san-francisco (leaving you forever)

Сколько раз я представлял, как Джерард придёт ко мне без предупреждения, чтобы обсудить всё, что между нами происходит? Ну, если честно, это было раза три, не больше, просто как фантазия: «А вот если бы…». Когда это случилось в реальности, я оказался не готов. Я замер со своей стороны порога, растерянно глядя на Джерарда. Тот стоял в футе от меня с таким же растерянным лицом. Он моргнул, и я моргнул. Он немного повернул голову, щекой касаясь своего плеча, и я в свою очередь почесал свой затылок. Нужно было что-то сказать, а я не знал, что. «Привет»? «Ты что-то хотел»? «Как ты попал в мой подъезд»? «О, ты пришел, отлично, забери свои кеды, пожалуйста»? Может быть, я хотел сказать что-то другое, например: «Я так рад тебя видеть, я думал о тебе каждый день последние два с половиной месяца, хотя говорил себе, что думать не нужно, и мне было страшно от мыслей, что я уеду, так ни разу с тобой и не поговорив». Молчание между нами становилось всё более неловким, а потом Джерард первым заговорил: — Я зайду? — Конечно, — я сделал пару шагов назад, вглубь своей прихожей, плавно переходящей в кухню, и Джерард зашёл в квартиру, поворачиваясь, чтобы закрыть входную дверь, поворачивая мой слегка заедающий замок. Он делал это машинально и естественно, потому что это было привычной манипуляцией, но сейчас мне казалось, что те дни, когда он закрывал мою входную дверь за собой, остались далеко в прошлом. Всего пара месяцев дрейфования по волнам апатии, а моя жизнь как будто стала другой, и та, прошлая жизнь с Джерардом, наш маленький мыльный пузырь счастья, ограниченный стенами моей квартиры, казалась нереальной. Как будто я в школе читаю учебник по истории, и там рассказывается про жизнь какого-нибудь Вашингтона, и я умом понимаю, что да, такой человек действительно жил, он существовал, а не просто описан на страницах моего учебника, его не придумали — он жил, как и я, у него билось сердце, он переживал, чувствовал, грустил и радовался, боялся и вдохновлял, но… Потом он умер и остался только историей на страницах учебников, и я не мог до конца осознать, что он был больше, чем эти сухие абзацы с хронологией его доблестных поступков. Вот так и наш маленький мир с Джерардом оказался для меня как будто просто строчками воспоминаний. Так странно. Это ведь моя жизнь. Не какого-то там Джорджа Вашингтона. Моя. И была она у меня всего пару месяцев назад. А я смотрел на сутулые плечи Джерарда, закрывающего входную дверь, и не верил в это. Действительно ли он мне не приснился? Джерард повернулся, скрещивая руки на груди, и посмотрел на меня чуть исподлобья, будто ждал, пока я заговорю, а я ждал, пока заговорит он, и меня начинало раздражать, что ни один из нас не был готов первым шагнуть навстречу, но, с другой стороны, я уже столько раз делал первые шаги к нему — опустим тот факт, что потом это всё было какой-то катастрофой, не важно, — что маленький вредный Фрэнк внутри меня не разрешал мне заговорить первым, потому что… Да, он был вредным. То есть не он. Я. — Ронда сказала, ты увольняешься, — наконец Джерард подал голос, и мне опять казалось, что этот голос… Был одновременно знакомым и незнакомым. Как будто я забыл, как он звучит, хотя я его, конечно, слышал — несколько раз за эти два с половиной месяца, — но это был другой голос. Голос Джерарда на работе. Не Джерарда вместе со мной. В общем, я как будто не узнавал его, и вместе с этим его голос был самым приятным звуком для меня. Опять. Я поджал губы, потом поднял брови, моргнул несколько раз, развёл руками — и только потом выдохнул: — Я подумал, что лучше будет вернуться в Джерси, — хотя он не совсем об этом спрашивал, я решил, что лучше сказать прямо. Что я не просто увольняюсь, а увольняюсь и уезжаю. У Джерарда же сразу появилось какое-то странное, не до конца читаемое выражение лица, что-то среднее между хмуростью и растерянностью, точнее, словно к его растерянности примешали больше серых красок, оставляя некрасивые кляксы. Он выдохнул: «Ох, вот как», а потом расстояние между нами сократилось, — всё ещё в рамках приличия, — и Джерард нахмурился сильнее: — То, что случилось тогда на пляже… — Я не из-за этого решил уволиться, — перебил я его, снова попятившись. Это было ложью, мы оба знали прекрасно, но моя честность ни к чему хорошему не приводила, и лгать казалось не худшим выбором. — Я просто… Не складывается у меня с Калифорнией. Пока не поздно, я лучше вернусь. Пока не поздно, в смысле, начать с нуля, но уже в Ньюарке. — Хорошо, — произнёс он тоном, который обычно значит «ничего хорошего», и опять шагнул вперёд, а мне особо деваться было некуда — не буду же я по квартире от Джерарда бегать? Я остался на месте и ждал его следующих слов, как приговора, но Джерард не спешил говорить что-то, он просто смотрел на меня, и наша близость — не физическая, а буквальная, между нами ведь так мало расстояния было, — напоминала мне то, что я пытался забыть. Опять его запах, опять мутная коричневатая зелень его взгляда и опять едва заметные веснушки и пигментные пятнышки на его коже, прыщик под глазом и путаница волосков на переносице, родинка на губе и сухая кожа вокруг крыльев носа. Он был моей реальностью, а не строчками в учебнике, а я не мог с этим смириться. И я видел, что ему неуютно. Что-то мучило его, а я был слишком зациклен на своих переживаниях, чтобы правильно прочитать терзающие Джерарда сомнения. Я открыл рот, чтобы сказать: — Так вот, насчёт той ночи, — а Джерард в унисон со мной сказал: — Я хотел бы извиниться, — и я тут же заткнулся, опять в изумлении поднимая брови. Он заметил моё удивление и продолжил: — Да, я хочу извиниться. Ты не заслужил такую реакцию. — Ага. Так, — скажу честно, я был шокирован. Единственный, кому нужно извиняться, это я. От Джерарда же ничего не требовалось. И хотя мне не стоило быть мудаком, — для приличия неплохо хотя бы принять чужие извинения, — я взял его за запястье и потянул к дивану, усадил, а сам навис сверху, выражая полную решимость. Довольно смело с моей стороны было прикасаться к нему, но я чувствовал себя естественно, когда мои пальцы прижимались к его коже. Никакого взрыва новой вселенной не произошло, пусть я и прикасался к нему последний раз больше двух месяцев назад — нет, всё было как обычно, и знаете что? Эта привычность прикосновения к Джерарду — она успокаивала меня, хотя я в то же время эмоционально перевозбудился, медленно осознавая, что он пришёл ко мне. — Во-первых, ты не обязан. Извиняться не обязан, и прощать меня тоже. Это я всё испортил, единственный, кто должен извиняться — это я. И у меня было много времени, чтобы подумать, Джерард, и разобраться в этом… всём. Так вот, я не должен был признаваться тебе в любви, потому что это не… Я сказал это не ради твоей ответной реакции, хорошо? Не ради того, чтобы ты тоже мне такое сказал. Нет. Я просто не мог держать в себе эти, ну, эту вещь, но я думаю, что не важно, что я чувствую, важно, что я хочу быть… Я скучал по тебе два месяца не потому, что мне не хватало всех этих вещей, что мы делали — я имею в виду секс, ты понимаешь? Я скучал не по этому. А по тому, как мы проводили время вместе. Я скучал по нашей дружбе. И я справляюсь с тем, что ты не чувствуешь того же ко мне, — это была ложь, ещё одна ложь, которую мы знали прекрасно, и я видел в глазах Джерарда, что он не верит мне, — но я не смог справиться с тем, что не могу просто общаться с тобой, понимаешь? Это эгоистично с моей стороны, требовать от тебя отвечать на мои чувства, так что кто и должен извиняться, так это я. Я сам не заметил, как на одном дыхании выпалил всё это, тяжело вздыхая, когда моя короткая, но, как я надеялся, искренняя тирада закончилась. Джерард выглядел более шокированным, чем когда-либо, и он открыл рот, наверняка чтобы сказать мне что-то протестующее, но потом он резко его захлопнул — и через секунду я почувствовал его руки на своей талии, а его лицо прижалось к моему плечу, и он вздрогнул, всхлипнул, прошептал опять своё сдавленное «прости», и я не смог ничего сделать, кроме как погладить его по волосам. Так странно — почти десять недель порознь, та короткая ссора на террасе, его холодность и мои переживания, — и всё исчезло. Ну, то есть не исчезло и не забылось, но перестало иметь какое-либо значение для меня. Я решил, что подумаю об этом позже, а пока на первый план вышел Джерард, сидящий со мной не в моих фантазиях, а в реальности, с тёплыми ладонями на моих лопатках и влажным хлюпаньем носом у моего плеча. — Фрэнк, — он отстранился, запрокидывая голову, и громко шмыгнул носом, покрасневшим и мокрым, и это выглядело очаровательно. Опустившись на колени перед диваном, я осторожно обнял его в ответ, ожидая, пока у него будут силы поговорить со мной. Наверное, с минуту ещё Джерард продолжал хлюпать, втягивая в себя воздух, а потом опустил лицо на один уровень со мной. Я вздрогнул — его пальцы казались горячими, пока прижимались к моей спине, но когда он провёл ими по моей щеке, они ощущались до мурашек прохладными. У Джерарда лицо скривилось, виновато и сдавленно, и он поморщился, опять откидывая голову назад: — Я был напуган. Очень сильно напуган. Я не знаю, как мне справиться с тем… С теми чувствами, что ты испытываешь. Что я… Блядь. — Это не тебе нужно с ними справляться, — пользуясь тем, что Джерард не смотрел на меня, я зажмурился, про себя считая от десяти к нулю, а потом, справившись с эмоциями, выдохнул и обнял его лицо в ответ, как он обнимал моё. Мне нравилось, что мы совершенно естественно продолжали касаться друг друга, будто не было никакой паузы. Будто та ночь случилась с нами не два месяца назад, а вчера. Вот мы несколько часов провели порознь, а теперь он пришёл ко мне, — за своими кедами, — и мы снова обнимаемся. — Ты не должен на них отвечать. Я же сказал, боже — мне важнее быть рядом с тобой. Джерард молча гладил меня по щеке, а я следил за дрожью его зрачков, улыбаясь — знаете, так улыбаются, когда долгая болезнь наконец начинает отступать. Мне всё ещё было больно внутри, но я мог улыбнуться, чувствуя, что понемногу становится легче. Поймав мою улыбку большим пальцем, Джерард отзеркалил её, и я почувствовал, как решимость в моём сердце начинает расти. — Говорить о таком, не спросив, нужно ли тебе это, было эгоистично, — тихо продолжил я, и Джерард слушал меня на этот раз внимательно, не перебивая, и, Господи, без слёз — я бы не выдержал, если бы он снова из-за меня заплакал. Во-первых, я этого не заслужил. Во-вторых, видеть его в слезах было больно. — Но когда я это сказал… Я как будто доверил тебе свой большой секрет. Давай это им и останется? В смысле, будет… Будет касаться нашей дружбы, а не любви, хорошо? Ты ведь понимаешь, что я хочу сказать, Джи? Медленно кивнув, Джерард повернулся, прикрывая глаза и касаясь носом моей ладони. Конечно, это была ещё одна ложь, а мы делали вид, что верим в неё. Давайте я постараюсь быть честным: если бы мне сказали выбирать — или никакого Джерарда в моей жизни, или Джерард только в качестве друга, — я бы лучше выбрал Джерарда в качестве друга, но. Это не отменит того, что, я уверен, всю жизнь я бы мечтал о возможности большего. Пока он прятал своё лицо в моей ладони, а я гладил его по волосам, я опять прокручивал в голове все эти, как оказалось, несбыточные желания: провести всю жизнь с ним, просыпаться, пропустив все на свете звонки будильника, целоваться в самые обыденные моменты, например во время выбора замороженного горошка в супермаркете, ругаться из-за бытовых мелочей — а потом снова целоваться, понимая, что не вымытая вовремя посуда мало что значит, если ты любишь человека. Любовь не отключается по щелчку пальцев, и я вообще сомневался, что подобные чувства хоть когда-нибудь смогут меня оставить — но я был готов постараться если не отключить их, то хотя бы перевести в режим «не мешай мне просто быть с этим человеком». — Когда ты уезжаешь? — не отрывая губ от моей ладони, спросил Джерард, и я тут же осёкся. О, ну да, конечно — в голове план был прекрасным: «Давай будем друзьями и забудем, что я тебя люблю?», но в реальности был один жирный такой нюанс — моя решимость свалить из Сан-Франциско. И знаете что? Если бы Джерард попросил остаться, я бы остался. Я хотел остаться в Калифорнии, потому что я видел, что я нужен ему — пусть даже как друг. И не смейте мне говорить, что это нездоровая зависимость, а не любовь — я знаю, окей? Я знаю, что лучшим решением было бы продолжить следовать своему плану и оставить его позади, как я и хотел, но. Нет. Я не мог так поступить. — В начале октября. — Я не… О боже, в начале октября, — Джерард повторил это за мной, в одно мгновение становясь вновь напуганным, и я даже ничего сделать не мог, чтобы его от этого страха защитить. Он перестал трогать моё лицо, взамен скрестив пальцы в замок и уткнувшись в них носом, и нервно засмеялся, покачивая головой: — Фрэнк, я не хочу, чтобы ты уезжал. Послушай! Не перебивай меня, хорошо? Теперь, блядь, моя очередь, — это звучало серьёзно, а Джерард из испуга вошёл в рассерженное состояние за считанные секунды, и я не собирался, вообще-то, его перебивать. — Ты говоришь: «Я не должен был признаваться тебе в любви, это не твоя проблема», но это то, что ты чувствуешь, и я не могу просто забыть о таком. Я, чёрт возьми, не знаю, Фрэнк, не знаю, почему так получается, но я не могу просто позволить тебе уехать и оставить меня тут — и кто из нас больше эгоист? Я, блядь, часто не знаю, что мне делать, но я всегда могу выбрать наименьшее зло и просто позволить миру двигаться дальше, но сейчас? Я не знаю! Я не могу отпустить тебя, но и уехать с тобой я не могу. Не могу, понимаешь? И кто из нас эгоист, Фрэнк? Кто? — Мы оба, — выдохнул я, и это явно не было ответом, которого ждал Джерард. В его взгляде я читал недоумение, решимость спорить со мной, а ещё — лёгкий отзвук испуга, как будто его действительно выводила из равновесия моя реакция. Поведя плечами, я постарался говорить спокойнее: — Это не соревнование. Мы оба поступаем эгоистично или считаем, что наши чувства эгоистичны, но какая разница? В смысле, мы уже спорили с тобой, кто из нас Саммер. Разве этот спор нам что-то дал? Я… Если ты не хочешь об этом говорить сейчас, я заткнусь. — Нет, я хочу, — закатив глаза, Джерард стянул с себя куртку, небрежно роняя её на пол. Его футболка была вывернута наизнанку, и я не мог понять, что там за рисунок. Да и имеет ли это значение сейчас? Имеет. Для меня — определённо. Я чувствую вину и сожаление из-за того, что запомнил далеко не все детали последних суток. Это какая-то маленькая обсессия (да весь Джерард — моя большая маленькая обсессия), но… Мне нужно. Мне нужно сейчас вспомнить всё в деталях. У меня больше ни времени не осталось, ни возможности, так что мне нужно. — Ладно, — хорошо, если Джерард хотел это всё обсуждать, я был готов — у меня скопилось огромное количество мыслей в голове за последние месяцы. Я, правда, не знал, с чего начать, поэтому мы неловко замолчали, а в моей голове начался хаос. Часть мозга кричала: «Быстро придумай, с чего ты начнёшь свою ёбаную исповедь», а вторая часть верещала в ответ: «Но сначала предложи Джерарду кофе, пиво, чай, сигареты, вчерашнюю пиццу и что угодно, чтобы ему не было скучно ждать, пока ты, пустоголовый придурок, наконец-то соберёшься с мыслями». Ничего из этого я не сделал, но решил начать с малого и хотя бы встать с пола, перестав обнимать колени Джерарда. Его взгляд становился всё внимательнее с каждой секундой моего молчания, когда я забрался на диван с ногами, садясь напротив него, и потёр колени, сгоняя нервозность. — Фрэнк… — Для начала пообещай, что ты не будешь меня перебивать! — Нет, такое я пообещать не могу, — фыркнув, Джерард отзеркалил мою позу, и его штанина задралась, демонстрируя носки с Зелёным Гоблином. Не поймите неправильно, но моё сердце пропустило удар от нежности — он был таким чёртовым задротом, и я обожал это. И, конечно, он не мог пообещать, что не будет меня перебивать, потому что, блядь, это же Джерард. Ему обязательно со мной спорить. — Хорошо, но постарайся всё-таки выслушать меня, — оставив свои колени в покое, я почесал шею, потом вздохнул, а потом посмотрел на него в упор, не успокаиваясь, но находя поддержку в его взгляде. — Ты говоришь, что не хочешь, чтобы я уезжал. Я тоже не хочу уезжать. В смысле, я уже всё решил, и я хочу, потому что мне не место в Калифорнии, но… Единственная причина, по которой я чувствовал себя на своём месте последние месяцы — это, ну. Ты. Это звучит как перекладывание ответственности… — Немного, — согласился Джерард, а я почувствовал облегчение — если бы он начал меня отговаривать, что это не так, я бы точно закопался в чувство вины. Кивнув ему, я продолжил: — Я хочу уйти из «Кьяра ди Луна» не только из-за тебя. В смысле, да, там клёвое место и всё такое, но я не знаю, действительно ли быть барменом — моё призвание. Мне это нравится, но музыка… Я чувствую себя ужасно, забросив её. И я знаю, что музыкальный мир не собирается открывать свои двери передо мной, но если я смогу хотя бы немного приблизиться к нему, то мне будет лучше. Что-то нужно изменить, понимаешь? Я устал жить так, как живу — и в это же время ты лучшая часть моего последнего полугода. Это меня пугает. Не хочется зациклиться на тебе, — тут я запнулся, делая паузу, потому что противный внутренний голосок ныл в голове, что я уже зациклился, но я успешно послал этого парня нахрен. — Но я не хочу, чтобы это заканчивалось. И я не могу заставить тебя уехать со мной, Джи, так что… — Ты полчаса назад сказал, что уезжаешь, — тихо, севшим голосом снова перебил меня Джерард, и я зажмурился, кивая. О, да, я знаю, что я не образец логичных решений. Потратить столько времени, чтобы решиться, а потом резко поменять планы только потому, что Джерард пришёл ко мне? Это я могу. Господи, какой же я жалкий. — Ты — мой смысл остаться, — пожал я плечами, ненавидя себя за эти слова. Потому что, знаете, я звучал как придурок. Как придурок, который хочет от Джерарда чего-то, хотя только что говорил, что будет согласен на дружбу. И Джерард, видимо, думал так же, потому что он нахмурился: — Ты не должен жертвовать своими планами. — А я и не жертвую. Какая разница, где начинать заново, здесь или в Джерси? Шум, с которым Джерард сглотнул, перекрывал шум моих мыслей. Мы оба говорили то, что должны были, но не то, что по-настоящему чувствовали, и я видел это в его хмуром взгляде отчётливо и ясно. Я не знаю, почему, но для Джерарда имело смысл попросить меня остаться. А для меня имело смысл согласиться на это: потому что, сколько бы важных решений внутри себя я ни принял, сколько бы монологов с самим собой ни провёл, он всё ещё оставался моей точкой отсчёта. И, чёрт, в ту секунду я правда думал, что вот сейчас я наконец-то решаю правильно. Вся моя рациональная часть ушла нахер, сложив свои полномочия, а вот эмоции говорили мне, что не может быть правильным решение, о которое я спотыкался раз за разом на протяжении двух с лишним месяцев. Мне так сложно было решиться уехать, а вот остаться — о, несмотря на кучу неловкости и фрустрации, вызванной разговором с Джерардом, именно остаться в Сан-Франциско было для меня лёгким, словно я наконец-то сделал первый вдох после долгого пребывания под водой. Кто-то скажет, что это было не знаком правильности моего решения, а просто страхом перемен и нежеланием брать на себя ответственность — окей, может быть. Знаете что? Мне пофиг, что вы там думаете. Я-то всё равно умру, так что какая мне разница? Можете считать меня трусом, не готовым к ответственности. Нелогичным придурком, который столько нытья произвёл впустую, пытаясь сделать что-то со своей жизнью, а потом решил: «А, да плевать, пусть это отложится ещё на тысячу лет, ведь я лучше останусь в городе, от которого меня тошнит, ради парня, с которым у меня всё равно нет будущего». Вас там не было, окей? Вы не были на моём месте, вот и всё. Если уж на то пошло, то вас, невидимых слушателей моей последней исповеди, вообще не существует. Я изливаю душу самому себе, но это не страшно. Я, Фрэнк Айеро, почти двадцатитрёхлетний безнадёжно влюблённый мальчишка, мыслящий слишком категорично, чтобы это сошло за рациональные решения, смотрел на Джерарда, не зная, что мне делать дальше со своей жизнью: остаться барменом ли, уйти ли на Эмбаркадеро с гитарой, начать чинить чужие тачки и мотоциклы, а может, и вовсе стать одним из тех, кто толкает дурь на шумных студенческих вечеринках (не то чтобы это было пределом моих мечтаний, я так, просто перечисляю варианты) — так вот, не важно, что бы я выбрал, я знал одно. Я хочу, чтобы Джерард оставался частью моей жизни. Как друг, как любовник, как «мы не даём этому ярлык, но каждая секунда рядом с тобой наполняет меня силой и смыслом». Конечно, конечно, я не определяюсь через «тот самый Фрэнк, который любит Джерарда» — это неправильно, определяться через другого человека, окей? Но что если я чувствовал, что именно с Джерардом моя жизнь будет правильной и в итоге то, чем я займусь, будет иметь больше смысла, чем самые «рациональные» решения, которые я сделаю в одиночку? Именно это я и чувствовал. Но я не знал, как ему об этом сказать, чтобы он меня услышал. Легко, знаете ли, с умным видом настаивать: «О, если не знаешь, как сказать — скажи прямо», но не когда это касается тебя. Он меня опередил. Джерард — если подумать, он всегда был смелее меня, хотя пытался доказать обратное. Я не согласен, вообще. Если бы не его смелость, я бы никогда не позволил себе и шаг навстречу сделать, так и тая свою любовь внутри без малейшей возможности выплеснуть её на его кожу смазанными поцелуями и хныканьем стонов. Он касался моей руки и тянул за собой, он выжигал мои лёгкие поцелуями, затягивая в сладкий омут нашей — чёрт, не хочу называть это запретной связью, но, если подумать, это именно что запретная связь. И вот тогда он опередил меня, наклоняясь низко, лбом к моему лбу, и его ладони держали моё лицо, так нежно и крепко одновременно. Я мог бы потянуться выше, позволить нашим лицам больше — соприкоснуться не только лбами, но губами и носами, конечно же, позволить нам один-единственный поцелуй, но… — Я не знаю, что происходит, — тихим шелестом голос Джерарда оседал на моих щеках и носу, и я чувствовал вибрацию его голосовых связок, резонируя на них мурашками по телу. — Я шёл сюда, даже не зная, что скажу. Не зная, чего вообще хочу от тебя. Это, знаешь, странное чувство. Как будто… Я иду мимо длинной стеклянной стены, она тонкая и прозрачная, и за ней я вижу тебя, но если я попытаюсь коснуться тебя — то стена меня остановит. Но я хочу это сделать. Остановиться, бить по ней кулаками, пинать, кинуть что-то тяжёлое, чтобы она треснула и позволила мне взять тебя за руку. И я знаю, что мои руки будут поцарапаны осколками, мне будет больно, но… — Джи, — я сглотнул; это ощущалось неприятно, как при простуде, и я понял, что моё горло пересохло и саднит, будто я долго кричал. Джерард прикрыл глаза, качнул головой, прошелестел снова «тшшш, не перебивай» и наклонился ниже, ссутулился, заставляя и меня голову в плечи вдавить, задерживая дыхание. — Я знаю, что если коснусь тебя, твои пальцы будут в крови, они поцарапаются об осколки, торчащие из моей ладони, но мои собственные царапины на секунду перестанут болеть, и… Если я разобью эту стену, я сам раню себя, но коснувшись тебя, я почувствую облегчение, и я так сильно этого хочу, — он перешёл на шёпот к концу фразы, но я не слышал ничего громче этого шёпота. — Мне так сложно говорить обо всём этом, о… Чувствах, Фрэнк. Это то, чего я был лишён последние годы, что никогда ни к чему хорошему не приводило, но я боюсь, я так, блядь, боюсь, Фрэнк, это… — Джи, — я опять попытался остановить его, но его пальцы надавили на мои губы, а его слова становились всё более торопливыми, сбивчивыми, словно маленькая истерика: — Это слишком сложно, этого слишком много, и ты… Слишком… Слишком, я был напуган, прости, я так сильно испугался, — Джерард зажмурился, замотал головой, пугая уже меня. Мои пальцы легли ему на челюсть, удерживая его хотя бы в гранях реальности, а он всё бормотал, даже не пытаясь на меня посмотреть: — Я не должен был тебя отталкивать, но это всё слишком странно, и я… Я просто не знаю, что мне делать, чтобы было лучше, чтобы… — Тшшш, — наконец я сумел остановить поток его речи, и он раскрыл глаза, резко глубоко вдыхая, будто перестал задыхаться. Я выпрямился, напрягая колени, и поравнялся с ним лицом к лицу, поглаживая его по шее и под челюстью. — Ты пришёл, и всё остальное уже не важно, хорошо? Джи, слушай. Я не буду пичкать тебя ложью, что мы со всем справимся. Я, блядь, сам не знаю, что будет… Да хотя бы завтра. Просто давай сейчас мы остановимся и будем жить этим моментом. — Я должен отпустить тебя и сказать, что тебе нужно уехать, — Джерард ещё долго уклончиво мотал головой, жмурясь. Он был похож на обиженного котёнка. На растерянного человека. На того, кто боялся даже глаза открыть. А мои губы покалывало от желания поцеловать его хотя бы в лоб. Хотя бы в кончик носа. Я видел влажные следы вокруг его зажмуренных глаз и старательно вытирал их. Вздохнув, я кивнул: — Может быть. Но я останусь. — Это неправильно. — Да дохуя что в жизни неправильно, Джи. Трамп у власти. Климат в Сан-Франциско — такой ёбаный ад, мы в Калифорнии, а как будто в сраном Сиэтле. Диетическая кола на вкус слаще обычной, — я отпустил его лицо левой ладонью, чтобы почесать свою шею, а потом оставил её на его колене. Только тогда Джерард открыл глаза, глядя на меня так, словно его резко одолел насморк. От этого что-то в моём сердце растаяло. Хотя чему там таять? Я и так был лужей, снаружи и внутри. — Я знал, что ты упрямый, но не думал, что настолько. — Ты даже всего не знаешь, — устало улыбнулся я, садясь обратно на поджатые ноги, и убрал и вторую ладонь от его лица тоже, но не перестал обнимать его колени. — Я не уеду из Сан-Франциско без тебя. Ну, знаешь. Как Джек и Роза. Только с тобой*. — Как Кэп Америка и Зимний Солдат, — он издал хрюкающий смешок из-за явно забитого носа и опять замотал головой. Я только опять шумно вздохнул. Он был задротом. Задротом, цитирующим фильмы Марвел, пока слёзы текли из его глаз, а я признавался в вечной любви и всё такое — не вслух, а в моей голове. — Давай уедем вместе? — спросил я, зная, что он ответит «нет». Конечно, он ответил «нет». Джерард наклонился ко мне, опять закрывая глаза (и для меня выдерживать его закрытые глаза было едва ли не тяжелее, чем его молчание), и сказал: — Фрэнк, не говори так, — а я продолжил, потому что я нуждался в том, чтобы говорить: — Давай? Куда угодно. В Джерси. В Сиэтл. В Чикаго. Или, может, даже за пределы страны — просто уедем отсюда. — Фрэнк. — Я тебя заберу однажды, — я знал, что говорить такое — слишком дерзко для меня. У меня не было права. Он мне его не давал. Джерард не хотел это слышать, судя по тому, как часто он говорил моё имя с этими «заткни свой чёртов рот»-интонациями. И я понимал, как растут мои шансы сейчас окончательно быть посланным нахуй со своими чувствами, но у меня началась маленькая болтливая истерика, и я не мог заткнуться. Не мог. — Не против твоей воли, конечно, я не увезу тебя, потому что я не могу тебя заставить, но если ты хоть когда-нибудь, однажды, понимаешь, ты скажешь, что готов, я заберу тебя. Сразу. На следующий день. Нет, сразу. — Фрэнк, — Джерард не послал меня нахуй. Он звучал устало, и он коснулся моих волос, убирая растрёпанные, торчащие, отросшие пряди за уши. Я поднял на него глаза, прекрасно зная, что «нет». Конечно, «нет». А может, мне и не нужно было от него «да». Может, я просто хотел сказать об этом вслух, чтобы успокоиться? — Фрэнк, не сейчас. Когда-нибудь. Не сейчас, Фрэнк, пожалуйста. Я не знаю, имел он в виду «не сейчас» для этого разговора или для самой идеи, что из Сан-Франциско мы можем уехать вдвоём. Но тогда я был не согласен с любыми его «не сейчас». — Я тебя увезу. Разве это не то, чего ты хотел? — вздохнул я, и Джерард вздохнул в ответ, отпуская мои несчастные волосы: — Ты глупый. — Я влюблённый, а не глупый. Лицо Джерарда исказилось так, словно я причинял ему боль своими словами. О, поверьте, меньше всего я хотел подобного! Но так бывает, когда ты связан с человеком особой близостью: ты хочешь защитить его от боли, хочешь прижать ладони ко всем его ранам, успокаивая, омыть их своей любовью, защищая его, — но в конечном итоге причиняешь ему боль сам. И я стыдился того, что раню его своими словами и чувствами, в которых он не нуждался. Да, он нуждался во мне (могу я на смертном одре предположить что-то настолько дерзкое?), но не в этой моей влюблённости. Просто во мне. Я думаю, я был готов смириться с этим — потому что это несло в себе куда больше важности, чем взаимная влюблённость. Господи, нет, ну какой же я умный перед смертью стал. Чушь, всё, что я говорю сейчас — чушь. Это я сейчас преисполняюсь в понимании того, что есть любовь на самом деле. А тогда (не больше суток назад) я сидел на коленях перед Джерардом и думал: «Чёрта с два я откажусь от своей любви к тебе». Конечно, я не собирался требовать от него чего-либо, кроме как оставаться рядом, но у меня не получалось заткнуться с тем, что касалось выражения своих чувств. И он это знал. Боже, он знал это. Я был упрямым засранцем, и я не знаю, чем я это заслужил, но Джерард принимал моё упрямство, пусть и смотрел на меня с отчётливой грустью. Если задуматься, то я, такой придурок, получал от этих отношений куда больше, чем он от меня. Я был счастлив рядом с ним. А он? Я никогда не узнаю. Я могу только догадываться, но что если я выдавал желаемое за действительное? Однако зачем-то же он вернулся. — Давай я сварю нам кофе и… У меня есть небольшая идея, хорошо? — понимая, что нужно как-то справиться с неловкостью, что повисла между нами, я решил отвлечься на кофе (и слава богу, что я не стал делать глупости вроде «разобью чашку, из которой он всегда пил, чтобы мне стало легче переживать душевные терзания»). — Или хочешь… Пиво? — Лучше кофе, — кашлянув, Джерард заметно расслабился, когда я перестал нависать у него над душой. Он откинулся на спинку дивана, заинтересовался книгой, что я читал, потом зачем-то полез в телефон, а я тем временем занялся кофе, как и обещал. И почему я раньше не подумал о том варианте, что пришёл мне в голову в тот вечер? Закончив с кофе, я подхватил кружки в руки, огибая кухонную стойку, и передал Джерарду его кружку, свою поставив на столик. — Вставай. Мы пойдём кое-куда, — из спальни я взял плед с кровати, накидывая его через плечо, словно плащ какого-то средневекового лорда, и хмыкнул. Лишь бы это не закончилось как в «Игре Престолов». Моя фантазия всегда была слишком бурной, а близость Джерарда как-то заставляла её работать ещё активнее. Сжав кружку в ладони, я нашарил ключи от квартиры и мизинцем сдвинул защёлку, открывая нам проход в коридор. — Прогулка? — Ага. На крышу. Я не знаю, почему мы раньше этого не сделали? Так удобно выход на крышу расположен, — в ответ на мои слова Джерард улыбнулся, и мне стало так тепло от его улыбки, что я чуть не расплескал кофе на себя. Пожарная лестница проходила мимо окна коридора на моём этаже, и, миновав соседнюю квартиру, я вручил Джерарду свою кружку на хранение, открывая створку. Нам предстояло взобраться на два этажа выше по не слишком устойчивой лестнице, но меня это не пугало. Джерарда, кажется, тоже. Хотя было забавно наблюдать, как бережно он держал кружки в руках, осторожно наступая на каждую новую ступеньку. Когда мы поднялись, наконец, я расстелил плед на относительно чистом участке крыши, смиряясь с тем, что его потом придётся тащить в химчистку. Сейчас это даже смешно. Вот так умру, а мой грязный после крыши плед так и будет лежать в углу ванной комнаты. — Как насчёт заказать пиццу? — я дождался, пока Джерард заберётся на плед с ногами, и подтянул к себе кружку, стараясь вздохнуть спокойнее. Вид с моей крыши не открывался какой-то сногсшибательный. Такая же малоэтажная застройка, как и во всём районе. Крыши, крыши, линии дорог, крыши домов повыше — скука. Но мне было хорошо сидеть там с Джерардом. Солнце почти скрылось где-то далеко за пределами города, небо приобрело розово-серый оттенок, а вечер, как для середины сентября, был тёплым и — уютным. Да, точно. Я чувствовал уют и спокойствие. Впервые за несколько месяцев. — Нам не доставят пиццу на крышу, Фрэнк. — Ну, я спущусь, если будет нужно, — я хмыкнул, склоняя голову к плечу, и как-то само собой облизал губу. Джерард покачал головой, посмеиваясь себе под нос, и достал телефон. Я понимал, что между нами ничего не было «просто». Слишком много поднятых вопросов оставалось без ответа, включая самый банальный — «кто мы друг другу?». Мне казалось, у нас достаточно времени, чтобы всё это решить. Я просто хотел быть рядом, а остальное… Ну, нужно решать проблемы по мере их поступления, вот как я решил. Сейчас нашей проблемой стало выбрать пиццу, а разговоры могли подождать. — Итак… Какие у тебя дальше планы? — когда мы остановились на двух мини-пиццах (с пеперони для Джерарда и веганская с двойной порцией грибов для меня), Джерард взялся за свой уже порядком остывший кофе, а я тем временем пытался закурить и надеялся, что мистер Лю или кто-то другой из моих чудесных любезных соседей не решит вызвать полицию из-за несанкционированного подъёма на крышу. Я пожал плечами, не понимая, почему это обязательно нужно обсуждать сейчас, но с другой стороны, иначе бы мы молчали в неловкости. — У меня был план свалить в Ньюарк, и я присмотрел квартиру там, но, думаю, теперь, раз я остаюсь, для начала я обрадую мистера Лю, что он не дождётся и я не съеду, — я почесал колено, и Джерард рядом издал тяжёлый вздох. Нашарив его руку, я сжал её на мгновение, без слов показывая, что ему не стоит винить в этом себя. Если я принял решение, то теперь уже точно не собирался отступаться от него. Я хотел рискнуть. И не ради Джерарда (прости, Джерард, ты кошмарно важен для меня, но ты не единственный смысл моей жизни), но ради себя. Стряхнув пепел рядом со своими кедами, я продолжил: — Или, возможно, я перееду отсюда. Может, сниму квартиру с кем-то вместе. В смысле, когда я переехал в Сан-Франциско, я совсем не думал, окей? Я нашёл самую дешёвую квартиру из всех возможных, но не подумал, что можно снять апартаменты в кондо или снимать квартиру с кем-то вместе. Возможно, моя жизнь была бы как… Как в «Теории большого взрыва» или «Друзьях». «Привет, я Фрэнк, я твой сосед по объявлению»! Звучит, как отличное начало ситкома. Ну, знаешь, из тех, что в эфире в среду вечером. — Ты можешь остаться в «Кьяра ди Луна», — негромко заикнулся Джерард, слабо улыбаясь моей последней шутке. Но я неумолимо покачал головой, опять затягиваясь: — Нет. Прости, нет. Я вообще не уверен, что мне стоит продолжать работать барменом. Типа… Я просрал три года своей жизни на это, чтобы выживать, и почти забыл, как много для меня значит музыка. Джи, я не хочу и дальше в этом вариться, — пожав плечами, я замолчал, обнимая свою ногу, и не знаю, почему, но рядом с Джерардом все те мысли, что я крутил в своей голове, было так легко превратить в реальные слова, полные решимости. Он словно стирал последние мои сомнения. — Звукозаписывающих студий в Сан-Франциско явно не меньше, чем в Ньюарке. У меня толком нет опыта, но всегда можно попытаться устроиться стажёром. Я думаю… Я думаю, у меня получится. Конечно, я не был уверен в том, получится ли у меня. Я же не мог прийти в любую студию, которая находилась в соседнем районе и торчала первой в поисковой выдаче гугла, с фразой «Эй, последние пару лет я смешивал коктейли, но у меня есть гитара и желание работать у вас!», — но, чисто в теории, никто мне не помешал бы так сделать. Я знал, что достаточно долго находился в состоянии застывшей жизни, тычась, как слепой новорожденный щенок, в каждую щель, чтобы хоть где-то обрести смысл для себя, поэтому теперь я чувствовал в себе решимость рисковать. Даже если в результате этого риска я окажусь среди бездомных в Триплойне, толкающим дурь… Нет, ладно, такой вариант мне не нравился, поэтому я старался думать о чём-то более оптимистичном. — Честно говоря, я тебе завидую, — Джерард отзеркалил мою позу, сутулясь и почти вжимая голову в плечи, а его руки были скрещены перед его коленом, пока он задумчиво смотрел за пределы крыши. Я немного закашлялся, поперхнувшись кофе, и поднял брови в недоумении. Завидовать мне? Едва ли в моей жизни было хоть что-то, что могло стать предметом зависти. — Мне кажется, я разучился хоть что-то в своей жизни делать, не плывя по течению. Я сам виноват, но всё равно — иногда я думаю, что семнадцатилетний Джерард, глядя на меня сейчас, возненавидел бы меня. — Тринадцатилетний Фрэнк мечтал собрать лучшую панк-группу в Джерси и стать вторым Гленном Данцигом, — я не удержался и фыркнул, и Джерард резко повернул голову ко мне, а потом из растерянного его лицо стало улыбчивым. — Я думаю, он бы тоже не слишком мною гордился. — И всё же… Думаешь, мне не надоело жить вот так? Зависеть от Марко — не в плане денег, но как человек. Мне так надоел «Кьяра ди Луна». Мне так надоел чёртов Сан-Франциско, — его голос звучал надломленно, и мне срочно захотелось обнять его, но всё, что я сделал — ткнулся Джерарду в плечо на три секунды, пока мой порыв к тактильности не стал выглядеть неловко. Это его не успокоило — голос Джерарда звучал как у человека, сдерживающего слёзы (поверьте, я знаю, о чём говорю): — И мне надоело, что я потратил четверть ёбаного миллиона на свою учёбу, а теперь берусь за скетчбук в лучшем случае раз в пару месяцев, и, блядь, я… Ты знаешь, я смотрю на него, на его страницы, и думаю, как семнадцатилетний Джерард стоит за моей спиной и просто разводит руками, типа — парень, когда-то ты до мозолей пальцы стирал от карандашей, ты жить не мог без того, чтобы рисовать, и что теперь? Придурок. Говорю же, тот Джерард бы меня возненавидел. — Значит, тот Джерард слишком неопытен в жизни и пока не понимает, что дерьмо случается, и иногда мы отступаемся от своей мечты, но это не значит, что мы совсем забываем её. Это просто обстоятельства. — Это ты за целый семестр психологии в Ратджерсе научился так говорить? — Джерард сказал это настолько серьёзным тоном, что на пару мгновений я даже обиделся, а потом наклонился, уткнувшись носом в свои колени, и захихикал: — Да. Представляешь, какой бы у меня был мощный мозг, не свали я из колледжа? — Мир потерял нового Фрейда. — Фрейд — придурок. Нет, серьёзно, послушай, — покачав головой, я облизал свою губу и опять протянул руку к Джерарду, тыча пальцем в его ладонь. — То, что ты чувствуешь, что что-то в твоей жизни идёт не так — это хороший знак. Это первый шаг, чтобы набраться, не знаю, решимости изменить всё и перестать плыть по течению. Просто у нас не всегда есть силы сделать за этим шагом и второй. Тебе страшно, и это эмоция, на которую ты заслужил право, она не делает тебя достойной ненависти тебя-из-прошлого. — Дело не только в страхе, — Джерард не стал убирать руку из-под моей, но второй рукой он ковырял носок своего кеда, так, словно это увлекало его больше нашего разговора. Я не торопил его, потому что понимал: раскрывать свои страхи и переживания перед другим человеком — всегда сложно, даже если вы близки. А может, он просто не считал, что я настолько с ним близок, чтобы это доверять? Я всё время сомневался. Не в Джерарде, а в своей нужности. — Ты хотя бы понимаешь, по какому пути тебе идти, — продолжил он спустя пару минут молчания, балансирующего на грани неловкости. — Хотя бы примерно, Фрэнк, но знаешь. А я даже не помню, о чём именно мечтал когда-то. Мы с Майки недавно вспоминали, как детьми мечтали нарисовать собственный комикс. Придумывали что-то, работали над концепцией. А теперь я даже не помню его сюжет. Майки помнит, а я — нет. Я как будто выжег в себе любые стремления сначала дешёвой наркотой, а потом нескончаемым доступом к алкоголю в баре. Всё, что со мной происходит, это до невозможности… Скучно. Вероятно, Джерард хотел от меня какой-то реакции. Он ждал, что я скажу, а я нашёл торчащую нитку в декоративном шве своих джинсов и потянул за неё, с оглушительно громким треском вытаскивая её из строчки, оставляя ряд крошечных маленьких дырочек на джинсе. Я думаю, что наша жизнь — такой же ряд крошечных дырочек, что остаются на каком-то условном полотне. И каждая дырочка — это ещё одна потерянная возможность, упущенный день, который мы не поймали в свои ладони, пока были живы. Джерард ждал, что я скажу, а я не знал, что говорить. Все слова казались мне банальными и бессмысленными. «О нет, Джерард, не говори, что твоя жизнь скучная, ты обязательно сможешь найти в ней смысл!». «О нет, Джерард, почему ты ставишь на себе крест, тебе просто нужно постараться выбраться из этой апатии!». «Джерард, просто перестань грустить, если тебе грустно!». Ну, вы понимаете, да? Это всё дешёвое дерьмо, не то что не выражающее и десятой части той поддержки, что я хотел оказать Джерарду — оно не выражало поддержку вообще. — Нихрена я не знаю, куда мне идти, Джи, — наконец я смог сказать хоть что-то (и наверняка это всё ещё было не тем, чего он от меня ожидал). — И я точно так же забыл, какие песни писал, когда был подростком. Но, блин. Это не значит, что я не могу написать новые. Это не значит, что ты не можешь придумать что-то новое. Ты никогда не знаешь, в какой момент в твою голову придёт лучшая идея твоей жизни. Это может случиться через пять минут, и ты не будешь к этому готов. — Возможно, я слишком часто проёбывался и упускал лучшие идеи, и теперь боюсь проебаться опять, — хмыканье Джерарда не звучало весело, но, по крайней мере, он не послал меня к чёрту с моими этими подбадривающими речами. Нет, я не был оптимистом. Но мне не хотелось, чтобы дерьмо, в которое я влезал за свою жизнь, определяло меня. Я бережно относился к своим ошибкам — в итоге они привели меня к Джерарду, и он сидел рядом, такой бесконечно печальный и уставший, но родной и… Он сидел рядом. Улыбнувшись этой мысли, я перестал насиловать нитку в шве джинсов и наклонился к его колену, бодая его носом: — Возможно, но… Мы могли бы проёбываться вместе? — он повернулся ко мне, не понимая, к чему я веду, и проблема в том, что я и сам не понимал, но продолжал говорить так, как чувствую: — Это как с великом. Ты проёбываешься, падаешь, разбиваешь колени. Но это не так страшно, когда потом кто-то клеит на твои колени пластырь с динозаврами, и ты забираешься на велик опять. — Фрэнк, глобальные жизненные ошибки не… — Не разбитые колени, ага, и пластыря с динозаврами на них не напасёшься, но если ты боишься проебаться — ты можешь помнить, что даже если ты этого не захочешь, рядом буду я и мои дино-пластыри. Или я, кофе и веганская пицца. Или я и плейлист с кучей твоих любимых групп, потому что ты слишком часто слушал музыку в моём Spotify. — В таком случае тебе повезло, что у меня отличный музыкальный вкус, — Джерард вдруг захихикал — именно захихикал, не засмеялся, его смех был тонкий и чуть пищащий, и это заставляло меня улыбаться шире, пока скулы не начали болеть. Понимая, что я слишком долго упираюсь лицом ему в колено, я выпрямился, и кивнул: — Да, мне повезло. Чертовски. Я видел в его глазах, когда он перестал смеяться, что он хотел сказать ещё что-то. Лучшее, что я мог сделать — не торопить Джерарда, позволяя ему открываться в том темпе, в котором он чувствовал себя спокойнее, но — мы же заказали пиццу, верно? И курьер (не то чтобы я в чём-то винил этого парня, он просто делал свою работу) позвонил очень вовремя, намекая, что мне стоит спуститься с крыши (и с небес на землю заодно) за моей пиццей. Оставив Джерарда на крыше, я едва не свернул себе шею, пока спускался по лестнице — подниматься всегда проще, хотя бы потому что не нужно смотреть вниз, на эти дурацкие узкие ступеньки, дрожащие от моих шагов. На моём этаже я встретил соседку, живущую через одну квартиру от меня — я даже не знаю, как её звали, но она не выглядела удивлённой, видя меня, залезающего в окно с пожарной лестницы. Вероятно, мои соседи ненавидели меня или считали полным придурком, поэтому даже не удивлялись, что я лажу по окнам или играю на гитаре по ночам. Интересно, будут ли они вспоминать меня? Наверняка недолго, просто как «того парня, от которого было много проблем». Я уверен, мистер Лю найдёт жильца вместо меня буквально за пару недель. И всё. Ничто не будет напоминать о Фрэнке, кроме, наверное, парочки окурков, забытых на крыше. И я даже не могу сказать, что точно знаю, кто сохранит память обо мне — я скорее хочу в это верить, да. Я хочу верить, что в Сан-Франциско останется человек, который будет помнить обо мне. И в ту минуту он ждал меня на крыше с пиццей, пока я прижимал к себе горячие коробки и пытался не завершить свою жизнь бесславным падением с пожарной лестницы. Я представляю эти заголовки: «Житель Сан-Франциско разбился насмерть, упав с крыши вместе с пиццей». Абсурдная смерть абсурдного человека, напишут потом в фейсбуке и твиттере, и скажут, что, наверное, я был полным идиотом. Возможно, но это всё ещё лучше, чем «Фрэнк Айеро застрелен в собственной квартире за полтора месяца до двадцатитрёхлетия, потому что влюбился не в того парня. Вы знаете, кто такой Фрэнк Айеро? Нет? Всё нормально, никто не знает, кстати, вы можете разобрать его коллекцию книг и старых футболок на мусорке за домом 918 Пасифик авеню». И кто вообще решил, что я оптимист? — Я рад, что поход за пиццей свершился успешно, — Джерард так и сидел, обнимая свои колени, хотя в его руках опять был телефон с открытым с кем-то диалогом, но меня это мало заботило — он свернул вкладку, когда я подошёл, и, вероятно, он разговаривал с Майки или с кем-то ещё. Меня это не волновало. Если так подумать, я вообще не знаю, есть ли у Джерарда друзья кроме меня и Майки? Наверняка они были, но он никогда не делился какими-то смешными историями из разряда «сегодня мой друг Дэйв сказал мне…». Да и я, честно говоря, ни с кем не делился историями «сегодня мой друг Джерард сказал, что не любит меня, и оставил меня с разбитым сердцем на пляже». Или «сегодня мой друг Джерард пришёл ко мне и дал надежду, что моя любовь не совсем бессмысленна». Сегодня, как и всегда, мой друг Джерард сделал мою жизнь счастливой. Разве не чудесная история? — Вероятно, моя соседка уже вызывает полицию, чтобы нас сняли с крыши, — я открыл коробку, поставив её между нами как оборонительную позицию. Не потому что я хотел пространства между нами с Джерардом, но скорее, чтобы защитить его от себя. Мне упорно казалось, что моя тактильность мешает ему. Выстраивая границы между нами, я позволял ему чувствовать себя комфортнее, но и себя от глупостей оберегал тоже. Джерард же… Ну, он смотрел на пиццу почти минуту молча, разглядывая её, как своего злейшего врага, а потом схватил самый большой кусок, сворачивая его трубочкой, чтобы не растерять начинку. Это было забавно. Он был забавным. Эти мелочи грели моё сердце, и тогда я думал, что такие моменты ты запоминаешь на всю жизнь — именно в мелочах, из-за которых в груди что-то сжимается и мурашистой волной раскатывается по грудной клетке и куда-то вниз. Джерард, свёрнутый трубочкой кусок пиццы, полупустая чашка с кофе, сумерки, наползающие на нас — мне было хорошо. Остальное не имело значения, пусть сомнения и сложности мучили меня (и, я уверен, Джерарда тоже). Но это был хороший момент. — Ты знаешь, что «Кьяра ди Луна» принадлежит мне по документам? — даже не прожевав, пробормотал Джерард, и у меня кусочек гриба застрял где-то между языком и нёбом, заставляя меня откашляться. Я пожал плечами: — Я не особо над этим задумывался, — и меня это действительно не интересовало, потому что документы — это просто бумаги, все прекрасно знали, что всем владеет Марко и никто кроме него. Джерард кивнул, шумно сглатывая, и вытянул ноги перед собой. Его стоптанные кеды были ещё одной мелочью, что делала этот вечер хорошим, и я спрятал улыбку за пиццей, вздыхая. — Я хочу её продать. Технически, я могу это сделать. Но на практике мы все понимаем, что у меня не выйдет, — он зарылся свободной рукой в волосы, почёсывая их и растрёпывая. За время с конца июня его волосы отросли и снова выглядели идеально-неряшливо, и мне нравилось думать, что, приблизься я и посмотри на него внимательнее, увидел бы отросшие тёмно-русые корни, переходящие в почти чёрный, шоколадно-каштановый. Я не собирался перебивать Джерарда своими мыслями или действиями: он пытался открыться, это заметно было по тому, как он подбирал слова, делая паузы посреди фразы, и я не торопил его. — Иногда я задумываюсь, знаешь — кто угодно сказал бы, что мне нечего жаловаться. Ну, то есть. У меня есть деньги, да? Я нормально живу. Но, то есть это то, что видят люди. Типа, «ты управляешь клубом, дела идут хорошо, ты можешь тратить деньги на всякий задротский мерч, старые комиксы, походы к психотерапевту дважды в неделю» — и я знаю, что с этой точки зрения я нормально живу. Но я не чувствую — так глупо, — свободы. И комфорта. И пока я связан с Марко, я никогда её и не почувствую. Из-за него, из-за… Его рода деятельности. — Капитализм заставляет нас думать, что чем больше у тебя денег, тем нормальнее твоя жизнь, но это не так работает, да? — я понимал, о чём он, и в то же время не понимал совсем. Потому что у меня был опыт работы официантом и барменом, жизни в дрянной квартирке и покупке замороженных продуктов с пометкой «скидка последнего дня», но я хотя бы принадлежал себе, окей? Никто не мог контролировать, с кем я общаюсь, как я себя веду и как я живу вообще. Никто не тянул меня во всякое криминальное дерьмо, из-за которого мной могли заинтересоваться парни из ФБР — боже, я даже не знал, как они на самом деле выглядят? Как в фильмах? Строгие чёрные костюмы и затемнённые очки? Конечно, я писал в твиттере, что Трамп мудак и ублюдок, но, ладно, мы не в какой-нибудь России, чтобы меня могли посадить из-за твитов про мудачество президента. Так, я отвлёкся. И дело было совсем не в капитализме или парнях из ФБР. — Я это к тому, — продолжил я свою мысль, зеркаля жест Джерарда и зарываясь пальцами себе в волосы, — что ты не должен говорить: «О, ну я не могу жаловаться, только потому что у меня денег больше, чем у кого-то ещё». Типа, у Илона Маска денег больше чем у тебя, но ему наверняка есть на что пожаловаться, да? Почему ты говоришь все эти вещи из разряда «я не должен жаловаться», это твои чувства, Джи. Это… Ты имеешь на них право. Какая разница, как ты живёшь, если тебе больно? — Мне страшно, — он пожал плечами, выслушав меня, а потом отклонился назад, ложась спиной на мой запылившийся плед и поверхность крыши. В уголке его рта остались следы соуса от пиццы, и, наверное, я смотрел слишком пристально, потому что Джерард вытер их большим пальцем, следом облизываясь. — Даже если теоретически я когда-нибудь перестану иметь отношение к «Кьяра ди Луна», я не знаю, что мне делать, понимаешь? Это даёт какую-то стабильность. Когда я вышел с реабилитации, Марко заставил меня вернуться в университет, и у меня была обязанность — учиться. Потом он дал мне новую обязанность — быть его помощником. Это была моя ответственность. Разбираться с его графиком, встречами, его личными делами, помогать ему с бумагами, с, — он запнулся, закатывая глаза, и произнёс это тихо и почти с отвращением, — работой. Нравилось мне или нет? Это не важно. Это была моя ответственность, и она держала меня в тонусе. Потом — «Кьяра ди Луна». И это снова стало моей ответственностью. Я хотел, чтобы всё было в порядке с ней. Знаешь, это не как «о, этот клуб — моё детище», это скорее как когда тебя заставляют взять опекунство над кем-то, и ты этого не так уж сильно хочешь — но ты, блядь, ответственный, тебе нужно. Дни идут быстрее, когда ты занят чем-то. И первые пару лет — это работало. Чёрт, дай свой Spotify, а? — А? — он так резко сменил тему, что я не сразу понял, как он так перескочил от разговоров про клуб к моему Spotify. Джерарду пришлось взмахнуть рукой, намекающе глядя на меня, и я только потом догадался, чего он хочет, передавая ему телефон. Что-то в его виде, возможно, сосредоточенность, с которой он листал мой плейлист, подсказывала, что мне не стоит торопить события. Пока Джерард выбирал песни, я успел съесть ещё кусок пиццы — клянусь, у меня нет компульсивного переедания, но этот кусок пиццы здорово меня успокаивал. Динамики на моём телефоне не звучали идеально, а от наушников Джерард, видимо, решил отказаться. Я закатил глаза, понимая, что из всего сохранённого в моём плейлисте он решил начать с The Cure — не потому что выбор Джерарда был предсказуемым, но потому что мне казалось это ироничным: та часть истории, что была связана с Джерардом, началась в дождливый январский день под голос Роберта Смита, и сейчас история словно делала петлю, снова возвращаясь к нему, поющему о том дне, что когда-нибудь настанет (а может, он уже настал)*. Лишь бы только он не включал Pulp. Я не мог их слушать после той ночи на пляже. — Я не знаю, что я буду делать, если перестану заниматься «Кьяра ди Луна», — музыка играла достаточно тихо, чтобы не мешать его голосу сплетаться, возвышаться над ней, не перекрывая совсем. — Именно поэтому мне страшно, Фрэнк — эта растерянность, я не знаю, что делать с ней, и от неё не спасёшься, опустошая бар. Всё, что я умел, я уже растерял, и даже если в теории я захочу начать всё с нуля, я не смогу — я не знаю, что я вообще способен делать. Моя бабушка так верила в меня когда-то, но я подвёл даже её безусловную веру в меня — я даже рисовать сейчас не могу. Ничего не могу. И даже если я справляюсь с этой растерянностью — иногда, когда рядом ты, или когда я слишком пьяный, чтобы над этим задумываться, — я начинаю бояться других вещей. Марко — он не слишком внимательный в последние полгода, но это просто везение. Он занят… Работой. И мне просто везёт, что у него нет времени разбираться, почему я так редко ночую дома. Нам везёт, понимаешь? Есть так много вещей, которые я не контролирую, не могу контролировать. Безусловно, я понимал Джерарда, и понимал его страхи тоже. Слишком увлёкшись душевными терзаниями, я забыл о вещах, которые несли куда больше опасности, чем разбитое сердце. Разбитое сердце ты переживёшь, если только ты не придурок, который шагает с крыши из-за этого (и я не думаю, что лицемерно так говорить с моей стороны — я был придурком, но не настолько; наверное, мало какие вещи сильнее, чем боль от разбитого сердца, но мой вызов самому себе постараться заглянуть в то, что будет дальше, всё-таки её пересилил). А вот столкновение с боссом мафии, которому ты нанёс смертельное оскорбление — вряд ли. Это странно, но именно в тот вечер на крыше я впервые по-настоящему задумался об опасности, которая исходила от Марко. Опрометчиво ли было с моей стороны забывать об этом? Конечно. Но я же придурок. Я всегда держал в своей голове, что Марко — босс мафии, что он преступник, что он наверняка убивал — и я уверен, он делал это как своими руками, так и чужими. Но был и другой Марко, которого я видел на работе. Другая его ипостась: Марко-бизнесмен; Марко Ланза, владелец сети ресторанов; Марко Ланза, управляющий небольшой марихуановой империей. Он был опасен для меня, как руководитель опасен для работника. Он мог уволить меня, но я не до конца соотносил то, что он может меня убить. Достаточно наивно с моей стороны, верно? Кофе стыл в моей чашке, солнце погасло окончательно, набрасывая серую шаль на Сан-Франциско, на пиццу налипла пыль, поднимаемая вверх ветром, а я всё сидел молча, переваривая слова Джерарда. Я знаю, моё молчание не воспринималось им как безразличие. А может, я просто хочу так думать? Ты никогда не можешь быть уверен в таких вещах. Но я не плевал на его слова, не-а. Просто мне не хотелось говорить пустые фразы, в которых ни один из нас не будет чувствовать смысл. Никаких «всё будет хорошо», потому что, очевидно, мы знать не можем, да и вряд ли всё будет хорошо. Никаких «мы обязательно справимся», потому что ты не можешь справиться с пулей в своей голове. Я зажмурился, упираясь лбом в свои ладони, и тяжело дышал, а Джерард слабо раскачивался под музыку, тихо подпевая. The Curе перетекли в Oasis, ещё одно наследие музыкального вкуса Джерарда в моём плейлисте. Подушечками больших пальцев я упёрся себе в уголки глаз, потирая их — ощущения были такие, будто пыль налипла не только к корочке пиццы, но и в мои глаза щедро насыпалась, заставляя их слезиться и чесаться. Дело было именно в этом, но не в Джерарде, который тихо тянул «когда мы взрослеем, все наши детские мечты угасают»*, и определённо не в моём желании слышать его тихое пение каждый день до конца моей дрянной жизни. — Мне важно, чтобы ты был в порядке, Джи, — я не старался говорить громко, чтобы он услышал меня. Я вообще не до конца был уверен, что хочу, чтобы он услышал, но Джерард повернулся ко мне, слабо улыбаясь, и его ресницы медленно опустились, пока он продолжал слегка вздрагивать под проигрыш, перебирая пальцами по своему колену. — Тебе нужно уехать, — продолжил он разбивать моё сердце, но я по какой-то причине был готов к этим словам. Как будто знал, что он это скажет. И пока я собирался с силами для отповеди, Джерард отодвинул пиццу, всё ещё служащую преградой между нами, и сел рядом, пристально глядя мне в глаза: — Фрэнки, так будет безопаснее для тебя. Я не буду в порядке, если с тобой что-то произойдёт. Ладно. К этому я не был готов. Слова, что только оформились на моём языке неповоротливой массой, моментально исчезли, и я опять зажмурился, ударяя свой глаз пяткой ладони в тщетной попытке почесать его. Я ничего не мог сделать, и никакие мои слова не исправили бы положение. И тем более не защитили бы Джерарда. Я не мог сказать «я буду в порядке», потому что риски понемногу доходили до меня. Я не мог отказаться от Джерарда, сдаваясь и говоря «окей, я уеду». Это было похоже на пробежку по минному полю, где каждый шаг мог стоить мне жизни — в прямом или фигуральном смысле. Если я уеду в Джерси, Джерард не будет в порядке без меня. Если я останусь в Сан-Франциско и со мной что-то случится, Джерард не будет в порядке без меня. Я пытался не зацикливаться на том, что моё присутствие было важно Джерарду для того, чтобы быть в порядке, потому что это казалось непозволительной роскошью — быть кем-то настолько нужным ему. — Давай договоримся так, — я с трудом понял, что это мой голос звучит, перекрыв звучание Лиама Галлахера, и я даже не до конца осознавал смысл своих слов, но не говорить не мог тоже: — У меня есть ещё две недели. Если я пойму, что я должен поступать рационально, а не эмоционально, то я уеду, — мне было больно произносить это, и я сам не верил в эти слова. Но Джерард кивнул, и внезапно я понял, что ему это услышать важнее, чем мне — произнести. Сделав вдох поглубже, я продолжил: — Я уеду в Ньюарк, но не думай, что я перестану считать тебя своим другом! — Другом, — повторил Джерард за мной, мелко, кривовато улыбаясь, и я едва поборол желание закатить глаза. Чёрт возьми, он издевался? Конечно, мы оба понимали, что называть нашу связь «дружбой» было только глупым прикрытием неспособности определиться с тем, чем она была на самом деле. — Я всё ещё буду надоедать тебе своими сообщениями, вот и всё, — фыркнув, я повернулся к нему всем корпусом, и наши коленки соприкоснулись, а моя рука была так близко к его бедру, что ничего мне не мешало его коснуться тоже, кроме, разве что, моего благоразумия. — Но если я останусь, то… Тебе придётся терпеть меня в Сан-Франциско и дальше, идёт? Вместо ответа Джерард нервно выдохнул: то ли он пытался засмеяться, то ли эта перспектива его по-настоящему пугала. Я всё-таки предпочитал думать, что это был положительный выдох. — Однажды ты покажешь мне свою коллекцию смертельно старых комиксов. Однажды мы поедем с тобой в Сан-Диего, и я сделаю лучший в мире костюм Хана Соло, такой, что Харрисон Форд пожалеет, что Хана Соло играл не я, а тот деревянный чувак, не помню как его зовут*, а ты будешь лучшим во всей галактике Люком Скайуокером, клянусь. И ты обязательно научишь меня играть в «Подземелья и Драконы». — Ты запомнил про «Подземелья и Драконы»? — улыбка Джерарда стала мягче и шире, и теперь я тяжело выдохнул. Конечно, я запомнил. Я помнил обо всех непостижимо задротских, сводящих его с ума и невероятно важных ему вещах. О «Подземельях и Драконах», о том, что Люк Скайуокер был его кумиром в детстве, о том, какие комиксы приносила ему в детстве бабушка, о том, на каком концерте он был впервые в своей жизни. — Да, — качнув головой, я кивнул: — Я запомнил. И я придумаю самого ужасного персонажа из всех, клянусь. Какого-нибудь агрессивного гнома с топором. — Ты понравишься парням, с которыми я иногда играю, — поделился он мыслью, которая звучала как надежда, а потом усмехнулся: — В смысле, не только им — там есть и девушки тоже. — Ещё бы я им не понравился, — я опустил голову, закрываясь от него волосами и руками хотя бы на пару секунд. Я так хотел этого. Хоть какого-то, но будущего для нас двоих. Мне было больно думать об этом тогда, на крыше, и сейчас больно тоже. Интересно, бывает ли отобранное счастье вообще безболезненным? Ещё раз мотнув головой, я снова посмотрел Джерарду в глаза, собираясь с силами ради улыбки. Мои ладони коснулись его рук, и это было правильно. — И знаешь что? Если я останусь, может быть, через год или даже раньше мы будем сидеть вот так, необязательно на этом месте — если честно, я надеюсь, вообще не на этом, потому что мне так невозможно надоел Чайнатаун, — так вот, мы будем сидеть рядом, и я сыграю тебе песню, которую только что написал, а ты расскажешь мне про комикс, который ты рисуешь — и который вот-вот взорвёт головы всем гикам в стране, и чёртов Нетфликс уже собирается его экранизировать. Как тебе такой план, Джи? — Только если песня, которую ты напишешь, взорвёт все чарты, — он вернул мне и улыбку, и прикосновение к рукам. В эту секунду я любил его, наверное, на половину процента сильнее, чем обычно. — Мне это не нужно. Мне достаточно одного слушателя, который поймёт, о чём я пою, чем тысячи тех, кто понимать не будет, — и я не стал уточнять, что этим слушателем должен быть он. Я знаю, Джерард понимал это и без моих уточнений. Он понимал. Его улыбка была разбавленной и слабой, но отчётливой для меня, а в прикосновении его пальцев читалось не только желание изучить мелкие царапины на моей ладони. Возможно, мне не требовалось даже петь, чтобы Джерард меня услышал. Вот только верил ли он мне? — Твой голос похож на голос Роберта Смита, ты знаешь? — Это самая ужасная ложь, которую я когда-либо слышал, — невозмутимо ответил я. — К тому же, сейчас поёт не Смит, а Джесси Лэйси*. — А? — Brand New, Джи, ты не можешь их не знать. — Иди к чёрту, я знаю Brand New, — он закатил глаза, посмеиваясь, и придвинулся ещё ближе. Теперь была моя очередь покачиваться под музыку, что я и делал: — Я слово, которое никто и никогда не захочет произнести*, — затянул я, и смех Джерарда стал чуть надтреснутым. Удивительно, но мне нравилось, как мы звучали сейчас: где-то вдалеке шумел голос, чуть трещащий смех Джерарда, моё мурлычущее бормотание под нос — и всё это сплеталось с песней, как будто так и нужно было, словно это её органичная партия бэк-вокала. — Я говорю лишь о том, что иногда я думал о тебе, когда слушал The Cure, вот и всё, — мне показалось, в голосе Джерарда появились неуверенные, полные стеснения нотки. Покачав головой, я чуть сбавил громкость музыки и приподнял бровь: — Думал обо мне? — Просто ассоциации, знаешь. — Знаю, — согласился я, улыбаясь. — Я тоже иногда думал о тебе. Все друзья так делают, верно? Думают друг о друге, когда слушают музыку. — Ты невыносимый, — запрокинув голову, Джерард улыбнулся шире, издавая полный страданий стон. Я знал, что я невыносимый, но слышать от него что-то подобное было самой лучшей похвалой. Он мог называть меня невыносимым, но его рука сжимала мою в этот же момент, что делало мою жизнь на тысячу процентов правильнее. — Фрэнк, могу я сделать кое-что? — Кое-что? — Я сначала спрошу разрешения, — неожиданно кротко произнёс он, хмурясь, и его плечи легко вздрогнули. Только сейчас я заметил, что становилось прохладнее. Легко было не обращать внимание на погоду, когда Джерард рядом. — Мне стоило спросить разрешения раньше, в первый… Да, стоило. — И что же ты хочешь сделать? — я тоже нахмурился. Его слова звучали как намёк, который я не был в силах распознать и определить. А когда ты не понимаешь, на что именно тебе намекают, раздражение слишком быстро вскипает внутри. Джерард неловко пожал плечами, будто не мог просто так сказать, и я его понимал. Мне тоже порой нужно было много времени, чтобы слова наконец-то обрели правильную форму. — Я думаю, это неправильно, и если ты откажешься, я пойму, — начал он издалека, и моё раздражение трансформировалось в напряжение. Кажется, я слишком шумно вздохнул, и Джерард вздрогнул, растерянно моргая, а потом всё-таки сдался: — Я могу тебя поцеловать? — Ч-что? Я хочу, чтобы вы понимали: я не был против, чтобы Джерард поцеловал меня, но я на самом деле не думал, что он захочет этого. Его поведение часто казалось мне нелогичным или, скорее, я не мог до конца разобраться в его мотивах — но внутри себя я был уверен, что Джерард пока оставит между нами преграду в виде мнимой дружбы. Но в итоге я снова ошибся. Может, стоило куда раньше уяснить: нельзя пытаться предугадать, что сделает Джерард, это бесполезно. Он говорил «я привык плыть по течению», но это течение было настолько непредсказуемым, что, может быть, он сам не знал, куда его занесёт? От его вопроса за моими рёбрами скрутился скользкий и острый комок тревоги и, одновременно с этим, в лёгких булькало желание вместо нормального ответа — прижаться к его губам своими. Я не делал ничего из этого, молча и растерянно глядя на него, и Джерард нахмурился, сдвигая брови к переносице: — Всё нормально, если это лишнее. — Это немного… Жестоко, — выдохнул я, сдвигаясь так, чтобы закрыться от Джерарда за коленями, которые я моментально обнял руками, сжимаясь. Тревога трансформировалась в лёгкое ощущение, словно меня мутит: знаете, такое бывает, когда ты впервые выходишь на свежий воздух после долгого пребывания в замкнутом пространстве. Слишком много воздуха. Слишком много Джерарда разом. Я чувствовал, как мои щёки горели — только от одного лишь предложения, одной лишь мысли, что он хочет меня поцеловать. — Прости. Я знаю, что это неправильно, — Джерард бормотал это себе под нос, виновато, но я с трудом концентрировался на смысле его слов, улавливая скорее звуки, но не их значение. То, что он предложил, казалось жестокой насмешкой, но не от него лично, а скорее от судьбы в целом. Если рассуждать здраво, Джерарду совсем не стоило говорить мне о таком, и даже не из-за того, что мне было больнее, но потому что это привязывало меня к нему надеждами, на которые мы оба не имели права. Я не уверен, кто именно сказал, что надежда и страх всегда идут рука об руку*, — по-моему, Боб Дилан, — но он определённо был прав. Чем сильнее надежда набухала в моих лёгких, тем страшнее мне становилось, до оцепенения. Джерард говорил что-то ещё и ещё, а я постепенно всё сильнее терялся. Мой разум дрейфовал на волнах звучания его голоса, и вы наверняка знаете это чувство: окружающий мир в какое-то мгновение перестаёт иметь значение, и остаётся только ощущение вяло пульсирующей, бездумной пустоты в голове, которая переплетается с перестуком в сердце. Это похоже на то, как ты спишь, накрыв голову подушкой, погрузившись в сплетения сошедшей на тебя из-за сна фантазии, и тут реальность грубо врывается в твой сон далёким эхом чьего-то голоса, какого-то невозможного во сне, но вполне существующего в реальности звука. Так и в мою бездумную пустоту врывались отголоски рациональной части моего разума. Она кричала и хотела, чтобы я обратил на неё внимание. Кричала: «Фрэнк, это неправильно»; кричала: «Фрэнк, не смей соглашаться». Я очнулся от своей пустоты только когда мои губы столкнулись с губами Джерарда, почему-то влажными и раскрытыми. Я распахнул глаза, глядя на него с испугом и недоумением, будто до конца не понимал, что делаю — и его взгляд был точно таким же долгую вечность, вместившуюся в несколько секунд, пока наши языки не встретились, влажно давя друг на друга. Это не было поцелуем-откровением: мы столько раз целовались до этого, что ощущать язык Джерарда поверх своего было естественным, как дышать или просыпаться с головной болью после сумасшедшей ночи. Моё сердце не пропустило удар, не взяло передышку на пару мгновений, чтобы потом снова завестись в вечный цикл. Птицы не пели в моей голове, звёзды не воссияли ярче (их и не было на небе, звёзд этих). Просто поцелуй, он ощущался как один из многих, но в то же время он был очень важен. Он был правильным. Вот и всё. И пусть даже продлился он не больше полуминуты, я всё равно немного запыхался, когда Джерард отстранился, мягко толкая кончиком носа мою щёку. Его взгляд всё ещё был напуганным, но губы дрожали в попытке улыбнуться. А я хотел закричать ему, что люблю, но это он и так знал. — Прости, — прошептал Джерард, и я качнул головой: — Ты ведь на самом деле не чувствуешь себя виноватым. — Может быть, — я был рад, что он согласился, не став со мной спорить. Какой бы глупой и эгоистичной ни была правда, мы оба заслуживали её, а не прикрытую попытками в правильность неискренность. Задевало ли меня, что Джерард относился ко мне эгоистично? Задевало ли меня, что он прекрасно понимал, что мы совершаем ошибки, и эти ошибки наживо толстыми нитками пришивают меня к нему? Нет. Я устал обманываться собственными желаниями. Он нуждался во мне, и у меня закончились силы думать, к чему нас это приведёт. — Давай так: мы сейчас вернёмся ко мне в квартиру, — я гладил его по скуле большим пальцем, пытаясь заставить посмотреть на меня, но взгляд Джерарда косил мимо моего уха. Я терпел это. Я мог смириться с тем, что он не хочет на меня смотреть из-за внутренних моральных препятствий. Куда важнее был тёплый румянец на его скуле, и я знал, что стало причиной этого румянца. — И если ты там ещё раз захочешь меня поцеловать, можешь даже не спрашивать разрешения. — А если я захочу больше, чем поцеловать? — и как ему удавалось сказать настолько соблазняющую фразу совершенно обыденным голосом, чуть тоскливо и растерянно? Я не знал. Зажмурившись, я позволил пустоте и шуму сердцебиения снова заполнить мою голову, чтобы за этой звуковой завесой спрятать свои чувства на несколько секунд. Блядь, Господи Иисусе, почему я такой долбоёб, раз весь мой организм, кроме, наверное, пары клеток, где ещё теплились остатки разума, вопил от желания согласиться с Джерардом? Зачем ты создал меня таким глупым, Господи? Моей глупости хватит не только чтобы земной шар четырежды опоясать*, но и до Марса прямой маршрут пустить, туда и обратно. И я не знаю, есть ли в мире более безрассудные глупцы, чем влюблённые? Кто ещё способен без оглядки назад шагнуть в пропасть, прекрасно зная, что не выживет, но мечтая насладиться последним полётом? — Тогда ты должен знать, что я соглашусь, — я поднял на него взгляд, хмурясь не потому, что чувствовал себя расстроенным, но из-за головной боли, которую вызывала вся эта ситуация. Мои виски пульсировали и давление тяжестью прижимало мой лоб. Знаете, в организме должна быть защитная система от любви. Что-то вроде иммунитета. Чтобы, когда ты влюбляешься, тебе становилось так дурно, что любовь бы сдавалась и не получалось бы у неё отравить твой организм, неизбежно приводя тебя к гибели. Но у меня, к сожалению, проблемы с иммунной системой были с детства, так что я не справлялся. И любовь давно уже вошла в терминальную стадию, пустила метастазы по моим костям, по моим артериям, атаковала моё глупое сердце. Из всех смертельных заболеваний, что я мог подцепить, я выбрал любовь и совсем даже не жалею. Умирать от неё не так страшно, как от рака. Музыка на моём телефоне не переставала играть, но тишина между мной и Джерардом была плотнее, перекрывала гитарный перебор Уилла Сарджента* и то, как протяжно, вязко нашёптывал Иэн Маккаллох* про приближающуюся к нам роковую луну*. Вы верите в знаки? Мне кажется, никаких предзнаменований не существует, просто мы склонны придавать особое значение банальным мелочам из прошлого, ища в них скрытые смыслы, заложенные туда судьбой. Я не обратил внимание на то, какая песня играла, пока мы с Джерардом обменивались взглядами, не решаясь сделать шаг в неизбежное, но теперь думаю: а может быть… Но нет. Никакого «может быть». Просто песня, просто мы, игравшие в гляделки. Я даже представлять себе не хочу, что происходило в голове Джерарда, когда он услышал мой честный, пусть и неправильный ответ. Во-первых, я всё равно не угадаю. Во-вторых… Я ненавижу себя за то, что позволяю сомнениям пробраться в мою голову и в моё сердце. Эти сомнения нашёптаны голосом Марко Ланза, говорящего ужасные вещи, и я не хочу в них верить. Не хочу верить, что Джерарду просто было необходимо внимание, которое он получал через секс. Не хочу, не хочу, не хочу. Я знаю, что он меня не любит, и мне для этого не нужно подтверждение от Ланза, но может быть, я хочу умереть, думая, что однажды мои чувства получили бы ответ. Я просто не успел дождаться. Но в ту секунду я думал совсем о другом. О том, что должен встать, подать руку Джерарду и спуститься с ним в свою спальню, и если он захочет большего — я должен ему это дать. Вот и всё. Поэтому я не стал выключать музыку, но засунул телефон в свой карман, позволяя ему дальше играть, перескочив на следующую песню. Джерард — он ведь тоже, знаете, как в песне, ускользал от меня каждый раз, как я думал, что поймал его. И поцелуи его тоже были жестокими, но слаще сахара*. Я подал Джерарду руку, и он смотрел на меня так, что легко было поверить в свою исключительность для него, и его растерянная улыбка убивала меня быстрее любого выстрела. Хорошо, что мы забрали кружки с крыши. Я не хочу умирать, думая, как они бы стояли там днями, неделями, покрываясь пылью, превращая остатки кофе в плесень, одинокие, забытые, — и за ними никто бы не вернулся. Грустно. Наверное, кружку, из которой всегда пил Джерард, выкинут, но она хотя бы будет наблюдать мою бесславную кончину. Почему-то мне такой вариант приятнее, чем оставить её в одиночестве на крыше. Когда дверь в который раз отрезала нас с Джерардом от окружающего мира, я не спешил двигаться, замирая у входа. Кружки были в моих руках, плед криво висел на моих плечах, а из кармана играла «Dig Up Her Bones» Misfits как наименее подходящая под ситуацию песня, слишком оглушительная и резкая для нас с Джерардом, зависших в лимбе нерешительности следующего шага. Но отчасти это меня и взбодрило. Кружки нашли своё пристанище на краю кухонной тумбы, плед упал на пол, Misfits переключились на Ramones, и я сделал шаг вперёд, мысленно повторяя за Джоуи Рамоном: «Разве ты не хочешь кого-то любить?»*. Я-то хочу. А вот Джерард? — Ты всё ещё хочешь меня поцеловать? — спросил я, нуждаясь в уточнении. Джерард выглядел напуганным, загнанным в угол, но когда он услышал мой вопрос, то его взгляд стал яснее, хоть и темнее из-за расширившихся зрачков. — Да, — выдохнул он, позволяя себе улыбку, а я позволил себе обнять его запястья своими пальцами. — А что-то большее? — это уже было наглостью с моей стороны, я знаю. Но темнота во взгляде Джерарда стоила моей наглости. На мгновение он вздохнул с коротким «а», так, словно удивился вопросу, хотя если честно, я сам себе удивлялся. Язык секса — язык слишком неправильный для того, чтобы мы с Джерардом могли обсудить происходящее, но что сделать, если на нормальном языке разговаривать у нас пока не очень получалось? Я развернул ладони, щекотно двигаясь пальцами по ладоням Джерарда, а он приоткрыл губы, но вместо ответа зашептал: — Забери меня ночью*, — и это не было неловкой попыткой превратить наш момент в глупый мюзикл, это было искренним разговором души с душой. Одна песня играла в динамике моего телефона, чуть треща, и совсем другая песня пульсировала между нами с Джерардом. Он подался мне навстречу, а я не стал его целовать, отвечая: — Туда, где музыка и где люди, — и он подхватил: — И они молоды и жизнерадостны, — и ещё одной улыбкой на разрыв окончательно уничтожил моё самообладание. Через мгновение я поймал эту смертельно опасную улыбку своими губами, и Джерард вцепился мне в плечи, будто решил, что я самая подходящая опора, на которой можно повиснуть. Тяжесть его объятия придавила меня к полу, я шатнулся, толкая его к стене, и наши губы разомкнулись, вроде бы для вздоха, но… — Один раз ты написал мне про эту песню, — зачем-то вспомнил я, и Джерард всхлипнул под моими поцелуями в шею, запрокидывая голову назад: — Она мне нравится. — Мне нравишься ты, — я постарался произнести это неразборчиво, так, чтобы звук только осел на его коже, но не срезонировал с его слухом, но по тому, как Джерард вздрогнул, я знаю, что он услышал. Мои ладони потянули его руки к моей груди, баюкая их под мелодии, что звучали только в наших головах, и Джерард снова поймал мои губы в поцелуй, просяще нажимая на них языком. Мне нравился Джерард, мне нравилось с ним целоваться, а ему — целоваться со мной, и я решил сосредоточиться на этом. Я не знал, что это будет моё последнее счастливое воспоминание, но чувствовал, что ничего, кроме поцелуев с Джерардом, больше не будет иметь для меня значения. Вот и всё. Потянув Джерарда от стены, я споткнулся о столик у дивана, с грохотом роняя с него пару книжек, наушники, бутылку из-под пива, что сиротливо стояла там, забытая мною напрочь. Джерард захихикал, сталкиваясь со мной коленками, и толкнул меня дальше, едва не роняя и меня на пол тоже. Со стоном я приземлился на злополучный диван, улыбаясь тяжести Джерарда на своих коленях, и ухватился за его футболку, притягивая его к себе, пока он не вжался животом в мой живот. — Чего ты хочешь? — тихо прошептал я, стараясь держать зрительный контакт между нами. Джерард потянулся вперёд, сладко и мягко бодая носом мою щёку, и моё сердце снова замерло от естественности, правильности этого жеста. — Остаться на всю ночь до утра, не думать о времени, не думать вообще, — его шёпот звучал как мантра, как заклинание, подчиняющее мою волю, хотя она и без того подчинялась только Джерарду. Но он заклинал меня, продолжая чуть монотонно, сбивчиво выдыхать в ухо: — Почувствовать, что мы настоящие. — Мы настоящие, — для меня это было единственной правдой, в которую я верил. Не знаю, почему Джерард, услышав это, издал тихий хныкающий звук, немного просящий и отчаянный, но от этого звука у меня в груди всё подскочило. Мои ладони дрогнули, замирая на границе футболки и его боков, и Джерард опять проехался носом по моей щеке, что я расценил как разрешение. Его кожа была такой же мягкой, тёплой и гладкой, как я и запомнил. Было бы странно, изменись она за пару месяцев, да? Но я замер, наслаждаясь волной тёплого узнавания, что расплылась под моими пальцами, окружая ладони, будто я погружал руки в воду, или, скорее, подогретое молоко. Я никогда так не делал, но мне казалась правильной такая ассоциация. Опять издав тихое хныканье, Джерард поцеловал меня, но его губы игнорировали мой рот, вместо этого прижавшись к краю челюсти. Это проскользнуло по коже щекоткой, вынуждая меня поёжиться: контраст мягких губ и моей неряшливой щетины будоражил нас обоих до мурашек. — Посмотри на меня, — Джерард оставил шёпот на моей скуле, и я не мог не подчиниться, поднимая взгляд, пока мои пальцы огибали его бока, находя точку соприкосновения в середине поясницы, там, где волоски на спине тоже соединялись в маленький пушистый вихор. Как хвост. Боже, о чём я думаю? Не было у Джерарда хвоста. Он, конечно, иногда отличался несколько кошачьими повадками, но это фигурально выражаясь, а вот на практике он был… Это не то, о чём я хочу думать или вспоминать сейчас. — Я скучал, — мне нужно было сказать об этом, а может, я просто поддавался эмоциям. Джерард напряжённо сдвинул брови к переносице, будто испытывал боль от моих слов, и если честно, я немного ненавижу себя за то, что делал ему больно своей несдержанностью в любви. Это очень грустно: понимать, что твоя любовь, самое искреннее, самое живое чувство, что только билось внутри твоего сердца, причиняет боль другому человеку, просто потому что она есть, и она ему не нужна. Я не хотел ждать, пока Джерард ответит «я тоже», потому что боялся, что ответа не последует, и сделал то, что умел хорошо: поцеловал его, прикрывая глаза, чтобы не видеть растерянности и грусти в его взгляде. Когда ты целуешь человека, которого любишь, время не особо имеет значение. Тебе кажется, ваши губы только сжались, а вы целуетесь уже полчаса. Тебе кажется, вы задыхаетесь и целуетесь вечность, а прошло всего пять минут. Мы целовались, но это не были поцелуи, влажные до порнографичности, хоть губы Джерарда и ощущались влажно и слюняво — нет, эти поцелуи несли в себе особый для меня смысл неторопливой нежности. Они были способом выразить нашу близость, способом её определить, потому что слова с этим не справлялись. Из множества наших поцелуев эти были самые вязкие, они переливались, как обтёсанные морем стекляшки на ярком солнце, и звучали как летний ночной дождь, прерываемый только всхлипывающими выдохами Джерарда. Не имело значения не только время, но и наши прикосновения. Где были мои руки? Везде, и в то же время я не знаю. Может быть, оставляли лёгкие полосы на спине Джерарда, может быть, гладили его живот. Может быть, они путали прядки его волос, взбивая их до узелков, а может… Я не знаю. Я целовал его и чувствовал себя правильно — это всё, что останется после меня. «Покайтесь и обратитесь, чтобы загладились грехи ваши»*. Что мне делать, если мой грех — эгоизм? Его не было в списке страшнейших грехов, но я эгоистично хочу, чтобы Джерард скучал по мне. Хоть немного. Мне не нужно, чтобы он по мне страдал, но я хочу представлять, что он будет вспоминать этот поцелуй как нечто правильное, так же, как и я. Он будет вспоминать, как чувствовал себя счастливым — я надеюсь, что он чувствовал это. Что ты на это скажешь, Новый Завет? Новый Завет на это сказал бы: «Любовь долготерпит*», и вот это всё. Нас заставляли заучивать эти строки наизусть, но меня заставляли особенно, как будто видели меня насквозь, что я маленький глупый эгоист, которому уготовано этой любовью терзаться. Я от руки переписывал толкования Баркли*, конспектируя их и запоминая. Тринадцатая глава послания была для меня красиво написанной частью Нового Завета, а мистер Дэвидсон шлёпал меня по спине, чтобы я не сутулился, и говорил о том, как важна она для борьбы с эгоизмом. Вот что я уяснил: терпение любви — не о пассивном ожидании. Терпение любви о победе над испытаниями. Оно не о покорном подчинении обстоятельствам, но о надежде. Вот как я это понял, правда, не в школе (к неудовольствию мистера Дэвидсона), но сейчас. И я бы выдержал все испытания, я был бы терпелив — если бы только у меня было время. Не важно, год бы мне понадобился, десятилетия, целая жизнь с шёпотом «я люблю тебя» в пустоту — я бы вытерпел. Джерард того стоил. Время — ценнейший ресурс, а мы так бездарно им распоряжаемся. Джерард с мягким чмоканьем разорвал связь между нашими губами, и мне чудилась улыбка в последнюю секунду, пока я ещё чувствовал его тепло и давление. Если он был как кот, — то издающий странные звуки, то гибко тянущийся навстречу моей ласке, — то я был как недолюбленный щенок, изголодавшийся по уюту и безопасности. Именно его ладони дарили мне уют и безопасность, когда он гладил меня по задней стороне шеи. — Фрэнк, — тихо позвал он, и я взглянул на Джерарда, поджимая губы. А он мне улыбался, искренне улыбался. Это успокаивало и несло в себе непередаваемую важность, с которой ничто больше в мире не сравнится. Что мне оставалось? Только улыбнуться в ответ. Он пощекотал меня под волосами и приподнялся, оставляя неприятно гудящую пустоту вокруг моих коленей, но его следующий вопрос придавил меня к дивану: — Я могу… Принять душ? — Душ? — Да, — медленно моргнув, Джерард чуть заметно наклонился головой вниз. — Могу ведь? — Эм, да? Почему нет, — не в первый раз Джерард оказывался у меня в душе, хоть я и не могу сказать, что мы придавали этому какую-то особую важность. Но когда он говорил об этом в тот вечер, я чувствовал какую-то резко возросшую ответственность. Понимаете, одно дело — вместо разговора на эмоциях заняться сексом. И совсем другое — пойти в душ. Не знаю, как вы, но я не хожу в душ к кому попало. К тому же, это время, лишнее время. А значит, можно обдумать ситуацию, решить, нужно ли тебе вообще всё то, что ты затеял. Это уже не походило на «мы не можем говорить словами через рот, поэтому я возьму в рот твой член, а потом сделаю вид, что это было импульсивное решение». Никакое импульсивное решение не заставило бы Джерарда пойти в душ, я думаю. — Я дам тебе полотенце, — я начал нервничать от мыслей о Джерарде в моём душе, так сильно, что спазмом скрутило низ живота, и мне кажется, Джерард не мог этого не заметить. Он потянулся, успокаивающе целуя меня в висок, и погладил по груди; его пальцы чуточку дрожали, но всё это помогало вспышке боли отступить. Я не горел желанием отпускать Джерарда даже на пару минут в душ, но его просьба была важнее. Мне пришлось расцепить ладони, которыми я обнимал его за спину, и он слез с меня с тихим кряхтением, смешным, как и его растерянность, когда я вручил ему чуть жёсткое после стирки полотенце. — Спасибо, — пробормотал он чуть рассеянно, будто сам удивлялся этому жесту. Едва Джерард скрылся за дверью ванной, как я остался один, предоставленный себе, в спальне, и посмотрел на смятую постель. В последние недели я забивал на то, чтобы убирать в комнате, ограничиваясь только минимумом действий. Поэтому — я не стелил покрывало, позабыв все мамины наставления. И тем более я не менял постельное бельё с… Конца июня. Поначалу оно хранило запах Джерарда, а потом он окончательно выветрился, и всё, чем пахла моя подушка — намёками на необходимость стирки. Что ж, самое время было привести спальню в порядок. Словно переевший сахара ребёнок, я нервно мотался по комнате, собирая весь хлам в одну неприметную кучу в углу, а затем натягивал простыню на матрас так тщательно, словно от отсутствия складок на ней зависела вся моя жизнь. Когда с простынёй было покончено, я замер, глядя на неё, идеально ровную, скучного бледно-голубого цвета, как в какой-то дешёвой гостинице или больнице, а затем наклонился, упираясь в колени руками, и начал смеяться. Мне было смешно, потому что зачем бы там ни пошёл Джерард в душ, мы определённо собирались не в окно смотреть и не светские беседы вести, а… Делать что-то, что превратит мою идеально ровную постель в настоящий бедлам. Мы будем заниматься сексом. Я нервничал, словно девственник перед первым свиданием, хотя мой язык столько раз был внутри Джерарда, как и мои пальцы, но всё равно, сейчас всё ощущалось по-другому. Хотя бы потому что я истосковался по Джерарду в этом смысле. Я знаю, что это не для всех важный момент, но для меня тактильный контакт имел значение. И я даже не о сексе говорю, хотя о нём тоже. Но я истосковался о самой возможности прикасаться к Джерарду, не важно, переходила эта возможность к прикосновениям с целью доставить друг другу оргазм или оставалась на грани объятий. Я чувствовал себя сумасшедшим. Плюхнувшись на задницу у кровати, я обнял себя руками и откинул голову назад, считая секунды, пока Джерард мылся — и делал он это слишком долго, что тоже тревожно будоражило меня разными мыслями. Это была хорошая тревога. Тревога перед чем-то удивительным. Я просто хотел коснуться его, прижаться к его обнажённому телу своим, восстановить в памяти ощущения. Хотел заново изучить его неидеальное, чудесное, мягкое тело: от маленьких мочек ушей и родинок на шее до растяжек на руках и боках, от его круглых нелепых коленок до подбородка с лёгкой ямочкой под губой. Я хотел целовать его живот, заставляя его дрожать и смеяться от щекотки. Закрыв лицо ладонями, я снова начал хихикать, уже предвкушая, как сделаю это. Оставлю его в своей постели на всю ночь, просто чтобы целовать, целовать, целовать — пока мои губы не высохнут и не превратятся в безжизненную корку от обилия поцелуев, а на его теле не останется ни единого места, где бы мои губы не касались его. Эти фантазии мне нравились. Я хотел поскорее воплотить их, но Джерард всё торчал в душе, и мне не оставалось ничего, кроме как подпевать всё играющей музыке в плейлисте рекомендаций, которые превратились в настоящий хаос песен и жанров. С Metallica он перепрыгивал на мелодичные напевы Oasis, потом переплетался с Моррисси, и под этот хаотичный саундтрек я размышлял, а не был ли душ приглашением присоединиться? Может быть, Джерард ждал меня, чтобы я вошёл к нему под горячую воду прямо в одежде, прижимая его к стене, как в сцене из дешёвой мелодрамы. Чтобы мои мокрые джинсы тёрлись о мягкую кожу его бёдер, а его мокрые волосы лезли мне в рот. Звучало идеально, но я не собирался воплощать это в жизнь, потому что с тем же успехом Джерард мог и не намекать на прелюдию в душе, и моё появление превратило бы вечер в ещё более неловкий. Мои ладони так вспотели от нервозности, что буквально липли к лицу, шее и остальным местам, которых я касался. Я повернулся к окну, там было уже совсем серо и темно, как в любой поздний осенний вечер, и качал головой под музыку: — Делает ли это меня сумасшедшим? *— я уже даже не удивлялся, как плотно засели в моём плейлисте малоизвестные британские группы типа Nothing But Thieves или Basement, словно ещё одно наследие Джерарда. Я не сопротивлялся этому повороту. Милый плюшевый британец мог сколько угодно мурлыкать, перепевая известную песню, меня это только расслабляло, позволяя разуму ускользать на волнах мелодии, не сосредотачиваясь на тревоге. Это увлекло настолько, что я пропустил долгожданный момент появления Джерарда возле меня — дурак, обычно так реагировал на его шаги, а тут даже не заметил. — Эй, — он тихо позвал меня, его голос намертво переплёлся с музыкой, и я вздрогнул, поворачиваясь, словно в ещё одной глупой сцене мелодрамы. Плавная мелодия на фоне, только вышедший Джерард передо мной. Он выглядел чуточку нелепо: футболка была вся в мокрых пятнах, на плечах и голове лежало полотенце, а ноги были голыми, я только видел край его трусов под полами футболки. Он выглядел домашним и родным, словно он принадлежал этому месту и мне. Всё это было ложью, но я заставлял себя верить в эту ложь. — Я думаю, ты сумасшедший, прямо как и я, — подхватил он песню, коротко улыбаясь мне. Он словно ждал разрешения приблизиться, а меня парализовало, я не мог даже кивнуть в ответ. Тогда Джерарду пришлось действовать самому. Секундой позже влажные бёдра прижались к моим коленям, он забрался на меня, упираясь ногами в ковёр, и тряхнул головой, орошая меня холодными каплями. — Ауч. Ты такой мокрый, — к счастью для нас обоих, это меня отрезвило. Я тут же устроил ладони на его бёдрах, заземляя себя этим прикосновением, а Джерард ткнулся подбородком мне в лоб, бодая меня. — Я потратил всю твою горячую воду, — буркнул он чуть виновато. Закатив глаза, я медленно двинулся ладонями выше, пытаясь понять, как много мне дозволено: — Даже не знаю, как я это переживу. — Вдруг ты собираешься в душ? — Я уже достаточно промок, — фыркнул я, не задумываясь над двусмысленностью этой фразы. Зато Джерард прекрасно её считал и захихикал мне прямо на ухо, чуть пискляво — я так соскучился по его смеху. Приподняв голову, я посмотрел ему в глаза, надеясь найти там разрешение на больше, чем просто касаться его бёдер. И Джерард кивнул, наклоняясь ближе к моим губам: — Как далеко ты хочешь зайти? — А ты? — легче было задать встречный вопрос, чем выдавать себя с головой, отвечая: «Так далеко, что мы дойдём до точки, где я и ты встречаем старость вместе». Естественно, он же спрашивал не об этом, а о сексе, так что мне не стоило быть придурком. — Ох, ну, — он покраснел, забавно и немного растерянно, и снова, как в одну из наших прошлых встреч, сложил указательный и большой пальцы левой руки кольцом, сосредоточенно тыкая в них указательным правой. Я не выдержал, в голос засмеявшись чуть ли не до икоты. Джерард выглядел слишком невинно и мило, пальцами намекая на анальный секс, и я искренне улыбался и смеялся, совсем не имея цели его этим задеть. — Ты хочешь дойти до четвёртой базы? — отсмеявшись, мягко спросил я, вместо бедра кладя ладонь Джерарду на щёку. Он выдохнул со слегка страдальческой интонацией: — Я… Ты сказал, мы можем сделать это, когда я буду готов. — А ты готов? — Не знаю, — я ценил его искренность, мне было важно, чтобы Джерард делал что-то не потому что я, по его мнению, чего-то там хочу. Кивнув, я ещё раз провёл большим пальцем линию от его скулы к чуть колючему подбородку, и он благодарно потёрся о мою руку, улыбаясь. — Я думаю, нам стоит начать с чего-то… Менее ответственного, — потянувшись к нему поближе, я коснулся уголка его рта губами, приглашая к поцелую, и Джерард слегка развернул голову, приоткрывая губы в ответном влажном толчке языком. У меня не было плана, что именно и как я хочу с ним сделать. Сексуальные фантазии, конечно, были, и это нормально, но иногда вам нужно просто подчиниться моменту. Мне казалось, сексуальные фантазии это о ком-то в отношениях, когда ты имеешь право просить человека о чём-то конкретном, но мы не были в отношениях, и для нас существовала только импровизация. Импровизация заключалась в том, что мои ладони кружили по бёдрам Джерарда, а его язык повторял те же движения, но в моём рту. Он проехался по мне, прижимая живот к моему животу, и я не могу достоверно передать тот восторг, что я испытывал, когда ощущал, как обманчивая мягкость его движений становится всё более упругой, и давление нарастает от того, как он трётся о мой пах своим. Нас разделяли три слоя ткани — его трусы и мои джинсы с трусами, но я чувствовал всё так остро, словно он обнажённым сидел на мне, позволяя ощущать, как его член встаёт, пока мы целуемся. Лёгкие притирающиеся движения становились жёстче, резче. Джерард хныкал мне в рот, практически впиваясь пальцами в шею, и я ощущал, какими требовательными были его толчки. Возможно, мои джинсы слишком быстро стали мне тесны. Я сглотнул, выдыхая ему на влажный от слюны подбородок, и дёрнулся — тесное, тяжёлое ощущение разогревалось внизу моего живота, посылая пульсацию прямо в член, и Джерард чуть приподнялся, тут же резко опускаясь и вжимая свою мошонку мне в пах. — Блядь, — я позорно пискнул, закатывая глаза, и поддел пальцами резинку его боксеров. Его ягодицы ощущались прохладнее, чем остальная кожа, мягкие под моими ладонями, чуть влажные из-за того, что он, видимо, не вытерся после душа. Мне нравилось, как застонал Джерард, когда я провёл линии от ямочек на пояснице к самой выпуклой части ягодиц, затем повторяя их же, но ногтями, до слабых розоватых следов — я не мог их видеть, но я знал о Джерарде достаточно, чтобы это представить. Он требовательно потянул меня за плечо, и скользко проехался языком по моему языку, подгоняя действовать. А я тормозил, потому что мне жизненно было необходимо слышать его сердцебиение. Но, конечно, я послушался. Мои ладони двинулись дальше, забираясь ему под бельё, я сминал его ягодицы, чуть приподнимая Джерарда над собой, а потом придержал левой рукой, правой насухо проскальзывая по горячей, ещё более влажной от воды расщелине, ниже и ниже, пока Джерард не ахнул мне в щёку, дёргаясь от кружащего, дразнящего прикосновения к анусу. Я мог бы надавить, входя подушечкой пальца, но мне куда больше нравилось тереть снаружи, даже не допуская попытки толкнуться, но зная, что Джерард будет её ожидать и дрожать из-за этого ожидания. Его взгляд был просящим, потому что он нуждался в большем. Дразнимый моими пальцами, Джерард дышал так часто и громко, что музыка в забытом где-то на полу телефоне не могла справиться и перекрыть эти звуки. И мне это нравилось. Я хотел слушать его, а не музыку. Поймав его губу своими, я легонько сжал её краем зубов — и за это тут же получил; Джерард перехватил поцелуй, прикусывая не мою губу, но колечко в ней, и мне нужна была эта вспышка короткой боли, чтобы вернуться в реальность. Его язык гладил мой рот, это было мокро и неряшливо, а мои пальцы потянулись ниже, и, если бы вы только знали, как сильно я любил прикасаться к нему под мошонкой, медленно массируя это чуть упругое, гладкое место. Если бы вы только знали, какие звуки издавал Джерард, ощущая давление моих пальцев. Он отклонился головой назад, чуть закатывая глаза и сорванно постанывая, а я ощущал себя прикасающимся не к нему, но к произведению искусства эпохи Возрождения. Он был словно «Кающаяся Мария Магдалина»*, только его лицо выражало не страдания и муки, а ничем не разбавленное удовольствие — и я знаю, что такими сравнениями я себе лишь добавлял причины попасть в Ад. Похоть — это ведь страшный грех. Мир знает столько картин, сосредоточенных на извечном сюжете двух любовников, поддавшихся греху сладострастия, но я не думаю, что хоть какая-то из них смогла бы передать то, что чувствовали мы с Джерардом, переплетаясь телами в долгожданной нами обоими близости. Ох, сестра Мэделин, думала ли ты, заставляя пятнадцатилетнего меня преисполняться отвращением к похоти как к явлению, пятнавшему душу любого правильного мальчика (каким я, естественно, никогда не был), что я сам себе стану образом безрассудной страсти? А всего-то нужно было влюбиться. Попытки забраться на кровать, не отпуская задницы Джерарда из ладоней, были, мягко говоря, не слишком удачные. Он свалился с меня, ойкая, когда моё торжественное въезжание спиной на постель пошло крахом, но я быстро схватил его за руку, подтягивая на себя. Гораздо удобнее было целоваться с ним на кровати, чем на полу, даже если учесть, что мы неловко сталкивались коленями, ворочаясь в поисках удачной позы. Недолго, правда. Я справился с тем, чтобы повалить Джерарда на спину, одновременно лишая его футболки, и он лежал подо мной — волосы едва ли не дыбом, тяжело дышащий, уже с румянцем на щеках, мягко подрагивающий. Я импровизировал, но знал, как именно хочу это сделать. — Разденься, — его голос не звучал как приказ, но он был этим — командой для меня, а я слишком послушно подчинялся. Путаясь в футболке, я стянул её через голову, оцарапав заднюю сторону шеи воротником, пока Джерард дёргал мои джинсы, словно порвать от спешки пытался. Меня больше устроило бы раздевать его, а не себя. Я не хотел просто скорее войти в него, мне вообще не было важно, почувствую я его внутри или мы ограничимся пальцами и языком, но вот пальцы и язык — да, я ужасно хотел поскорее пустить их в дело. Выпутавшись из джинсов, я завис над Джерардом в дурацком виде: мой член торчал из-под сдвинутых вниз трусов, прижатый резинкой к низу живота, а руки мелко тряслись. Но меня это особо не заботило, потому что я смотрел только на Джерарда. Его боксеры были ярко-фиолетовыми, с контрастной белой резинкой. Что необычного в его трусах, что нужно заострять на этом внимание? Знаете, это детали. Детали, из которых складываются воспоминания. Мои ладони легли сначала ему на живот, бледный и дрожащий, а потом и на натянутую поверх члена ткань трусов, и это был контраст — моя кожа, темнее сама по себе и из-за татуировок, и у Джерарда была эта его бледность, немного молочная, пахнущая мякотью миндаля бледность. — У тебя… Новая татуировка, ого, — выдохнул он, глядя на ласточку, ломающую мои левые рёбра. Я кивнул, не зная, что тут ещё можно сказать. Ласточка всё ещё казалась мне символом моего освобождения, но я переставал понимать, от чего именно меня она освобождала. Кажется, точно не от чувств к Джерарду. Возможно, она несла смысл моего будущего освобождения от самого себя, но жаль, что это будущее для меня так и не наступит. Джерард прижал колени к груди, помогая мне снять трусы, и потом снова распластался на спине, даже не пытаясь лежать как-то вычурно, как-то сексуально — наверное, он знал, что ему и не нужно, я буду видеть его сексуальным даже если он свернётся в клубочек под моим боком. Его член чуть дёрнулся, когда я застыл ладонью на его основании, и Джерард облизал губы: — Фрэнк, — его голос звучал глухо и шершаво, царапал до мурашек мою кожу, и я хотел, чтобы он повторял это снова и снова, но кое-что более важное сейчас вертелось на моём языке. — Ты такой блядски красивый, — сорвался я, ощущая, как от этих слов что-то сжимается в груди. Я столько времени восхищался Джерардом, я так искренне считал его красивым, но даже не вспомню, а говорил ли я об этом вслух? Так прямо и откровенно? Джерард снова хныкнул, поморщившись, и я видел, что он мне не верит. Подхватив его руку за запястье, я прижался к пальцам губами, не собираясь молчать: — Я об этом подумал, ещё когда тебя впервые в клубе увидел. — Фрэнк, не надо, — простонал Джерард, мотая головой, и я видел, как он пытается закрыться, но не мог ему это позволить. Вторую руку я прижал к его груди: — Я буду говорить тебе это, пока ты не поверишь, — он никогда бы не смог переиграть меня в моём упрямстве. Жаль, что совершить задуманное у меня не получится, но, клянусь — я бы говорил ему об этом каждый день, каждый раз, когда смотрел на него. Останься я в живых, я бы напоминал ему, что он чертовски прекрасный, и что это — ёбаная правда, вот и всё. А может, дело вовсе не в том, что я считал его красивым. Может, он просто не хотел слышать, что я там себе надумал, когда увидел его впервые. Я должен ненавидеть Марко за то, что он подселил эти сомнения мне в мозг, отравляя мои последние счастливые воспоминания, но на самом деле я ненавижу только себя, потому что знаю — эти сомнения были со мной каждый ёбаный день моего последнего полугодия. Ненавижу умирать, сомневаясь в Джерарде. Отстой. Но если Джерард не хотел, чтобы я использовал свой язык для абсолютно правдивых комплиментов в его адрес, то я собирался использовать его для кое-чего другого. Я навалился на него сверху, целуя, отчасти потому, что хотел заткнуть сам себя от непредсказуемых и неуместных комментариев, и он ногой лягнул меня в ягодицу, довольно ловко цепляя пальцами трусы и стягивая их окончательно. Мысленно я, конечно, оценил его гибкость. Не каждый день с меня снимали трусы ногой. Перехватив запястье Джерарда, я прижал его к матрасу, второй рукой пробираясь под его мягкую ягодицу, и погладил от неё по боку вверх, заставляя его тихо застонать от щекотки и ласки. Не знаю, как долго мы целовались, но мне совсем не хотелось это прекращать. Мы ворочались на кровати, и иногда поцелуи больше напоминали забавную, неловкую возню, а в следующую секунду Джерард начинал дрожать, шлёпаясь о моё тело своим, и я в этом контрасте голову терял. Я бы и дальше его целовал, но в какой-то момент Джерард придержал меня за плечо, отстраняя от себя, и я растерянно вскинул голову: — Всё в порядке? — Фрэнк, я… Коснись меня, — он приподнялся на локтях, мгновенно напрягаясь, а потом так же резко расслабляясь, и я скользнул взглядом по мягкости и складкам его тела, жмущегося к моему. Член Джерарда выглядел достаточно выразительно, чтобы подкрепить его просьбу, и я, перенеся вес на колени, отклонился, приоткрыл рот и сглотнул, позволяя слюне тонко стечь вниз, прямо ему на ствол. Этого хватило, чтобы Джерард легко дёрнулся, жмурясь и улыбаясь: — Ты решил надо мной поиздеваться, или?.. — Я просто касаюсь тебя, — невозмутимо фыркнув, я провёл рукой, размазывая следы слюны по стволу, и обхватил его под головкой, выбивая ещё одну волну дрожи в его теле. Джерард улыбался, и мне нравилось, что эта улыбка не выглядела затравленной, напуганной и неуверенной. Она не была хитрой или полной похоти, но она была настоящей, спокойной, счастливой даже. Я ощущал, что ему хорошо со мной, что он расслаблен и наконец-то не закрывается, пусть даже это не распространяется дальше секса. Его нарастающие стоны высоко поднимали его грудь, а моя голова кружилась от них, и возбуждение пощипывало глубоко в носу, словно я карамель-шипучку случайно носом втянул. Пальцы двигались быстрее, мне даже необязательно было за ними следить — я и так хорошо знал, как мне ласкать Джерарда, чтобы он сдался под напором удовольствия. Только вот ни он, ни я не собирались давать ему возможность кончить только от этого. Низ его живота напряжённо отвердел и чуть дрожал, а потом Джерард легко отодвинулся от меня, выскальзывая из моих пальцев. К этому моменту мой собственный член неслабо тёк, но я не думаю, что это было проблемой для кого-то из нас. По крайней мере, Джерард очень внимательно смотрел на мой член, и мне это слегка льстило. — Знаешь, я думаю, тебе нужно перевернуться, — вот, что я сказал, а Джерард вместо исполнения этой просьбы потянулся ко мне, собирая пальцами прозрачные капли, тонко покрывшие мою головку, и растянул их в невесомую тонкую нить, тут же слизывая её кончиком языка. Понимаете, он даже не коснулся меня толком, а у меня сбилось дыхание и я чуть заскулил. — А я думаю, тебе нужно… Мне нужно, — исправился он, перекатываясь на живот, и обнял меня за бёдра. В следующую секунду его язык широко прижался к основанию моего члена, прямо над мошонкой, и я вздрогнул, закатывая глаза от головокружения. Медленно, откровенно издеваясь, Джерард мокро хлюпал языком, двигая им выше и выше, и не сводил с меня взгляда, чуть насмешливого, тёплого и… Я не знаю, что ещё было в этом взгляде, но я не мог удержаться, чтобы не погладить его по щеке от нежности. Только вот жест, задуманный как нежный, выглядел откровенно, учитывая, что губы Джерарда уже подобрались к моей головке. — Ты такой растерянный, — чмокнув, Джерард лишил меня прикосновения к головке, и мой член дёрнулся, а я опять застонал. — Ты каждый раз такой растерянный, когда я собираюсь тебе отсосать, словно ты не веришь в это. — Всё никак не привыкну к лучшим минетам в мире, — скользнув пальцами дальше, к его нижней губе, я чуть раздвинул ноги. Насмешка во взгляде Джерарда стала ярче: — Что ж, — он горделиво ухмыльнулся, принимая мой комплимент, и следом его рот влажно окружил меня, создавая лёгкое давление губами под головкой. Я не стал тянуться к его волосам, чтобы не настаивать и не направлять его, а Джерард замычал, чуть ниже проскальзывая ртом по члену, но не давая мне ощутить судорогу сглатывания, когда головка прижималась к корню языка. Даже без этого я шатнулся, проглатывая стон, и ощутил нарастающее давление внизу живота, когда по члену пробежала волна насмешливого хмыканья. Нет, так не могло продолжаться. Я остановил Джерарда, всё-таки взяв его за волосы, достаточно осторожно, чтобы не дёрнуть, и он выпустил член, оставляя его слегка колебаться у своих губ. Это выглядело слишком красиво, но у меня был план. Ладно, не было у меня плана, конечно, импровизация и всё такое — я просто толкнул Джерарда в плечо, а потом перевернул его на живот, прижимаясь сзади. — Я хочу тебя вылизать, — не то чтобы это было каким-то особенным событием, но у меня голова кругом шла от мыслей, как я буду вжимать пальцы в мягкость ягодиц Джерарда, лаская его языком между них. Он дёрнулся подо мной, мазнул волосами мне по щеке и издал тихое хныканье: — Не заставляй меня говорить «пожалуйста», я не буду играть в эту игру, — промурлыкав это, он толкнулся задницей вверх, подкидывая меня. Я же ткнулся губами ему в шею, прихватывая кожу в подобии укуса: — И без этого обойдёмся. Мне бы, конечно, польстило, если бы Джерард сладко скулил от моих поцелуев, умоляя меня о большем. Но и без этого он меня с ума сводил. Даже когда молчал, но просто дышал чаще и громче от моих действий — о, это было ничуть не хуже, поверьте. Я нашёл чуть выпуклую родинку на его левой лопатке и оставил на ней короткий чмок, и он засмеялся, знаете — так по-дурацки, игриво, этот смех был похож на таянье снега ранней весной. Мой нос проехался по линии сбоку его тела, вверх, к складке подмышки, к чистому запаху его кожи и волос, и я слегка жалел, что он так долго торчал в душе — потому что скучал по его чуть ореховой сладости, смешанной с оседающим шлейфом можжевельника и бергамота. Засмеявшись, Джерард попытался выбраться из-под меня, отговариваясь, что ему щекотно, но я скользнул руками ниже, к его пояснице, и он вместо попыток отстраниться снова застонал, приподнимая бёдра. — Фрррэнк, — сдавленное рычание было едва слышно, но я ощущал вибрацию его лёгких своей прижатой к его спине грудью. Оставив ещё один поцелуй, теперь уже под мышкой, я стал спускаться ниже, вслед за своими ладонями, пока не достиг намеченного. — Приподнимись… И подушку сюда, ага, — он послушно толкнул подушку себе под живот и бёдра, раздвигая ноги, и я замер, садясь позади. Мои ладони наконец-то добрались до его ягодиц, я провёл ими по верхней части, чуть более упругой, чем самая выпуклая, мягкая зона, что дрожала, когда я чуть вжимал пальцы в неё. Я легко гладил его ягодицы, проскальзывая ладонями в миллиметре от кожи, уже покрывшейся мурашками, но и этого хватало, чтобы Джерард ёрзал, заполняя пространство комнаты стонами и шумными выдохами. Мне просто нравилось прикасаться к нему, запоминая ощущение чуть бархатистой, естественной гладкости, и как пружинит кожа под пальцами, балансируя на грани мягкости. Как она белеет, когда мои пальцы давят особенно сильно, а потом, стоит мне их убрать, на этом месте остаются розоватые пятнышки. Надо было оставить пару следов посерьёзнее, конечно. Чтобы они не таяли на коже через пять минут, а продержались хотя бы до утра. Но меня сейчас успокаивает мысль, что, возможно, я оставил на Джерарде следы чуть надёжнее, чем шлепки на ягодицах. Главное, чтобы они зажили быстро. Когда в дело вступил мой язык, Джерард прекратил давить стоны в комок одеяла, который он обнимал. Дрожь его стона отражалась от стёкол, резонировала с моими костями, но я не мог сосредоточиться на этом. Были дела поважнее: прижав язык и губы чуть ниже копчика, я коротко, чуть лениво спускался вниз, и только когда почувствовал горячую, чуть вспотевшую уже кожу, то надавил на неё кончиком языка, проскальзывая по разогретой гладкости. — Блядь, — лопатки Джерарда напряглись, и он вжался животом в постель, тут же толкаясь задницей ближе к моему лицу. Могу сказать одно: я не слишком любил эту позу, но я любил то, что мы делали. Я был готов игнорировать нарастающее напряжение в шее, ведь зато я мог чувствовать, как смягчается Джерард под моим языком, обводящим по краю его вход. Он толкался бёдрами назад, напрашиваясь на большее, а я его дразнил, не давая это — мой язык кружил снаружи, спускался ниже, сменяясь поцелуями в промежность, легонько давящими на это упругое местечко, возвращался обратно, разлизывая его до влажности от слюны, но я упрямо не проникал внутрь, растягивая удовольствие, а не Джерарда. Мне нравилось, как Джерард реагировал. Его стоны звучали глухо, но я неведомым образом мог ощущать их вибрацию во всём его теле, и она проскальзывала и по моему горлу тоже, чуть терпко, как мёд, а потом заполняла солнечное сплетение, стирая любую тяжесть в груди. Одной рукой я надавил Джерарду на поясницу, и он податливо прогнулся, разводя ноги ещё шире. Второй — пробрался ему между бёдер, поглаживая его член, ответивший на моё прикосновение тем, что чуть дёрнулся и капнул на пальцы смазкой. Джерард такой чертовски чувствительный, это сводит меня с ума. Наверное, неуместно думать о нашем сексе сейчас, но для меня каждый раз, как мы лишались одежды и прикасались друг к другу, был больше, чем просто секс — это была связь, близость, единение. Точно так же, как поцелуи или объятия. Я не могу не думать о таком. Возможно, будет ужасно, если у меня сейчас встанет от этих воспоминаний. Хотя вряд ли — адреналин в моей крови, спровоцированный страхом за свою жизнь, не позволит моему члену встать. По крайней мере, я не умру с позорным стояком. А вот сутки назад ни о каком адреналине и речи не шло. Мой член прижимался к животу, подсыхающий от слюны Джерарда, пока я влажно, безудержно вылизывал его и ласкал рукой. Слюна стекала вниз, ему на мошонку, и мне так сильно нравилось делать его влажным из-за моего языка. Широко лизнув его между ягодиц вверх, я огладил вход большим пальцем, слегка надавливая на него, и Джерард дёрнулся, резко толкаясь бёдрами назад. — Фрэнк, — глухо и обессиленно прошептал он, поворачиваясь через плечо. Его лицо было покрыто алыми пятнами, глаза не могли сфокусироваться на мне, а рот потемнел, и клянусь, ничего красивее, чем Джерард в таком состоянии я ещё не видел. — Сделай с… этим, что-нибудь, Фрэнк, — он глотал окончания и его голос дрожал, и я видел, как тяжело ему сосредоточиться. Это классное ощущение: знать, что одним лишь языком ты способен вывести человека настолько, что он и два слова связать не сможет. Я не особо горел желанием отстраняться, но всё же выпрямился, упирая пальцы в ягодицу Джерарда, а большим продолжая тереть расслабленный, влажный анус. Джерард издал звук на грани стона и мурчания, и я смог проникнуть в него подушечкой, но растягивать его без смазки? Нет уж. Задница Джерарда была очень дорога мне, чтобы обращаться с ней так бездарно. — Посмотри на меня, — убрав руки, я поцеловал Джерарда в плечо, и он перевернулся на спину, тихо охнув. На языке пульсировало желание сказать ему, что я люблю его, но я пока сдерживался. Коснувшись губами его подбородка, я улыбнулся от очередного мурчащего аханья, и Джерард погладил меня по волосам, поднимая моё лицо выше. — Я хочу дойти до четвёртой базы, — выдохнул он, моргая так напугано, словно сам не был уверен в своём решении. — И… Я чист, в смысле, я… Ты можешь сделать это без защиты. Если хочешь. Я немного растерялся из-за его предложения. У меня нет проблем с сексом в презервативе, потому что безопасность и всё такое, да и мои партнёры за последние три года были случайными — тут уже не до наслаждений ощущениями, а элементарно думаешь, как бы не подхватить какое-то венерическое дерьмо после быстрого секса в клубе. Но предложение Джерарда говорило о его доверии, и я не мог не доверять в ответ. Кивнув, я обнял его лицо ладонями, оставляя поцелуй на кончике его носа: — Хорошо. Я, эм… Я тоже чист, в смысле, я сдавал анализы ещё зимой, но я спал только с тобой последние полгода, — почти беззвучно уточнил я. Не знаю, зачем именно я сказал Джерарду об этом, я не хотел, чтобы это звучало как упрёк. Я надеюсь, что это так не звучало. Просто очередной факт, очередная правда — я спал только с ним. Я хотел только его. И, может, это эгоистично, сообщать о таком в лоб, но сейчас я думаю, что не зря цеплялся за свои чувства. У меня ничего больше и не осталось. Джерард коснулся моей щеки, убрал отросшую чёлку со лба, поцеловал в нос тоже, отчего я усмехнулся — как забавно мы отзеркаливали прикосновения друг друга. Поцелуй, в который он втянул меня, казался чуть водянистым на вкус, но меня всё устраивало. — Сейчас, подожди, я смазку возьму, ладно? — шепнул я, когда Джерард отстранился, и он с коротким хмыканьем кивнул. Свесившись с кровати, я начал шарить рукой под ней, точно зная, что смазка валяется где-то здесь. Удивительно, как за пару месяцев озлобленной (исключительно на самого себя) дрочки я не извёл весь флакон целиком. Там оставалось не так много, но вполне хватило бы нам на сегодня. Сбив пальцем пластиковый колпачок, я выдавил немного себе на ладонь и Джерарду на бедро, а он вздрогнул, усмехаясь: — Нагрей её немного, хорошо? — облизал он нижнюю губу, с интересом следя за моими действиями. Его грудь всё поднималась, высоко и сбивчиво, а я то и дело отвлекался, разглядывая его лицо, оттого и тянул время, что явно нервировало Джерарда — он чуть дёргал коленом, возя ягодицами по постели, и его пальцы отстукивали едва слышный ритм по одеялу. Может быть, я подсознательно чувствовал, что это последний раз, когда я прикасаюсь к нему, поэтому не хотел спешить? Но ночь сгущалась над нами, переваливая за полночь, а значит… Значит, у нас не было так много времени, как я хотел. Оно истекало сквозь мои пальцы, равно как и смазка, вязкая и действительно чуть прохладная, которую я растирал, пытаясь чуть согреть. Хорошо, что я хотя бы могу пережить эту ночь заново, пусть и в своих воспоминаниях. Агония разума на грани смерти не так плоха, если тебе есть, что вспоминать. — Ты ведь знаешь, что можешь остановить меня в любой момент, если тебе вдруг станет неприятно, да? — посчитал нужным уточнить я, и Джерард откинул голову назад, шумно сглатывая — его кадык дёрнулся под кожей, а меня сковало нежностью и щемящим желанием поцеловать его шею. — Я знаю. Но не думай, что я сахарный и рассыплюсь из-за какой-то возможной неосторожности. — Не сомневаюсь, — решив, что смазка уже достаточно нагрелась от трения моих пальцев, я скользнул ими под мошонку, продвигаясь ко входу в тело Джерарда, и он шикнул от прикосновения, размыкая губы с громким чмоканьем. — Но это важно для меня, чтобы у тебя не было никакого дискомфорта. — Ты используешь смазку и целую вечность вылизывал меня, — фыркнув, Джерард согнул одну ногу в колене, чуть шире раздвигая их для моего удобства. Свободной, чистой рукой я подтянул подушку, пытаясь запихнуть её ему под бёдра. — Этого уже вполне достаточно. — Мне что, связать тебя, чтобы ты не мешал мне насладиться процессом засовывания в тебя пальцев? — я усмехнулся, закатывая глаза. — Ладно, я не буду тебя связывать. Эм, если честно, мне больше нравится, когда связывают меня. — Да ладно? Учту, — невесело улыбнувшись, Джерард приподнялся на локтях, и приоткрыл рот для следующего едкого замечания, но мой указательный палец плавно вошёл в него, и вместо слов с его губ слетел стон, тающий в мягкое хныканье. В ту секунду мой разум разрывался между фантазиями о том, как именно учтёт Джерард мои маленькие кинки, и внимательным отношением к его ощущениям, а вот сейчас я думаю, что мне просто следовало сосредоточиться на Джерарде, а не на том, как дёрнулся мой член, стоило мне подумать о нём, связывающим мои запястья и седлающим меня. Ладно, я всё ещё был сосредоточен. Мой нос завис прямо у носа Джерарда, и наше дыхание смешивалось, пока моя рука плавно двигалась. Одного пальца Джерарду довольно быстро стало не хватать, и он сам схватил меня за запястье, шепнув на ухо: «Добавь второй». Его губы оставили лёгкий укус на моём плече, когда ещё немного ненагретой смазки капнуло на промежность, чтобы второй палец не вызывал никакого трения. И, боже, не в первый раз мои пальцы были в Джерарде, но сейчас я ощущал ответственность, а предвкушение того, как далеко мы попытаемся зайти, будоражило меня, ощущаясь словно пузырьки глубоко в моём желудке. — Как ощущения? — спросил я самую глупую, но необходимую вещь, и Джерард обнял меня за плечи, фырчаще чмокая в уголок рта. Он мотнул головой, притягивая меня так, что я едва мог двигать пальцами, но зато прижался к нему всем телом, и… Честно говоря, это было лучше, чем если бы я быстро двигал рукой, глядя на Джерарда свысока. Вместо ответа он поцеловал меня, проскальзывая языком в рот, мягко и лениво, совершенно неторопливо — и мне нравилось, что мы оба не пытались спешить, хоть я и тормозил сильнее, чем он. — Ты хочешь развести меня на грязные разговорчики? — мурлыкнул Джерард, прикусывая мочку моего уха. Я отрицательно мотнул головой: — Мне просто важно знать, что ты чувствуешь. — Я чувствую твои пальцы и думаю, что мне нужен третий, — простонал он в ту секунду, когда я согнул пальцы наконец, упираясь в обманчиво упругую припухлость простаты. Я опустил лоб Джерарду на плечо, выдыхая, и повторил толчок, массируя его внутри, а не растягивая, и от того, как мышцы сжимались вокруг моих костяшек, я чувствовал, что я на верном пути. Те разы, когда мои пальцы добивали Джерарда до оргазма, стимулируя его простату и вынуждая его член истекать, были отличным опытом, и я не сопротивлялся идее повторить это. Вот только когда я попытался сползти ниже, окружая член Джерарда ртом, он прихватил меня за волосы, останавливая: — Фрэнк, нет. Я… Хочу просто чувствовать твои пальцы, добавь третий, ладно? Я в порядке. — По-моему, твой член немного… — Я в порядке, — настойчивее повторил он, опуская руку между нашими телами и сжимая основание члена. — Я не хочу кончать, пока ты меня растягиваешь. Настроения перечить ему у меня не было. Мой взгляд скользнул вслед за его запястьем, фиксируя, как слабо поглаживал себя Джерард, и я кивнул, соглашаясь с его желанием. Ещё немного смазки — в ту секунду меня мало волновали капли, что падали на простынь, оставляя на ней влажные следы, а теперь и подавно, — и я протиснул в него третий палец, останавливаясь и просто слегка проворачивая запястье. Джерард меня не торопил, и сам не торопился тоже, немного двигая бёдрами, но только чтобы удобнее лечь, а я решил, что лучше пока отвлечь его, и наклонился, упираясь носом на пару рёбер ниже соска. Меня встретила мягкая, чуть натянутая кожа бока, когда я начал целовать и легонько покусывать Джерарда, отчего он вздрагивал, совершенно по-дурацки хихикая. — Тебе щекотно? — Ага, — кивнул он с улыбкой. — В этом весь смысл, — бросив на него короткий взгляд, я расслабил пальцы, не держа их сдвинутыми, а наоборот, растягивая чуть в ширину, а языком скользнул от места едва заметного укуса вверх, к соску. Неторопливая дрожь бёдер Джерарда подсказывала мне, что я слишком уж осторожничаю, но всё-таки — не так просто отличить стоны боли от стонов удовольствия, знаете? То, как он выдыхал, вибрировало в его грудной клетке, то, как он сжимался, передавалось через кончики пальцев по всей моей руке до плеча, но я всё ещё не мог позволить себе резкость. Даже когда Джерард сказал: — Блядский боже, Фрэнк, — и дёрнул бёдрами так сильно, что мои пальцы вошли в него до упора, а потом он добавил: — Твои пальцы меня с ума сводят, но или ты сейчас согнёшь их, или… — Или что? — я отпустил его сосок, сжатый у меня между губ, и легонько подул, заставляя Джерарда ещё раз дёрнуться. Пальцы, конечно же, согнулись, и я двинул рукой быстрее, но не так, чтобы дать Джерарду то, что он хотел, изнывая под моими руками. Он толкнул меня в плечо, хныкнув, и в следующую секунду потянул за волосы: — Ты маленькая зараза, знаешь об этом? — Я компактный, а не маленький, — привычно отозвался я, по его глазам видя, что наконец-то можно не сдерживаться. Толкнув его лечь обратно, я выпрямился, прижимаясь своим членом к его бедру, а запястье сгибая почти под прямым углом, чтобы максимально глубоко войти пальцами. Джерард приоткрыл рот, и я знал, что он собирается мне что-то сказать, но затем я почти вытащил пальцы, тут же толкаясь снова, и он застонал: — Фрэнк, Фр-р-рэнк, — клянусь, я в жизни не слышал более притягательного рычания. Столкнувшись с ним лбом, я подсунул вторую руку под поясницу, подтягивая Джерарда на себя, и он сжался, с усилием толкнувшись навстречу моим пальцам. Словно ему было мало — и я ощущал лёгкую гордость от того, что Джерард так рьяно хотел большего. Именно со мной. Даже будучи не уверен, что я имел для Джерарда особое значение, я знал, что он возвращался по ночам ко мне — только ко мне. Может быть, в этом и есть смысл, я не знаю. — Как ты хочешь это сделать? — немного волнуясь, спросил я, когда Джерард сам соскользнул с моих пальцев и потянулся к моему члену, намекая на переход к основной части. Хотя, разве всё остальное, что мы делали на протяжении месяцев, не было основной частью? Секс с Джерардом был прекрасен в любом проявлении, даже если в этом не участвовал мой член. Услышав мой вопрос, Джерард растерянно пожал плечами, а его улыбка на секунду стала немного мечтательной. — Было бы неплохо, ляг ты на спину, — прошептал он, и я бы сделал это по его просьбе, но он всё ещё ласкал мой член, держа пальцы на середине ствола, пока большой палец по кругу гладил головку. Выдохнув сквозь зубы, я мотнул головой и осторожно разжал его пальцы, следом поглаживая влажную серединку ладони. — Ладно, — я соглашался, потому что, во-первых, эта поза удобнее и всё такое, а во-вторых, мне нравилась мысль, что я буду смотреть на Джерарда, оседлавшего меня. Хотя, спросите меня, а какая мысль мне не нравилась? У меня перед глазами плыло от фантазий, в которых я прижимался к Джерарду, толкая его спиной на свою кровать, или обнимал его за плечи, разводя ягодицы ладонями. Любая поза была хороша. Всё что угодно, если мы делали это вместе. Так много надежды, что я успею, я смогу узнать, каково это — чувствовать Джерарда ближе, глубже, невероятно разным, но каждый раз таким интимно открытым для меня, — вот, что кипело во мне. Я выдохнул, когда он прижался к моим бёдрам, садясь сверху. Я видел его в такой позе достаточно раз, но обычно мои руки участвовали в процессе, не мой член. А теперь Джерард держал его у основания, не давая мне расслабиться, и глубоко дышал, словно готовился. — Возьми ещё смазки, и… — Фрэнк, — застонал он, второй рукой неряшливо прикрывая мой рот. Мне оставалось только лизнуть его ладонь, и Джерард засмеялся, но руку не убрал. — Успокойся. Я умею заниматься сексом, окей? — Мхм, — согласно промычал я, не предпринимая больше попыток вырываться. Моё тело вздрогнуло, когда Джерард капнул смазкой на член, спеша размазать её по длине. Странным образом мне нравилось, что он взял инициативу на себя, полностью подчиняя и меня, и процесс своему желанию. Джерарду необязательно было говорить об этом вслух, чтобы я почувствовал: ему нужно сейчас контролировать ситуацию. Это придавало ему уверенности, а мне — спокойствия, что он чувствует себя хорошо. Потому я не торопил его, хоть и слегка хотелось, просто отвлекал, выводя линии и круги пальцами на бёдрах. И смотрел — неотрывно. Словно ещё одна сцена из фильма про мою жизнь, который никогда не снимут: крупным планом, ярко и отчётливо я видел, как низ его живота и внутренняя сторона бёдер напряглись, стоило Джерарду приподняться, зависнуть надо мной. Я видел напряжение его запястья, когда он потянул мой член между своих ног, и я застонал ему в ладонь, когда головка упруго ткнулась в него, и Джерард чуть опустил бёдра, давя на мой член так, чтобы я мог проскользнуть, наконец-то почувствовать его изнутри. И это не было откровением, понимаете? Это ощущалось естественно. Да, секс — не вершина отношений, но секс был отличным способом переплести нашу с Джерардом близость, затягивая узлы крепче, и я почувствовал себя так естественно и спокойно. А потом снова застонал: Джерард опустил бёдра, сжимая меня в себе до конца, и прижался ко мне, издавая тяжёлый, немного облегчённый выдох. Я встретился с ним взглядом, и понял, что он улыбается: несильно, чуть затуманено, так же, как и его выдохи были похожи на скольжение тумана по земле — но искренне, а его искреннюю улыбку я любил больше всего в этом мире. — Это… — прошептал я сквозь его ладонь, но Джерард перебил меня, дополняя: — Хорошо, — он скользнул языком к уголку губы, зализывая его, и кивнул, чуть плавно перекатываясь вперёд. Мы оба синхронизировались во вздохах, а потом Джерард наконец-то отпустил моё лицо, размазывая мою же слюну мне по щеке. Фыркнув, я проскользнул руками к его груди, оставляя пальцы застывшими на рёбрах, а ноги слегка приподнял, сгибая в коленях. Закатив глаза, Джерард простонал: — Чёрт, Фрэнки… Так хорошо. Двигайся, пожалуйста, двигайся. Я и сам этого хотел. Зная, что Джерард не из тех, кто будет торопиться только чтобы доказать себе или кому-то ещё (мне, например — других тут не наблюдалось) что-то непонятное, я мог позволить чуть больше движений, чем просто ждать, пока он сам начнёт объезжать меня. Но это всё ещё не было о спешке — это было о попытке почувствовать друг друга, вот как. Джерард держал одной рукой моё плечо, а второй гладил по щеке, а я плавно подталкивал его вверх, мягкой волной двигаясь без пока без попыток выбить из него дух толчками. Но я всё ещё скользил в нём, а не просто был внутри, и он сжимался на мне, с каждой секундой его стоны становились ниже и чуть громче, и я знал, что ему хорошо. До алых пятен на щеках и груди, до плавно вздрагивающего от толчков члена — хорошо. Я потянулся выше, упираясь локтем в постель, чтобы приподняться, и он встретил меня своими губами, следующий стон издавая прямо в поцелуй. Я действительно чувствовал тревогу, боясь сделать что-то не так. Хотя между нами с Джерардом всё как-то само по себе хорошо складывалось, в том числе и в сексе, тогда я переживал, что всё-таки я могу что-то испортить (как уже испортил признанием в любви). И дело было не только в тревоге: я хотел позаботиться об удовольствии Джерарда, а не просто засунуть член ему в задницу (превосходно мягкую и так же превосходно сжимающую меня задницу). Это происходило само собой: сейчас я могу рефлексировать своё поведение, потому что мне больше ничего и не осталось, — но тогда я просто потянулся рукой к его члену, влажному от лубриканта, шелковисто скользящего по пальцам, и сжал его, отвлекая от любых возможных неприятных ощущений. — Блядь, да, вот так, — подсказал мне Джерард, выдыхая на ухо, и я понял, что наша поза, то, как я вхожу в него, как ласкаю рукой — это всё правильно. Не спешить и не медлить, не менять позу — вот всё, что от меня требовалось. И хотя мне было нелегко сдержать желание двигаться чуть быстрее, я всё ещё просто подчинялся ему, пока ритм наших толчков и скольжения не синхронизировался, и Джерард не выпрямился, отклоняясь к моим коленям спиной. — Ты красивый, — снова простонал я, как единственную истину, в которую верил. Джерард с всхлипом мотнул головой, только подтверждая мои слова. Я радовался, что лампа на подоконнике давала достаточно освещения его телу, изогнутому навстречу мне, с покатой линией живота и боков, с мягко светящимся контуром его силуэта и его гладкой на вид кожей. Он был бледным, гибким и податливым, а его волосы словно тёмный ореол окутывали его голову, липли к влажным щекам и лбу. И как, скажите, я мог не считать это красивым? Потемневшие от поцелуев губы, следы моих пальцев, мягко сжимающие его тело, родинки, складочки, неровности, дорожка волос на животе — я любил всё это, и может, я не художник и не смогу передать то, что видел, на бумаге, но я мог смотреть на это, запоминать, и воспоминания для меня крепче любого страха. — Ты можешь быстрее, если хочешь, — голос Джерарда звучал немного в нос, сдавленно, но мне он казался перекатом газировки с сиропом на языке. Перехватив его руку, я сжал пальцы между своих, проводя линию по краю ладони большим пальцем, и второй рукой чуть потянул его за бедро выше, чтобы через секунду с мягким шлепком войти обратно. И, вот оно — по задрожавшему взгляду Джерарда было заметно, что он этого ждал. Я потянул его за бедро опять, и он поддался, ловя ритм быстрее, чем я даже успел бы его задать. Его тело приподнималось за полсекунды до того, как я со шлепком бёдер по ягодицам входил в него, чуть подбрасывая вверх, и это быстро превратилось в слаженную работу наших тел, чувствующих, как синхронизироваться. Он сжимался, когда я входил глубже, и выталкивал меня на подъёме, и мне пришлось очень контролировать себя, чтобы не кончить тут же. А у меня, между прочим, не всё так уж хорошо с самоконтролем — вы это уже могли заметить. Сместив руку с бедра на ягодицу, я слегка подталкивал Джерарда, и к шлепкам между наших тел примешивались ещё и лёгкие шлепки ладони по коже. И его стоны. Много бесстыдно шумных, откровенных, звенящих между стенами и зависающими в воздухе рядом с пылью стонов — тонкие стены дома наверняка не могли укрыть от соседей, чем мы занимались, но едва ли меня это заботило. С рычанием и всхлипами Джерард то стонал, то звал меня по имени, перекатывая звуки, вибрируя ими даже сквозь сомкнутые губы. Я и не думал, что могу довести его до такого состояния. Я не думал также, что смогу так легко подкидывать его на себе, но весь его вес не казался мне тяжестью. То, что я видел перед собой, казалось мне прекрасным. Я не перестану жалеть, что так мало напоминал Джерарду, насколько он был красивым для меня, — мне стоило не робеть и найти в себе смелость для честности раньше. — Фрэнк, Фрэнки, — проскулил Джерард, закусывая губу, и я воспользовался тем, как он замешкался на доли секунды. Потянул его за бёдра, снова приподнимая, и легко выскользнул из его тела, оставляя только влажный мазок членом по коже. На мгновение его взгляд стал растерянным, немного обиженным даже. Это забавляло, но совсем чуть-чуть. Улыбнувшись так, что даже скулы заболели, я перетянул его, переворачивая на спину, и навис сверху. — Я хочу так. — Ох, — он выдохнул, расслабляясь на глазах. Не знаю, чего он там себе надумал? Что я хочу прекратить происходящее? Нет, я бы не смог. Всё моё тело тянулось к Джерарду, желая стать с ним одним целым. Стать больше, чем просто парой людей, сплетённых в попытке заняться сексом. И, наверное, моя решимость, что буквально вибрировала за пределами моей кожи, успокоила Джерарда, как успокоило и то, что я вернулся к нему. Потянувшись, я поцеловал его в висок, солёный и влажный от пота: — Ногу чуть приподними… Да, вот так, — шепнул я на ухо, касаясь губами бархатистой мочки, и помог ему лечь удобнее. Джерард, впрочем, и сам понял, чего я хочу. Его колено прижималось к груди, пока вторая нога обняла меня чуть ниже бёдер, и вот так откровенно раскрытый, влажный, он ждал, когда я снова войду в него. Как я мог ему отказать, боже? Мои губы, мягко проехавшись по его щеке, коснулись его рта, а членом я скользнул по его влажной промежности, даже не пытаясь рукой помочь и направить себя. Несколько секунд откровенно дразня, я ощущал, какой Джерард снаружи горячий, но внутри он был ещё горячее, когда я всё-таки вошёл в него снова, проскальзывая плавным, ровным движением. — Блядь, — он прогнулся навстречу так резко, и я решил, что Джерарду больно, но в следующую секунду он схватил меня за бок, не давая останавливаться. — Двигайся. Ладонью я провёл по его бедру, кивая согласно, а затем перехватил мягкую, податливую ляжку, прижимая руку почти рядом с ягодицей. Тряхнув головой, как собака, я избавился от навязчивого желания зациклиться на контрасте его бледного, покрасневшего бедра и своей тёмной ладони, и сосредоточился на другом — наши тела соприкасались, и я видел в этой позе, как Джерард раскрывается от моих толчков. Когда хочешь всего и сразу, тяжело определиться, вот и я не мог, разрываясь между желанием вот так, сидя и глядя на Джерарда сверху, двигаться в нём, оглаживая взглядом каждую складочку, каждый дюйм его тела, — и желанием навалиться, не оставляя никакого пространства между нашей кожей. Победило второе, и через секунду колено Джерарда упиралось мне в плечо, чем я не преминул воспользоваться, целуя маленький, до этого мною не замеченный синячок на внутренней стороне. Он усмехнулся, тут же переводя смешок в стон из-за того, насколько глубже стал мой толчок. — Я хочу, чтобы ты двигался, — раскатисто промурлыкал Джерард, подставляя мне шею в доверительном, открытом движении. Я так хотел оставить на коже следы своих зубов, но целовал только губами. Коленями я упёрся в промявшийся под нами матрас, перенёс вес на левую руку и скользнул языком в рот Джерарда, угадывая во вкусе его слюны нотки, которых не могло существовать в реальности, но я всё равно их чувствовал. Джерард был пьянящим коктейлем для меня, и вот в ту секунду, двигаясь в нём всё быстрее (так, как он этого хотел и просил меня), я мог разложить его запах, его вкус, всего его на составляющие. Дикая смесь шартреза и коньяка в глазах, потемневшая до оттенка капелек тыквенного масла, которые моя мать оставляла на свежем хлебе в те редкие моменты, когда у неё были силы готовить, напоминала мне о доме — и это так странно, вспоминать о доме в момент, когда ты занимаешься сексом (лучшим сексом в своей жизни, даром, что это твой последний секс). Но, может быть, я вспоминаю об этом сейчас? И да, вкус Джерарда совсем слабо напоминал мне сейчас о вишне — терпкость, что я чувствовал на языке, скорее походила на черри бренди, чем на вишнёвый сироп, но я угадывал тут и пряную кислинку цукатов, и туманную поволоку зимнего моря, как в амонтильядо*, с сухим, чуть ореховым привкусом. Клянусь, это был бы самый сумасшедший в мире коктейль: тёмный херес, черри бренди, шартрез и сверху, чтобы закрыть меня удушающе свежей пряностью бергамота и можжевельника — джин марекапри*. Пьянит с одной капли. Но всё ещё не так сильно, как Джерард. Так странно, что пока Джерард стонал мне на ухо, умоляя двигаться быстрее, я думал только о том, что люблю его. Эта мысль снова настолько захватила меня, что как тогда на пляже, я не мог ей сопротивляться. У меня даже не всколыхнулось понимание, что это несвоевременно — и прости меня, Джерард, за мой эгоизм, но теперь я не жалею, ведь знаю, что эти чувства никогда бы и не нашли «своё время». Но они должны были найти выход из моего сердца, пусть даже это походило на зверя, ломающего мои рёбра изнутри. Изнутри — всё ещё лучше, чем снаружи. Поэтому я не сдержался. Весь мой вес всё ещё удерживался на левой руке, а тяжесть бёдер Джерарда давила мне на спину, животом я ощущал, как наши пальцы сталкивались, пытаясь в две руки ласкать Джерарду член, не давая ему отступить от возбуждения ни на шаг, а по вискам тёк пот, равно как и по загривку, и я видел (не хотел видеть, а действительно видел) в его глазах, что он нуждается во мне. Кто бы сдержался на моём месте? — Я люблю тебя, — простонал я, целуя его быстрее, чем он смог бы меня оттолкнуть, или сказать, что он меня не любит, но кажется, что Джерард как будто и не собирался этого делать. Его пальцы судорожно вжались мне в лопатку, что было почти больно, но он целовал меня, отвлекая от боли. Знаете, на что было похоже целовать его в ту секунду? На смерть в автокатастрофе, в которую превратились для меня его зелено потемневшие глаза. Когда машина срывается с моста на полной скорости, и мир крутится вокруг своей оси те жалкие секунды, что остаются у тебя до падения в ледяной и негостеприимный океан — вот таким был наш поцелуй. Вот только вместо холодной воды каждую кость в моём теле превратил в труху стон Джерарда, горячо лизнувший слух, а потом он натянулся, с хрустом костяшек впиваясь рукой в мою спину, и вязкая пульсация окутала мои пальцы, скользко и долгожданно пачкая их. «Я люблю тебя», — подумал я ещё раз (а может, я произнёс это вслух, если честно, я сам не понимаю), и хотел выйти из него, сжавшего мой член так сильно, что я ощущал мельчайшее сокращение мышц внутри него. Нет, я вру — на самом деле я не хотел отпускать его ни на секунду, но знал, что мои толчки могут быть неприятными, и пытался поступать правильно в противовес тому, что говорил. Говорил-то я вещи, которые правильными никак быть не могли, верно? Но Джерард потянул меня за плечо, переползая рукой на шею, и сипло беззвучно прошептал «не надо». И я остался, прижимая его к себе, ощущая, как сперма постепенно холодит мне пальцы, а его сердце бьётся так сильно, будто оно больше, чем даже его тело, будто я прикасаюсь к нему напрямую. Что бы мне после ни говорил Марко, я ему не верю. Я видел своими глазами, как зелень в глазах Джерарда темнела, расплываясь блеском, видел, как ресницы слипались, как его губы дрожали и тело тянулось ко мне — это не подделать, и так не бывает просто от скуки. Мне не пришлось бы даже задавать глупые вопросы, чтобы понять: Джерарду хорошо. Он пытался отдышаться, глубоко вдыхая и поднимая на вдохе живот ближе к моему, и его взгляд, поплывший и расслабленный, едва касался моего лица, а я замер, ожидая, когда ему станет легче. Только кончики моих пальцев на левой руке, которой я всё ещё держался на весу, легонько касались его шеи. Я думал, когда он придёт в себя, то напряжётся, выталкивая меня из своего тела, но Джерард медленно разлепил губы, глянцево блестящие от слюны, и хрипло позвал меня: — Фрэнки, — и я бы сказал «я душу готов продать за это фрэнки», но факт в том, что я её уже давно продал, только не дьяволу, а самому Джерарду. — Фрэнки, кончи в меня. Пожалуйста. Мне это нужно. В следующую секунду он ещё теснее сжался вокруг моего члена, а пятки скользнули мне по пояснице, буквально припечатывая мои бёдра к его. Взгляд у Джерарда был сумасшедшим, а стоны — сводящими с ума уже меня. У меня и шанса не было выйти из него, отдрочить и кончить куда-нибудь на живот, на бедро, чёрт, я не знаю — он заставлял меня двигаться в себе, обнимая пальцами мою шею и слегка надавливая под кадыком. Хотя движениями я бы это назвал с трудом: настолько тесно он сжимался, что о большой амплитуде и речи не шло. Я просто был глубоко в нём, стонал сквозь зубы от жаркого давления мышц, балансируя так близко к краю, что удержаться у меня уже не хватало сил. Смысла сдерживаться я тоже не видел. Мои руки задрожали, когда очередная волна судорожной пульсации окружила мой член, и я напряг их до боли в запястьях, чтобы не рухнуть на Джерарда, делая последний толчок бёдрами, прежде чем кончить в него, рвано и сипло выдыхая его имя. Он не отпустил меня даже после этого. Влажные ладони скользнули мне на лопатки, Джерард привлёк меня, обнимая. Выпростав руку из-под своего живота, всё ещё мокрую от его спермы, что слегка липла, подсыхая, я в ответ пропустил ладони Джерарду под бока, ещё теснее сплетаясь с ним телами. Хотя моё ухо прижималось к его плечу, я слышал, как бьётся его сердце. Оно гулко и громко отсчитывало бой везде в его теле — далеко за пределами груди. Билось внизу живота, билось между ног, и я ощущал отголоски этого боя медленно остывающим членом, билось в шее, на губах, на кончиках пальцев, которые очерчивали мои лопатки. Везде. Его сердце билось везде. Сосредоточившись, я различу биение его сердца в моей памяти, и отличу его от собственного — моё совсем не так звучит, как у Джерарда. Следующие полчаса или около того размылись в моей памяти в одну долгую, полную счастливой истомы секунду. Мы целовались, мы были рядом, обнимали друг друга, делили дыхание, чувствовали друг друга ещё ярче, чем в сексе — после оргазма чувствительность заострилась, выдавая больше, чем могла. Мне не хотелось больше двигаться, отстраняться, отпускать Джерарда, и я не замечал ничего за пределами наших объятий. Сквозняк по вспотевшей пояснице? Неприятно слипшиеся от засохшей спермы пальцы? Напряжение в бёдрах? Плевать. У меня был он, и остальное терялось, таяло, как тени в сумерках. Первым, как ни странно, идиллию нарушил я. Во рту было чертовски сухо из-за секса, поцелуев, рваных выдохов, и я осторожно приподнялся, тут же вздрагивая. Когда к моему телу не прижималось горячее тело Джерарда, комната тут же теряла очки уюта, как и моё ощущение в целом — тоже. Плавно, я выскользнул из Джерарда, и он охнул, а всё, что я успел заметить — как он напрягается, сжимаясь. — Я запачкаю тебе простыни, — в его голосе не было никакой вины и близко, я знал, что он даже не чувствует неловкости из-за происходящего. Мне это нравилось. Поцеловав его чуть ниже рёбер, я перекатился, слезая с кровати, и прошлёпал на кухню. Квартира как будто кружилась после случившегося. В такие моменты я замирал, прикрывая глаза и вспоминая детство. Почему-то именно головокружение у меня ассоциировалось с мультфильмом, который я смотрел в детстве — что-то про полевых мышей, пытавшихся спасти свой дом от весенней пашни*. Я даже не уверен, действительно ли там была такая сцена, или это просто моя память подсунула мне ложные воспоминания? Но головокружение всегда напоминало, как домик мышей поднимали в воздух с помощью верёвок, пытаясь перенести их на другое место — и всё внутри тряслось, падало и дрожало. Вот так и стены моей квартиры после секса с Джерардом тряслись и дрожали, кружась вокруг меня. Но если в детстве меня это пугало и я спрашивал у мамы, что если наш дом тоже уронят с лопнувших верёвок — то сейчас я замер, улыбаясь, пока рука нашла опору в шероховатой поверхности стены. Я больше не был маленьким мальчиком, боящимся трясущихся стен. В ту ночь я чувствовал в себе силы сделать всё правильно. Мне казалось, теперь ничто мне не помешает. Джерард будет рядом — я без слов слышал это в его поцелуях. О, как сильно и наивно я в это верил! Даже смешно. Знаете что? Я болван. Таким, как я, нельзя верить в лучшее. Сами подумайте: каждый раз, как я допускал мысли о том, что всё хорошо, всё тут же начинало лететь в какую-то чёртову пропасть. Может, таким, как я, просто не суждено это самое лучшее. Бывают же разные судьбы, моя — вот такая. Парень, о котором вспомнит только его мама (и решит, что он сгинул в большом городе), и, может быть, ещё один человек, в последнюю его ночь хранивший его сердце. Что ж, по крайней мере я успел почувствовать, каково это — любить. Я вымыл руки и долго пил воду прямо из-под крана, а потом набрал кружку и вернулся к Джерарду. Тот лежал на спине, выпрямив руку высоко над головой, и между пальцев у него дымилась сигарета, а пепел бесстыдно сыпался на край подоконника, отчасти попадая вниз на постель. Увидев меня, он приподнялся на локте, потягиваясь, и завёл руку назад, на ощупь находя пепельницу. Промахнулся, конечно же — и сигарета оставила след на подоконнике. Но мне было плевать. — Я принёс воды. Тебе нужны салфетки? — Та часть меня, что боится напугать тебя моей неряшливостью, хочет ответить «да», — протянул Джерард, улыбаясь, и взял у меня кружку, а я только и мог, что закатить глаза: — Уже поздно меня пугать, к тому же, ты только что потушил сигарету о мой подоконник. — Да? Извини. Мне жаль твой подоконник. — Тебе не жаль, — фыркнул я, и Джерард кивнул, улыбаясь даже в тот момент, пока пил воду. Я думаю, его всё устраивало. И эта мысль нравилась мне. Джерарду нравилось оставаться рядом, а я наслаждался этим. И мне хотелось большего — наслаждаться этим отсутствием сожалений вместе. Подтянув край простыни, я кое-как вытер остатки спермы с его живота, оставив на коже красные натёртые пятна, но не стал прикасаться к Джерарду между ног, позволив ему самому решить, нравится ли ему ощущение спермы, влажно липнущей между ягодиц. Он отставил чашку и резко потянул меня, вынуждая упасть на постель, а потом снова залез на мои бёдра, окружая собой, как самыми надёжными объятиями. Я хотел бы остаться в этом моменте навсегда. Сейчас мне даже не хочется думать о происходящем после. Секунда за секундой, моё время с Джерардом утекало, а я тратил его так бездарно — хотя что я ещё мог делать, кроме ленивых поцелуев и тихой болтовни? Не мог же я его заставить сбежать со мной прямо в ту ночь? Нет, конечно. Мы не говорили о будущем. Мы не говорили о своих страхах. Не говорили о том, что ждёт нас утром, и как мы будем справляться с последствиями случившегося. На самом деле, это не было важными разговорами — но кто ведёт важные разговоры после секса? Только зануды и безумцы. Джерард слез с меня, и мы легли на бок, лицами друг к другу, его нога прижималась к моему бедру, а его ладони обнимали меня за шею. — Ты знаешь, в детстве я рисовал красками и всё никак в голову взять не мог — почему белая первая заканчивается? — тихо шептал он, глядя куда-то сквозь меня, а я следил за тем, как лампа на подоконнике мерцала отблесками на его радужке. — Вот так рисуешь, а она заканчивается. И я злился, почему её, белую, отдельно не продают? — Не продают? — Ну, в детстве я не видел. В Саммите ни в одном магазине не было белой краски отдельно. И когда тебе пять, это кажется такой трагедией! Только потом я догадался искать не в супермаркетах, а поехать с бабушкой в специальный магазин. Это было лучше, чем рай. Я купил себе десять баночек белой краски. А потом переключился на карандаши, и она так и засохла. Я не мог понять, а почему Джерард мне это рассказывает? Но я его слушал. Может, наши разговоры и не были важными во взрослом смысле, но он делился частью себя, а я нашёл своё место в его волосах, которые перебирал пальцами, сплетая неловкие кривые косички. Иногда нам не стоит искать скрытый смысл в словах других людей. Иногда нам стоит просто слушать. Но я так не умею. Мне было немного страшно. Вдруг это я — банка белой краски, что была нужна Джерарду, но стоило ему её получить, как он переключился на что-то другое, что-то новое? Это вздор. Я знаю, что эти мысли не могли быть правдой. Я не хотел оказаться забытым и высохшим и скрипнул зубами, прогоняя мысли к чёрту. А потом коснулся губами его виска, напоминая о себе, о своих чувствах: — Останешься до утра? — я ждал «нет», но Джерард кивнул, улыбаясь. Он кивнул, он согласился остаться со мной, провести ночь без спешки и попыток сбежать до рассвета, словно первые солнечные лучи способны выдать наши секреты. Уже в эту секунду мне стоило задуматься, что события складываются слишком хорошо, чтобы не наказать меня за мимолётное счастье позже, но я растворился в удовольствии целовать Джерарда с мыслями, что он уснёт в моей постели, он проснётся в моей постели, он останется, пусть даже на пару лишних часов. Мне с ним, конечно, ни пары лишних часов, ни всей жизни не хватило бы. Приподнявшись, я коснулся его щеки: — Держи глаза открытыми, — прошептал я, и Джерард комично округлил их, стараясь не моргать. Моё внимание остановилось на его ресницах на левом глазу, слипшихся посередине. Осторожно, кончиком пальца я попытался их поправить, и Джерард засмеялся, тут же жмурясь и уходя от прикосновения. — Глазам щекотно. — Как им может быть щекотно? — Я слышал, у японцев есть жанр в порно, где облизывают глазные яблоки*, — некстати заметил Джерард, и я глухо хихикнул, роняя лоб ему на плечо. — Я не собираюсь облизывать твои глаза. — Спасибо! Мама в детстве так делала, когда мне что-то в глаз попадало. — Мерзость, если честно. — Знаю, — хоть Джерард и согласился со мной (и у меня не было причин не верить, что он тоже не в восторге от облизывания глаз), но лицо у него было расслабленное и чуть мечтательное. Мне нравилось смотреть на него в такие моменты. Смотреть и гадать, о чём он думает? Вспоминает ли он те счастливые моменты детства, что теперь были безвозвратно утрачены? Я тоже вспоминал их рядом с ним. Пока он молчал, улыбаясь не мне, я улыбался ему и думал: господи, как далеко я зашёл. Думал: господи, насколько счастливее были бы эти воспоминания, будь он их частью. Наша жизнь складывается из праха, скреплённого эмоциями, и в этом прахе — всё наше прошлое. Очень часто, глядя на Джерарда я чувствовал, словно он — часть этого праха, что останется навсегда во мне, даже когда я сам истлею, но в ту ночь, что плавно, неумолимо перетекала в утро, я ощущал это особенно остро. — Люблю тебя, — выдохнул я не ради ответа, и Джерард устало моргнул, приоткрывая рот, чтобы в очередной раз убедить меня не говорить подобное. Прежде, чем он перебил меня, я прикоснулся к его губам пальцем: — Тише. Знаешь, почему я говорю тебе об этом? — И почему же? — промямлил он. Я выдохнул, отпуская его губы, но взамен провёл ладонью Джерарду по щеке: — Не потому, что хочу услышать от тебя то же самое в ответ, особенно если ты скажешь их просто потому, что считаешь себя должным. Я не ради себя говорю это, Джи. Я просто хочу, чтобы ты знал: ты любим. Есть человек, которому ты нужен. И что бы ни творилось в твоей голове, — скользнув рукой к его виску, я взъерошил волосы, и он неожиданно подался ближе к ладони, жмурясь, — помни: тебя любят. Пусть даже это только я. Просто помни об этом, и мне этого хватит. Он молчал, но я не лукавил — я действительно не ждал ответа сейчас. Куда важнее быть, а не слышать. Моё спокойствие основывалось на вере, что у нас ещё много времени впереди. Но время — капризная материя; его никогда не бывает достаточно, если тебе хорошо. Кто задумывается о таком, когда тебе всего двадцать два, ты смотришь в глаза любимого человека, и кажется, что мир теперь будет играть по твоим правилам? Никто, верно. Странное дело, мир играл по моим правилам, а проигравший всё равно я. — Однажды ты поймёшь, что из всех вариантов ты выбрал полюбить самый неподходящий, — поджав губы, Джерард чуть хмуро посмотрел на меня, будто пытаясь напугать этими словами. Но у него не сработало. Моё чувство было на том этапе своей эволюции, когда никакие слова Джерарда не смогли бы меня остудить. — Если я однажды это пойму, тогда мы вернёмся к этому разговору, — мои плечи чуть сдвинулись, а в сердце, несмотря на щемящее, тесное ощущение за рёбрами, поселилось странное спокойствие. — Но не отбирай у меня право самому решать, что я чувствую, хорошо? — И в мыслях не было, я просто предупреждаю, — улыбка мелькнула на лице Джерарда, тут же стёртая прикосновением моих губ, а пальцами я гладил его по чуть шершавому подбородку, просто потому что любил мягкость его лица под моими касаниями. Поцелуй за поцелуем, объятие за объятием, и снова вместо слов мы оказались втянуты в некое неспешное, плавное сплетение телами. Время ускользало, но я отказывался его ловить. Словно во все наши предыдущие ночи мы с Джерардом просто потерялись в наслаждении прижиматься кожа к коже — и ни один из нас не ставил в качестве цели кончить и успокоиться. Я вообще не хотел кончать. И чтобы это кончалось — тоже. Мне нравилось гладить его мягкое тело, кружа ладонями по матовой бледности боков и груди; мне нравилось чувствовать, как он обхватывал меня за поясницу, впивался пальцами вдоль по верхней части ягодиц или не глядя исследовал линии татуировок на спине. То, что в происходящем опосредствованно участвовали наши члены, было просто ещё одной деталью, а не главным смыслом. Главный смысл — это Джерард. Его блестящие глаза, его улыбка — искренняя и безоговорочно только для меня сейчас. Только для меня. Я даже не помню, почему и в какой момент наши тисканья и обжимания перешли снова к спокойным поцелуям, а Джерард замер, тяжело дыша и обнимая меня под лопатками, оставляя щёку прижатой к моей груди. Я обнял его в ответ, запуская пальцы в волосы. Это успокаивало — чувствовать его жёсткие, непослушно пушистые пряди вокруг пальцев. А потом Джерард неожиданно начал смеяться. После молчания, разбавленного только выдохами-стонами, после тишины его смех прозвучал резко, сначала напугав меня, но я посмотрел в его глаза, действительно счастливые, как мне показалось, и улыбнулся тоже, а потом начал смеяться в ответ. Наши руки столкнулись, и Джерард прижался губами к костяшкам, не прекращая посмеиваться, а я держался за него и смеялся, легко и громко, и мне казалось, что это так долго — наш смех, он не заканчивался, дребезжал в густоте воздуха моей комнаты, и, казалось, ещё чуть-чуть — и кровь пойдёт из носа от смеха, окна начнут дрожать, стены треснут, а земля под нами истончится, поглощая нас. Но этого не происходило. Просто Джерард, продолжая губами прижиматься к моей руке, смеялся, пока не затих, целуя меня во внутреннюю сторону ладони. Мой смех тоже сник моментально, и я чуть удивлённо посмотрел ему в глаза, зачёсывая второй рукой волосы ото лба назад. Я не спрашивал, что это было. Если оно имело хоть какую-то важность, Джерард бы рассказал, верно? — Тебе часто снятся сны о прошлом, похожие на воспоминания, но люди в этих воспоминаниях совсем не те, что были на самом деле? — его голос сейчас напоминал баюкающее мурлыканье, и я подчинялся этим звукам, прикрыв глаза и продолжая перебирать его волосы. Конечно, мне снились такие сны. Я удивлялся, почему Джерард поднял такую тему. В моих фантазиях все мои школьные воспоминания играли ярче, стоило представить его рядом. Только приоткрыв рот, чтобы ответить, я был перебит им, продолжающим свой рассказ: — Или сны о местах из прошлого с людьми из настоящего? Иногда… Один раз мне снилось, что мы с тобой сидели во дворе дома моей бабушки, под её джерсийской сосной. Ты играл на гитаре, я рисовал — и мы были детьми. Подростками. — Звучит как что-то, что могло быть правдой, — не открывая глаз, пробормотал я, на секунду ощущая укол тоски прямо в сердце. Да, это могло быть правдой — сложись обстоятельства иначе. В миллиарде переплетающихся между собой вселенных есть одна, тонкая, как истрепавшаяся нить, в которой мы с Джерардом делили между собой дни под сосной во дворе его бабушки. Делили их — и первые поцелуи, первые чувства, первые прикосновения, всё под этим старым, высоко вытянувшимся деревом. Но я не чувствовал горечи из-за того, что вселенная, в которой довелось оказаться нам здесь и сейчас, шла другим путём. — Кто знает, может, это дерево всё-таки осталось на своём месте? — Может быть, — мне слышалась улыбка и спокойствие в выдохе Джерарда. Он продолжал тихо говорить о снах, преследовавших его навязчивыми повторениями, говорил о том, как боялся в детстве мумий и один раз закатил истерику в Музее естественной истории, куда его и Майкла повёл отец, и постепенно я терялся в звуках его голоса. Мне хотелось остановить себя, сказать: «Фрэнк, не смей засыпать». Мне хотелось и Джерарда растормошить, когда его голос затихал. Но моё сердце шептало глубоко во мне, что это не последняя ночь, и если я сейчас сдамся и усну — то ничего страшного. У нас ещё будут ночи впереди, как и рассветы, и ленивые утра, и всё время мира. Вот, как я думал, засыпая с пальцами в волосах Джерарда, на самом кончике пушистых жёстких прядей, соединявших меня и реальность. Смейтесь или нет, но держать его волосы для меня — сродни ощущению защиты в объятиях близкого. Это оно и есть, если задуматься. Когда мы проснулись, солнце уже высоко светило над Сан-Франциско, а его лучи ложились на лопатки так и уснувшего на мне сверху Джерарда, пригревая кожу и обещая жаркий, ясный день. Вырубившийся от нехватки заряда телефон лежал не под моей рукой, сколько прошло времени — я не знал, но чувствовал по затёкшей боли между лопаток, что часов пять, не меньше. Хоть моё окно и было всю ночь открыто, от запаха секса комната не избавилась, и я чувствовал их мускусные нотки, смешанные с запахом улицы, запахом утреннего дыхания и примятой из-за сна макушки Джерарда. Сначала мне показалось, что Джерард ещё спал, но когда я сделал первый шумный выдох, открывая глаза и привыкая, что утро наступило быстрее, чем хотелось, он резко приподнялся на локтях, нависая над моим лицом. — Доброе утро, — промямлил он, прикусывая губу и говоря с закрытым ртом, как будто меня могла испугать перспектива запаха из его рта. Ещё одно правило жизни, которое я успею вывести, прежде чем собственно моя жизнь оборвётся: не заводи отношений (и не влюбляйся), если тебя смущает, что утром изо рта твоего партнёра может пахнуть отнюдь не ментоловой свежестью. Люди, как мне кажется, часто упускают очевидные вещи вроде этой из внимания. Поэтому я поцеловал его, в сомкнутые губы и не напирая, чтобы проникнуть глубже, но поцеловал. Охнув, Джерард сначала попытался меня отодвинуть, а затем промычал что-то нечленораздельное и сдался. Я не стал мучить его долго. Отпустил уже через несколько секунд, оставляя себе только лёгкий, чуть кисловатый привкус его слюны на губах. — Ты по утрам как плод любви Белоснежки и Сони, — улыбнулся я. Джерард хмуро сдвинул брови, скорее напоминая Ворчуна, а не Соню, чем только сильнее рассмешил меня. Несколько мгновений он просто смотрел на меня сурово, а потом начал хихикать тоже, мотая кончиками волос по моему лицу. — Комплименты — не твоя сильная сторона, Фрэнк. — Я просто не стараюсь, — не согласился я, переворачивая Джерарда на бок и оставляя поцелуй на его шее чуть ниже уха. — Если бы старался… Сказал бы, что твои глаза по утрам светлее и ярче, чем в остальное время. Сказал бы, что ты очаровательно закусываешь губу, когда тебе что-то снится. И… — Хорошо, я понял, — зевнув, Джерард поспешил отвернуть лицо от меня, но я успел увидеть заливший его скулы румянец. Было ли у нас время валяться в постели, не спеша никуда? Я сомневался в этом. То, что он проспал со мной до утра, казалось чудом, и я, конечно, надеялся, что это чудо будет происходить со мной почаще, но понимал и умом, и сердцем, что совсем скоро нам придётся разорвать эти тёплые объятия. Но мы их разорвали после утреннего секса: неловкого, неторопливого — член Джерарда скользил в моей руке, пока он ласкал меня, вдохновлённо целуя мою шею и ключицы, и его вдохновение передавалось и мне, заставляя использовать вторую руку на его сосках. Набирающая силы утренняя жара, взбудораженность из-за этой возни, которую я именовал сексом — всё выступало на коже следами пота, наполняя воздух плотностью, пока я не задохнулся от удовольствия, оставляя лёгкий след зубов на плече Джерарда. — Твоя постель точно в беспорядке, и кому-то придётся потратиться на химчистку, — вздохнул Джерард, потягиваясь. Он улыбался, глядя, как я вытираю простыней сперму со своей ладони и живота, и косился на небольшие пятна, оставшиеся после ночи. Меня не волновало, сколько порошка я потрачу, отстирывая следы смазки и семени с простыни, но зато волновали родинки на его плече, тут и там перемежавшиеся мелкими веснушками. Гораздо интереснее было целовать их, нежели думать о чём-то серьёзном, взрослом и абсолютно не важном. — Хочешь завтрак? — Хочу кофе, — Джерард дёрнул плечом, как от щекотки, и оставил мимолётный поцелуй на моём лбу, после поднимаясь и снова потягиваясь. Я видел его чуть ссутуленные плечи, видел небольшие и сильно побледневшие следы моих пальцев на бёдрах, и мало чего я хотел больше в ту секунду, чем прижаться щекой к его заднице. Это я и сделал, задерживая его чуть подольше, ощущая под щекой гладкость тёплой кожи, а руки скрещивая внизу мягкого живота. — Ты что делаешь? — Вижу очаровательную задницу и хочу её обнять. Исключительно по-дружески, — фыркнул я. Потрепав меня по волосам, словно щенка за ушами, Джерард с хихиканьем выкрутился и повернулся ко мне передом, делая шаг назад. Мягкое тело, тёмные волосы в паху и на бёдрах, широкая улыбка — и всё это чуть мерцало медовым свечением от льющегося из окна солнечного света. Таким я запомнил его. Довольный Джерард. Уютный, тёплый, мягкий, улыбающийся; пахнущий потом и сексом; пахнущий мылом и кофе и моим полосканием для рта; сидящий рядом со мной на подоконнике, делящий последнюю сигарету в пачке — как и обычно. Смотрящий мне в глаза, пока в моей голове набатом било «я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя». Вот каким я запомнил своё последнее утро — счастливым. Двенадцатый час входил в свои права, когда я наконец-то нашёл и поставил на зарядку телефон, а Джерард наконец-то оделся. Я с тоской смотрел, как он собирается уйти от меня, и хотя понимал, что мы уже завтра увидимся на работе, всё равно чувствовал сворачивающуюся колючим ежом внутри желудка тревогу. — Что если я всё-таки решусь остаться в Сан-Франциско? — спросил я, когда мы уже стояли близко у двери, и Джерард пытался без помощи рук влезть в свои кеды. Не те, которые он забыл на пляже, другие — те, забытые, лежали в углу комнаты, и почему-то я даже не вспоминал о них. Остановившись, он потоптался — с босой ноги на обутую, — и улыбнулся: — Тогда тебе придётся слушать мою гиковскую болтовню, — хмыкнул Джерард, всё-таки проскальзывая ногой во второй кед, — и сыграть со мной в «Подземелья и Драконы». — Хоть до конца жизни. Секундой позже Джерард потянул меня ближе, целуя. Ни один из нас не знал, что это наш последний поцелуй, но он всё равно был отчаянным, стремительным и торопливым. Его язык скользил по моему, его руки мяли мою футболку, хватаясь за меня, и я совсем не сопротивлялся, хоть это ощущение и заставляло меня растеряться, будто с каждой лишней секундой поцелуя моя решимость отпустить Джерарда таяла сильнее и сильнее. Будь мой язык свободен, я бы сказал ему «останься до вечера», зная, что он откажет, но я не мог не попытаться. Но мой язык мягко двигался в его рту, и я счастливо улыбался, тяжело дыша и приподнявшись на цыпочки. — До завтра? — До завтра, — кивнул Джерард, уже выходя в коридор. Я следил за ним, пока он шёл к лестнице и спускался, а потом рванул к окну, высовываясь из него в отчаянной попытке продлить наше время рядом даже вот в такой форме. Когда он показался на улице, трущий глаза из-за яркого солнца, я всунул пальцы в рот, громко свистнув, и Джерард задрал голову наверх, растерянный на долю секунды — а потом улыбнулся, махая мне рукой. Как же так вышло, что его последние улыбки для меня были ярче, чем любые другие? Я следил за тем, как он перешёл дорогу и стал спускаться вниз по Пауэлл-стрит. Маленькая сутулая фигура на полупустой улице, с джинсовой курткой под мышкой и ленивым, чуть неловким шагом. Постепенно он скрылся, пройдя пару кварталов, и я с горечью и тоской отошёл от окна, опускаясь на пол возле кровати. Если честно, мне всегда казались бессмысленными попытки как-то структурировать любовь. С точки зрения психологии? Может быть, мы все проходим через определённые этапы развития отношений, не важно, романтических или дружеских. Но когда ты просто чувствуешь, ты не задумываешься, как эти чувства определяются. Это эйфория? Буйство гормонов внутри от улыбки любимого человека? Или это просто то, что есть внутри твоего сердца? Какая разница, если ты это чувствуешь — и на этом всё. Влюблённость всегда яркая поначалу, затмевает собой всё, но иногда она может продлиться не больше суток, или переходя во что-то большее, или растворяясь без остатка. Моя влюблённость в Джерарда прошла быстрее, чем я понял, что я к нему чувствую. Быстрее, чем я узнал его настоящего — хотя бы ту малую часть себя, что он позволял мне увидеть. Не знаю, как это работает обычно у нормальных людей, но я просто не успел заметить, как перешёл на стадию трансформации чувства, и до сих пор не могу понять, во что именно оно трансформировалось. Я знаю, я так много раз говорил Джерарду, что люблю его — но где-то в глубине души я боялся, что это не любовь. Это зависимость, пропитавшая мои кости и плоть; страшнее, чем наркотики. Вся эта история, которую я рассказываю вам — я до конца не уверен, была ли она правдой. Может, всё было не так. Разве можно верить сознанию человека на пороге смерти? Может быть, это и не любовь вовсе. Может, я из-за одиночества, глупости, растерянности решил, что люблю Джерарда; человеку ведь нужен человек — и я не справлялся быть один, а он, как сводящее с ума запретное искушение, подошёл как нельзя лучше. Может, я придумал себе, что он чувствовал что-то в ответ. Может, он тоже из-за одиночества и скуки приходил ко мне, потому что ему было удобно. В любой момент, в любое мгновение — я был глупцом, готовым стать его лекарством от скуки. Но я не лекарство. Я человек. Но, может быть, совсем не такой влюблённый человек, каким себя считал. А может быть, Марко прав. Джерард меня не любит. Это я и сам, конечно, знаю. Но, может быть, он прав в том, что для Джерарда это просто развлечение, просто возможность использовать меня: безотказного, глупого, верящего любому его слову. А может, пошёл Марко нахуй? Он, возможно, знает Джерарда. Но он никогда не узнает, что было между нами. Может быть, главный лжец в этой истории — я. Главный лжец, главный злодей. Может, я причинял боль Джерарду своей настойчивостью, требовал слишком многого. Может, это он был зависим от меня, а не я от него, как мне казалось. Может, я зависел не от него, не от своих чувств, но от ощущения пресыщения тем, что я могу их испытывать. Я уже ничего не знаю. Быть может, я хорош в том, чтобы обманывать вас, но я не так хорош, чтобы обманывать себя — и сейчас мне так больно думать о Джерарде и так страшно умирать. Но вам же хочется знать, чем всё это закончилось, верно?

***

примечания: * Перефразированное «not without you». В «Титанике» Джеймса Кэмерона Роза сказала Джеку not without you перед тем, как тот пытался усадить её в спасательную шлюпку, а сам – остаться на корабле. В «Капитан Америка: Первый Мститель» Баки Барнс сказал об этом Стиву Роджерсу, когда тот предлагал ему сбежать с базы нацистов, не дожидаясь, пока сам Роджерс выберется наружу. * The Cure – Maybe Someday * Oasis – Fade Away * В фильме «Звёздные Войны: Истории. Соло» о молодости космического контрабандиста Хана Соло его сыграл Олден Эренрайк, и многие критики и зрители оценили его игру как неубедительную и «деревянную», а во время самих съёмок ходили слухи, что для него студия наняла педагога по актёрскому мастерству, чтобы Олден лучше играл. * Джесси Лэйси – вокалист и ритм-гитарист группы Brand New. * Brand New – Daisy. * «Надежда и страх всегда идут рука об руку, как профессиональный комедийный дуэт». Боб Дилан – один из самых известных американских сольных рок-исполнителей. * «От природы он был наделён количеством глупости, которого хватило бы, чтобы четырежды опоясать земной шар и ещё завязать узел», Марк Твен, «Янки при дворе короля Артура». * Уилл Сарджент – гитарист британской группы Echo & The Bunnymen * Иэн Маккаллох – фронтмен Echo & The Bunnymen * «The killing moon will come too soon» – строки из одноименной песни песни Echo & The Bunnymen. * «So cruelly you kissed me» из песни Killing Moon, «Just when you think you’ve caught her, she glides across the water» и «Lips like sugar, sugar kisses» из Lips Like Sugar, обе песни от Echo & The Bunnymen. * Ramones – Somebody To Love * И снова в этой работе отсылка к The Smiths – There Is a Light And It Never Goes Out. Мне показалось важным закольцевать эту сцену со сценой в одной из предыдущих глав. * Деяния 3:19-21 – «Итак покайтесь и обратитесь, чтобы загладились грехи ваши, да придут времена отрады от лица Господа, и да пошлет Он предназначенного вам Иисуса Христа, Которого небо должно было принять до времен совершения всего, что говорил Бог устами всех святых Своих пророков от века». * 1-е Коринфянам 13:4 – «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится». * Уильям Баркли – шотландский богослов, автор «Daily Study Bible», весьма популярного толкования Евангелия. * Фрэнк слушает кавер на трек Gnarls Barkley – Crazy в исполнении Nothing But Thieves, и да, «плюшевый британец» это Конор Мейсон, don’t judge me. * «Кающаяся Мария Магдалина» – картина Тициана. * Херес Амонтильядо – креплёное белое сухое вино, ферментированное специальными дрожжами. * Gin Mare Capri – испанский премиальный джин, в перегонке которого используют оливки сорта Арбекино, соррентийский бергамот, цедру цитрусовых, можжевельник, розмарин, тимьян и другие травы. * Фрэнк вспоминает мультфильм 1982 года «Секрет крыс». Там действительно была сцена попытки вытащить мышиный домик из земли с помощью подъёмника. * Это называется окулолинктус. Не знаю, насколько это действительно популярная эротическая практика в Японии, но в середине десятых многие издания писали о её распространённости.