики. Может, ему стоит однажды осадить Скотта, напомнить, что, чувак, тебе двадцатка стукнула, возьми себя в руки. Но в ключе его младшего брата это звучит настолько абсурдно, что Алекс такой вариант сразу же отметает. Он может прикрикнуть на Пьетро во время тренировки, если тот снова начнёт филонить, или наругать Курта, который использует сверхспособности в спарринге с Ороро, но вести себя так со Скоттом, дороже которого у него никого нет, из разряда невозможного. Тут другим путём нужно идти. Пусть Алекс и не особо хорош в эмпатии и проявлении заботы. — Завтра займёмся этим вдвоём. Можем даже сжечь их, если тебе станет легче. Мы ведь с тобой в этом хороши, да? — Не надо, — Скотт предпринимает попытку выпутаться из братовых рук. Получается только на третий раз. Алекс недовольно стонет в подушку, потеряв единственный источник тепла. — Слушай. Алекс незаметно от брата закатывает глаза, прячась за подушкой. Рубрика Скоттовой рефлексии как обычно начинается в два ночи, как раз тогда, когда до подъёма остается часа три-четыре. Почему они просто не могли пообниматься, по десятому кругу проклясть Джин Грей, и в конце концов уснуть? — Знаю, я так расклеился, — Скотт резко садится на кровати, заставляя Алекса сонно приоткрыть глаза. — Все смотрят на меня с такой жалостью, будто мне поставили смертельный диагноз. Сделав широкий жест рукой, он мог бы свалиться с кровати, если бы не вовремя среагировавший брат. Алекс притягивает его к себе обратно и тоже садится. В глаза будто насыпали песка. — Я буду поддерживать тебя столько, сколько потребуется, — он заставляет Скотта поднять взгляд, мягко надавив ему на переносицу, чтобы поправить очки. — Но пока ты сам не решишь, что пришло время двигаться дальше, я ничем не смогу помочь тебе, солнышко. Скотт болезненно зажмуривается и Алекс сразу же шикает на него, берёт его лицо в свои ладони и обводит скулы большими пальцами. — Эй, нет. Нет. Мы договорились, что больше не плачем, так? — Скотт, кусая губу, с энтузиазмом кивает. — Вот и славно. Алекс целует брата куда-то между виском и бровью. Зарывается пальцами ему в волосы, не позволяя отстраниться. Внутри что-то с хрустом ломается от самой ужасной несправедливости в мире. Губы ломает улыбка и в лёгких застревает смешок, истерический, совершенно безрадостный. — Прости, я просто правда не понимаю, — объясняет он в ответ на братов удивлённый взгляд. Ещё раз обводит Скоттовы скулы, оправу очков, линию челюсти и возвращается обратно к волосам, которые и так уже торчат во все стороны. Сердце разрывается одновременно и от боли, и от такой любви, что кулаки чешутся вставать и горы сворачивать. — Почему кто-то настолько чистый, самоотверженный, — Алекс сопровождает каждое слово короткими паузами, — искренний в своих чувствах, как ты, должен мучаться? Скотт выглядит так, будто Алекс только что предложил ему подразнить разъярённого Логана. Алексу становится даже смешнее, чем было до этого. Он хватает брата за плечи и хорошенько встряхивает. — Чёрт, Скотт, этот мир тебя не достоин. Ты заслуживаешь всех звёзд, а Джин не заслуживает даже того, чтобы ты на неё злился. А ты на неё и не злишься, да? — добавляет Алекс погодя, уже зная ответ. Скотт многозначительно молчит. Опускает голову вниз и виновато вздыхает. — Ну, что и требовалось доказать, — кивает сам себе Алекс и, не выдержав, смеётся. Скотт просто потрясающий. Отчасти, конечно, глупый, но как он живёт, даже не догадываясь, насколько у него всё-таки чистая душа, Алекс не представляет. Их делу и нужны такие люди, как он: способные творчески мыслить, сочувствовать, уметь видеть в людях хорошее. Алекс такому уже разучился, а, может быть, он никогда так и не умел. У Скотта дрожат губы. Он резко вздёргивает подбородок, чтобы посмотреть брату в глаза. — Я... Я сейчас... Алекс сдаётся с мягкой улыбкой. — Ладно, можешь плакать, — он дёргает плечами в призывном жесте. — Но это в последний раз, идёт? Скотт бросается на него с таким напором, что они снова чуть не падают с кровати. “Спасибо” он бормочет уже брату в плечо. Алекса одновременно и на смех пробивает, и на слёзы: он всего лишь озвучил очевидные факты. Это просто нонсенс. Не должны такие, как Скотт страдать из-за таких, как Джин, плюющих на свою семью с десятого этажа. Алексу больно. А когда ему больно он начинает злиться. — Сейчас многие отдают дань памяти погибшему Фениксу, а я вот что тебе скажу, — Алекс, не переставая успокаивающе гладить брата по волосам, целует его в плечо. — Плевать я хотел на эту Джин. Он задирает голову к потолку, представляя при этом огненную птицу, которая рассыпалась где-то в космосе. В принципе, это всё, что Алекс может сделать. — Иди к черту, рыжая бестия, наплевавшая на моего брата. Надеюсь, ты будешь гореть в аду! Скотт отстраняется, чтобы зажать брату рот ладонью. Он изо всех сдерживается, чтобы не покрутить пальцем у виска. — Боже, Алекс, какой же ты придурок, — громким шепотом цедит Скотт, чувствуя, как Алекс улыбается ему в ладонь. — Полтретьего ночи. — Тебе тоже нужно попробовать, — советует Алекс, когда брат убирает руку, и с чувством выполненного долга падает на подушку. А Скотта, готового устроиться рядом, останавливает коротким жестом. — Не-а. Не ляжешь, пока не сделаешь этого. Выражение “испепелять взглядом” Скотт трактует буквально. Если бы он сейчас сдёрнул очки, то от брата бы осталась кучка пепла. У них, наверное, всё-таки есть своя, родственная телепатия, потому что Алекс поклясться может, что слышит его мысли. “Поверить не могу, что мы братья”, “Алекс, это просто идиотизм”, “Каким образом мне это поможет, тупица?” и многое другое в их любимой рубрике братской любви. — Ладно, — Скотт делает глубокий вдох, чтобы собраться с силами, и отворачивается от довольной братовой рожи. — Ладно. Он задирает голову к потолку, так же, как и Алекс до него. — Джин? Хватит долбить мне мозги. Я правда устал, — быстрый взгляд на брата, который показывает большие пальцы. — Всё. Я двигаюсь дальше. Скотт оборачивается обратно к Алексу, чувствуя себя максимально неловко. Завтра их обоих поубивают за ночные крики, но это того стоило. Брат тянет его на себя за воротник футболки и хвалит, пока набрасывает одеяло ему на плечи. Может, это сила самоубеждения, но дышать становится легче, и даже “фу, не трогай меня, пока хоть немного не согреешься” ему настроение испортить не может. Очень хочется верить в слова Алекса. Когда Скотт отогревается достаточно, брат позволяет ему уложить голову себе на плечо. — Знаешь... — говорит вдруг Алекс, лениво путаясь пальцами в братовых волосах, — Нам нужно выбраться на миссию вместе. Мы же не на пенсию ушли после Феникса, — свободной рукой он чертит известные только ему узоры в воздухе, не замечая, как Скотт мрачнеет. — Несокрушимый дуэт Саммерсов, как тебе? Я поговорю с Чарльзом. Алекс ожидает, что брат поддержит его, но тот снова приподнимается на локтях, готовый спорить. Да, у Алекса сегодня провал идёт за провалом, и поспать они могут и не успеть – за окном начинает светать. — Я потерял Рейвен, Джин, потом Пьетро еле откачали – я продолжаю терять дорогих мне людей, — наверное, со всей злостью, на которую он способен, чеканит Скотт. Гневно тычет в брата пальцем. — Я знаю тебя, как облупленного, Алекс. Если ты только попробуешь рискнуть своей жизнью, я из-под земли тебя достану, чтобы набить морду, ясно? Алекс честно пытается сделать серьезное лицо и нахмуриться, чтобы придать себе строгости, но сдаётся и смеётся Скотту в висок. Ну, правда. Будто бы один из черничных кексиков, приготовленных им сегодня, сбежал из кухни, напялил очки и теперь угрожает ему. Очаровательно. — Я серьёзно, — с дрогнувшим от обиды голосом лопочет Скотт, находясь на грани. На этой самой грани между злостью и щекочущими уголки глаз слёзами. Алексу за двадцать с лишним лет уже в привычку вошло искать, чем бы заткнуть брату рот, как только его голос начинает дрожать так. — Я не могу потерять ещё и тебя, кретин. Алекс даже не успевает сказать что-нибудь пустое и успокаивающее, как Скотт любит, потому что, боже, малыш, я люблю тебя, но какой же ты глупый, я ведь никуда от тебя не собираюсь, как брат, вырвавшись из объятий, поворачивается к нему спиной. Не реагирует, даже когда его виновато целуют в затылок. — Потому что ты безрассудный, порой безответственный и пожертвуешь собой, если выпадет шанс, — Скотт считает, загибая пальцы. — Поэтому только попробуй. Я не шучу. Алекс с улыбкой притягивает Скотта к себе за талию и трётся носом о его плечо. И кто теперь из них двоих больше смахивает на мамочку? Скотт заводит свою любимую шарманку, которой Алекса достают уже четвёртый год. — Я ведь всё ещё зол на тебя за то, что ты чуть не погиб во времена разборок с Апокалипсисом. Алекс с нарастающим раздражением, перебивающим сонливость, толкает плечо брата своим. Скотт до конца жизни будет ему это припоминать. Чарльз и Хэнк тоже. — Я ведь уже сто раз извинился, — он с беспомощной злостью выдыхает брату в волосы. Если бы Алекс получал по доллару каждый раз, когда ему в упрёк ставили “а вот если бы Пьетро не успел!..”, то он бы уже смог построить ещё одну школу для одарённых подростков имени Алекса Саммерса и жил бы там, припеваючи. — Неужели я настолько плохой человек? — Сатана во плоти, — с задержкой соглашается Скотт, наверное, тоже зевая. Алекс этого не видит. Он улыбается в волосы брату, который всё ещё хочет звучать строго, хоть его и клонит в сон. Наконец-то. Алекс в последний раз так радовался уснувшему Скотту, когда ему было года три. Скотт сонно продолжает: — Вечно щекочешь меня. Никогда не моешь за собой посуду. Слишком много ругаешься. Алекс согласно угукает ему в затылок. — Просто будь осторожен, ладно? И тогда я согласен. — Ладно, зануда, — сдаётся Алекс, но соглашается скорее для того, чтобы Скотт отстал, чем действительно обещает быть осторожнее. Они, мать их, Люди Икс, здесь осторожными быть невозможно, а Скотт, чёртов максималист, требует от него обещаний, которые Алекс сдержать не сможет. Он в силу возраста не понимает, что в некоторых ситуациях счёт выходит на секунды и здраво обдумать своё решение времени нет. Особенно – если кому-то из твоих близких угрожает опасность. А Алекс слишком сильно хочет спать, чтобы сейчас объяснять это брату. Поэтому он только покрепче обнимает Скотта и ждёт. Скотт просто не может не оставить последнее слово за собой. Алекс ждёт этого гребанного “доброй ночи”. Ждёт. И ждёт. Но Скотт, видимо, решает не дожидаться очередного мутантского диктатора и добить брата сам. — А ещё ты спишь с Хэнком. И никогда мне об этом не рассказывал. Шестерёнки в мозгу начинают вращаться только с шестой попытки завести их. Скотт оборачивается через плечо с широченной улыбкой, чтобы свериться с его реакцией, а Алексу давно не становилось так страшно, как в этот момент. Господи, Хэнк его убьёт. Потому что зная Скотта, который узнаёт секреты, только если ткнуть его в них носом, наслышано уже как минимум полшколы. Знает и Уоррен, которому Алекс хвастался, скольких девчонок успел склеить за всю свою нелегкую, и молодёжь, слушавшая его во все уши, когда он распинался о том, какой их старина Хэнк ботаник. Вот же крыса колясочная, а в том, что это Чарльз залез не в те воспоминания и “случайно” разнёс слух по всей школе, он не сомневается. Скотт, буквально ликующий, ждёт его ответа. — Это... — выдавливает Алекс, изо всех стараясь не использовать ругательства. — Не совсем то, о чём ты думаешь.