— У кого телефон вибрирует? Отключите!

Антону кажется, что он медленно сходит с ума. Не так, как пишут в иных романах или бесконечных психологических статьях, которыми их пичкают на учебе, и чем ближе подбирается сессия, так неуместная в солнечное летнее время, тем сильнее становится давление. Не так, как Бездомный у Булгакова, впервые читающий Евангелие в психбольнице. Нет. У Антона все куда прозаичнее, даже, наверное, глупее. Во всяком случае, он себя чувствует полным придурком. Антону хочется секса. Совершенно логично: взрослый парень на двадцатом году жизни вроде как должен испытывать гребаный зов природы. И не важно, что, вопреки инстинкту размножения, природа тащит его чаще в мужские постели: это мелочи. Главное, что сейчас у Шастуна нет ни парня, ни девушки, ни даже партнера для быстрого секса на один раз. Еще недавно он считал себя слишком робким для подобного, но чем дальше, тем сильнее хочется шагнуть с головой в омут, не думая о последствиях. И он шагает. По-своему, не делясь ни с кем своим сумасшествием. Шагает, когда идет в секс-шоп с идиотским названием и пошлыми розовыми занавесками на входе, за которыми скрываются длинные ряды всевозможных плеток, наручников и блестящих силиконовых членов. Когда, мило улыбаясь, советуется с консультантом и скрепя сердце отдает больше семи тысяч за небольшую коробочку, на которой написано даже не «анальная пробка», а «вибровтулка». Антон в таких тонкостях не разбирается: ему бы хоть что-то, хоть как-то, чтобы, так сказать, заполнить внутреннюю пустоту. Когда он подходит к кинотеатру, скрытому в тихом углу торгового центра, вокруг — практически ни души. Весь центр уже закрывается, один за одним защелкиваются роллеты у многочисленных магазинов. Антон разглядывает задолбавшихся продавцов, с облегчением вздыхающих на пороге, и проскальзывает внутрь. В спасительной тишине слышится лишь треск механических клавиш да тихие перешептывания кассиров. Ярко-фиолетовая коробка лежит на дне рюкзака, и Антону кажется, что ему прожигает спину. Он вспоминает диалоги с Егором, когда они еще встречались и обсуждали, как можно разнообразить личную жизнь. Прогулка с пробкой внутри, зудящей, раздражающей все сильнее, была на первом месте, вот только реализовать ее они не успели. Антон остался наедине с фантазией, позволяя себе лишь представлять нечто подобное, тихонько скуля и мастурбируя втихаря в открытом общажном душе, и теперь, глядя на цветастые афиши, он почти чувствует, как загорается над головой лампочка. Чистое безумие. Он раздумывает недолго. Мозг кажется затуманенным — не от алкоголя, а от противоречивых ощущений, — и Антон сражается сам с собой, явно проигрывая битву с темной стороной сознания. Аргументы кажутся почти адекватными: это шанс попробовать давний фетиш, и никто не узнает о его секрете. Он даже не собирается включать пробку — тем более, что приложение установить еще не успел, — но даже сам факт ее наличия… Шаст понимает, что сдался, когда колени начинают так по-девчачьи дрожать от предвкушения, а сам он сворачивает в туалет и надолго задерживается у зеркала, раз за разом намыливая руки: своего рода медитация. В туалетах пусто, и Антон лишний раз убеждается в безопасности импровизированного плана. Что может пойти не так? Он проскальзывает в кабинку, отмечая, что дверцы здесь — от пола до потолка, и это дополнительно успокаивает. Достает шуршащий фирменный пакет, радуясь, что согласился на уговоры продавца и купил еще и смазку. Баночка с однозначной надписью «Anal» щелкает, и на ладонь льется прозрачная, густая, чуть пахнущая зеленым яблоком жидкость. Жаль, восторг от нежного аромата ему разделить не с кем. Антон торопится, в глубине души ощущая себя преступником. Наспех возится с коробкой, достает с десяток страниц инструкции и протирает пробку влажной салфеткой — к раковинам выйти не решается, — прежде чем щедро облить ее смазкой. Ставит колено на унитаз, изворачивается так, чтобы поместиться в на удивление крошечной кабинке, и сдерживается, чтоб не заскулить вслух. Иногда Шастун считает себя странным. Ему, вопреки расхожим, въевшимся в подсознание «да-все-мужики-такие» стереотипам, дрочить почти и не нужно. Иногда он может снять напряжение, успокоив разбушевавшийся организм, но так, чтобы доверху насытиться эмоциями, чтобы ловить прожигающий нутро кайф — увы. Он слишком зависим от человека рядом. Чтобы гореть вместе, чтобы одни тараканы в голове на двоих, чтобы делить даже самые странные фантазии и постоянно бросать друг другу вызов. И теперь, оставшись одиноким, он скулит не от необходимости физической разрядки, а от пробирающего до костей голода. Поэтому, когда пробка с небольшим нажимом проскальзывает внутрь, замирая на положенном месте, и Антон понимает, что возбужден от одного лишь этого факта, он успевает удивиться. Он встает на ноги, натягивает обратно джинсы, ставшие вдруг чересчур узкими, и прислушивается к ощущениям. При каждом движении бедер пробка словно толкается внутрь, заставляя страдать в ожидании большего, и Антон не сдерживается: пробирается ладонью, щелкает на единственную кнопку и, пошатнувшись, упирается щекой в стену. От вибраций его ведет, уносит настолько, что он не сразу слышит, как хлопает внешняя дверь. А после — заставляет себя отключить игрушку и, кое-как выровняв дыхание, выскальзывает наружу. Из соседней кабинки слышится звук слива, и, когда к раковине подходит мужчина, Антон упирается ладонями в мраморную поверхность: игра началась. Он нарочито долго моет руки, поглаживая каждый палец, в абсолютной тишине звенят металлические браслеты. От осознания, что другой человек стоит рядом, чертовски близко — настолько, что Шаст улавливает горький запах парфюма, — и не догадывается о его секрете, хочется выть. Мужчина, кажется, на мгновение замирает тоже. Они встречаются взглядом в зеркале. Антон ловит пристальный взгляд ледяных глаз, от которого все внутри сворачивается в сплошной ком — не разберешь, где что, — а гулкий стук сердца заполняет, кажется, всю грудную клетку. Антон машинально облизывает губы, бесстыдно рассматривает чужую щетину и ловит взглядом единственное кольцо-печатку на безымянном. И только поэтому, наверное, заставляет себя оторвать от незнакомца взгляд. Шаст выходит из туалета первым и, пытаясь не обращать внимания на гулкие толчки в районе простаты, спешит к кассам. Только натягивает почти до колен толстовку, благодарит всех богов за моду на оверсайз и берет билеты на ближайший сеанс, не зная толком, что именно показывают. Несмотря на позднее время, самые популярные задние ряды оказываются заполнены, и он берет место в середине зала, подальше от целующихся парочек. Когда в зале гаснет свет, Антон облегченно вздыхает. Ему кажется, будто все написано у него на лбу: щеки сами собой краснеют от смущения, ладони то и дело дергаются в сторону паха. Если сидеть, не двигаясь, ощущения притупляются, но ровно настолько, чтобы суметь дышать без перебоев. Пробка все еще ощущается внутри, чуть растягивает передние стенки, давит — как физической тяжестью, так и приятным секретом. Его секретом. На рекламе Шаст ерзает, пытаясь усесться поудобнее, и тихо шипит, проклиная гребаных дизайнеров, инженеров, или кто там ответственен за сущее безобразие. Кончик пробки ложится аккурат на простату, потирая чувствительную область, и даже без вибрации это — на грани фола. Антон запускает руку в карман толстовки, чуть поглаживая себя через несколько слоев одежды. Член наливается тяжестью, упирается в грубую джинсовую ткань. Антону мало чертовски, но это и распаляет. Он определенно не собирается бесстыдно дрочить в кинотеатре, точно какой-нибудь маньяк-эксгибиционист, и дразнит сам себя, оставаясь на месте и отдаваясь ощущениям вместо того, чтобы торопливо спустить пар в туалетной кабинке. Потому что тогда головокружительная, выводящая из равновесия игра закончится, не успев начаться, и Шастун будет первым в мире человеком, который проспорил сам себе. Когда в тишине напряженной сцены раздается едва слышный щелчок, Антону кажется, что он сходит с ума. Теряет связь с реальностью и начисто выпадает из жизни, потому что пробка, эта чертова пробка начинает вибрировать внутри. У Антона внутри — волны эйфории, целое гребаное море, растекающееся по телу, захватывая каждую клеточку, и он ерзает, гадая, как могла пробка включиться сама? Игрушка внутри коротко вибрирует снова, и если бы Шаст мог увидеть ее, то заметил бы кокетливо подмигнувшую фиолетовую лампочку. Сейчас же ему остается только ерзать в кресле, будто пытаясь стряхнуть с себя неприятное насекомое, и машинально закусывать край капюшона в попытке сдержать стон. Пробка разгоняется, быстро, словно демонстрируя собственные способности. Антон усмехается мысленно: еще бы, за семь гребаных тысяч рублей. Но бытовые рассуждения о ценах вылетают из головы почти сразу. Вообще все улетает, и подреберье наполняется густым туманом. Антон оглядывается воровато, проверяя, не смотрит ли кто, и плюет на приличия: чуть приподнимает задницу, скользит пальцами промеж ягодиц и нажимает. Пробка дергается, наполняя еще сильнее, заставляя прогнуться в спине от еле сдерживаемого удовольствия. Нижний кончик гулко вибрирует у яичек, и Шаст проклинает момент, когда решил поразвлечься. Это все слишком… слишком. Он жмет на кнопку, прекращая мучительную пытку, и почти собирается домой, но игрушка, будто издеваясь, включается снова: смотри, мол, ты не можешь меня контролировать. У Антона перед глазами — смешная до невозможности картина, как чертова пробка с человеческим лицом криво усмехается, и он понимает, что, возможно, ею управляет кто-то другой. Пытаясь хоть на секунду забыть о сводящем с ума зуде в паху, вспоминает, что читал про игрушку: для подключения нужен всего-то мобильник, bluetooth и лошадиная доза наглости. Кто мог?.. Антон приподнимается на локтях, оглядываясь, ища поблизости того, кто решил свести его с ума, но в темноте зала видны лишь мутные силуэты. Ни единого огонька-экрана, по которому можно было бы вычислить мучителя. Он обессиленно падает в кресло, и очередной толчок выбивает остатки стыда и решимости. Речи о том, чтобы выйти из зала, уже не идет. Он на ногах удержаться не сможет, не то что живым добраться до туалета. Лучше уж здесь, в темноте, вдали от внимательных чужих глаз. — У кого телефон вибрирует? Отключите! — слышится с задних рядов капризный женский голос, и Антону кажется, что у него вспыхивают не только уши — все тело. Он сильнее вжимается в кресло, подавляя вибрацию: звук становится тише, но ощущения — острее, и он мечтает о том, чтобы хотя бы перевернуть чертову пробку. Сил нет. Шаст сползает ниже, чуть раздвигает ноги, стремясь ослабить накатывающие волны, но получается еще хуже. С каждым новым движением хочется выть, и Антон, не сдержавшись, издает тихое «а-а-а-о-о-о», как назло, во время гребаной немой сцены. Его стон эхом проносится по залу, заставляя устыдиться еще сильнее и до боли сжать зубы. Антон думает, что самый ужас — не в том даже, что он сидит в кинозале, где наверняка установлены камеры ночного видения, с вибрирующей игрушкой в заднем проходе. Не в том, что кто-то донельзя наглый и находчивый перехватил управление, подключившись к его новенькой «Ditto». О, нет. Шастун понимает, что крайне двусмысленная, если не сказать откровенно пошлая ситуация, возбуждает его до дрожи в коленях. Антон то сводит, то разводит ноги, старается сидеть прямо, чтобы не подставляться под обзор с задних рядов, и бесстыдно поглаживает собственное бедро, представляя нахальную усмешку его виртуального мучителя. Как тот самодовольно улыбается, водит пальцем по экрану, то ослабляя, то усиляя вибрацию, напрямую управляя состоянием другого человека. Антона бросает в дрожь. Он садится чуть боком, поджав под себя левую ногу, и снимает толстовку, укрываясь ею на манер одеяла. Какой позор. Любой, кто увидел бы его сейчас, наверняка понял бы, с чем имеет дело. Но Антона это не волнует ни капли. Он осторожно, подстраиваясь под громкие диалоги персонажей на экране, расстегивает короткую молнию, запуская ладонь в тесные джинсы. Чертовы скинни. Увы и ах, покупая джинсы, обычно не думаешь о том, удобно ли будет в них дрочить. Ему неудобно — настолько, что хочется выть от разочарования. Шастун дергает бедрами, тычется в собственную ладонь, пытаясь поймать больше прикосновений, но не может утолить жажду. Остается лишь поглаживать головку, проходиться пальцами ниже, смыкать пальцы и осторожно, насколько хватает тесного пространства, водить ими по стволу, то и дело оглядываясь: не заметили ли? Не заметил ли человек, переключающий сейчас режимы на гребаной пробке? Непрерывный гул внутри сменяется пульсацией, бьющей остро, а после — переходит на плавные волны. Всякий раз, когда вибрация усиливается, Шаст дергается, вцепляясь дрожащими пальцами в ремень, а на коротких послаблениях — едва успевает глотнуть ртом воздух. И тихо, беззвучно шлепает губами, еле задерживая стоны где-то в районе гортани. «Еб твою мать». Режимы сменяют друг друга, и Антон теряется совершенно. Не успевает подстроиться, не может привыкнуть к мерному, предсказуемому ритму. Эффект неожиданности возбуждает еще сильнее, и Антон собирает последние остатки самообладания, чтобы убрать ладонь от горячего, пульсирующего члена. Беззвучно кончить сейчас, когда каждый нерв уже вспыхивает, точно фитиль, он наверняка не сумеет, да и украсить сиденья кинотеатра белесыми липкими пятнами… По всем законам логики — хуевый план. Антон прикусывает язык, безуспешно пытается вникнуть в содержание фильма с одной лишь целью: узнать, долго ли до финала. Пропущенный напрочь сюжет уже не поддается пониманию, диалоги кажутся бессмысленными, сливаются в мешанину букв. Он гадает, сколько еще выдержит так, будучи распаленным до предела, прежде чем незнакомец все-таки вышибет из него оргазм, заставляя позорно кончить, не касаясь? Организм же, сука, тоже не железный. На экране застывает лирическая сцена прощания кого-то с кем-то. Антону кажется, что его дыхание, частое и рваное, разносится по всему залу, и каждый — каждый! — знает, что именно происходит. Он думает, что по меньшей мере один человек точно в курсе, что и почему приходится ему пережить. Человек причина-его-страданий, человек, сводящий с ума. В темном зале есть двое, связанных горячей, постыдной, обжигающей тайной. Кукловод и мальчишка, который даже не пытается сопротивляться, когда кто-то сверху дергает за ниточки. Антон гадает: что испытывает сейчас тот, другой, в каких эмоциях тонет? Сидит ли безэмоционально, выкручивая ползунки на экране смартфона, или так же нервно покусывает губу, выжидая, когда можно будет снять тягучее напряжение? Или завидует, что не он оказался на месте безвольной, пойманной в ловушку жертвы? Шаст хрипит — и тут же заходится притворным кашлем. Откуда-то сверху раздается тихий, едва заметный ехидный смешок. У Антона краснеют, кажется, даже пятки. А после — игра прекращается, и пробка, гудящая где-то в районе простаты, замирает. Пацан едва не скулит от разочарования, елозит машинально, только теперь понимая, как необходима была ему эта агония, и почти готов встать и закричать на весь гребаный зал, чтобы Он, кто бы Он ни был, включил все обратно. И пошли остальные к черту. Вместо этого он накидывает толстовку, вновь спуская края почти до самых колен, и выскальзывает в пустынный коридор, мимоходом улыбнувшись уставшей девочке-кассирше. Ходить все еще тяжело, ноги дрожат, возбужденный член трется о джинсы, заставляя ускориться. Только бы побыстрее.

҂ ҂ ҂ ҂ ҂

Едва дверь закрывается, отрезая его от внешнего мира, Антон облегченно-мучительно выдыхает. Тело все еще напряжено до ноющей боли, нервы гудят, точно высоковольтные провода, и дрожь в пальцах не торопится исчезать. Он прислушивается к отдаляющимся голосам по ту сторону стены, но коридор кажется уже другим миром. Антон не доходит даже, а доползает до умывальников, упирается локтями в широкую поверхность, на максимум выкручивает кран. Ледяная вода бьется о раковину, орошая лицо спасительными брызгами, и Антон стыдится даже попросту поднять взгляд. В зеркале — он сам, вот только выжатый и растрепанный до предела. Волосы на загривке, которым он терся о спинку кресла в бесконечной агонии, напоминают птичье гнездо, футболка смята. Лицо выделяется на фоне светлого кафеля помидорно-алым оттенком, горят, точно у бешеного волка, глаза. И даже искусанные обветренные губы кажутся слишком. Антон ловит себя на мысли, что мог бы так и кончить, ублажая себя перед широким панорамным зеркалом, вглядываясь в отражение. И хотя его сегодня даже не касался другой человек, Шаст чувствует себя по-настоящему затраханным. За шумом воды, умываясь, почти уткнувшись носом в дно раковины, Антон не слышит скрипа. Легкая фоновая музыка из коридора доносится чуть громче, но снова стихает, когда захлопывается дверь. Только подняв глаза, он замечает стоящего рядом человека. Пронзительный ледяной взгляд. Щетина. Усмешка. Антон понимает практически сразу. Точно загипнотизированный, он наблюдает за движением чужих рук, за тем, как падает на ладони белесое жидкое мыло, и машинально пытается делать вид, что ничего не происходит. Он всего лишь встречает одного и того же человека дважды, и это не говорит ему ни о чем. Незнакомец только зашел вымыть руки — какого-то черта до конца фильма, но, может, они были на разных сеансах? Антон ни в чем не уверен. А сейчас они разойдутся, и никогда уже не встретятся снова, и все странные мысли, как всегда, останутся в пределах его головы. — Понравилось? — спокойно спрашивает мужчина, и все самообладание Шастуна летит к черту. Разбивается вдребезги весь его план, но он так же строит из себя дурачка и едва выдавливает бледную тень улыбки. — Фильм? — Оргазм. Слово слетает с чужих губ так спокойно, будто в нем вовсе нет ничего странного. Спокойная повседневная беседа из вежливости. — Я не… — Антон сгорает заживо. «…не кончил» так и замирает на языке, и он поспешно заталкивает недосказанное обратно в глотку. — Я не понимаю, о чем вы, — неуклюже заканчивает он. На лице мужчины скользит, кажется, бледная тень недоумения, и Шаст гадает, кто именно здесь сошел с ума. Вероятнее всего — оба. Он молчит, только дышит учащенно, будто его бешеное сердце ускоряется раз в двенадцать от одного лишь тяжелого взгляда. И почти физически ощущает, как смыкаются на запястьях тонкие острые нити. Антон ловит взгляд своего кукловода, облизывает губы и неряшливо вытирает ладони о толстовку, задевая болезненно вздутый член. И поспешно закусывает губу. Будто Он мог бы не заметить. Шаст собирается уже уйти, — а если быть точным, позорно сбежать, — но голоса за дверью вдруг становятся громче, и прежде, чем он успевает осознать хоть что-то, чужая ладонь сжимается на предплечье, и Антона затаскивают в крайнюю кабинку. Пространство, узкое и для одного человека, в несколько раз сжимается, и Шаст стоит, чуть наклонившись, позволяя мужчине прижимать свою голову к груди. Поперек разгоряченных губ ложится длинный палец. Сигнал вполне ясен. Антон бы возмутился. Честно. Наверняка. Спросил, наконец, какого черта себе позволяет этот придурок, и ушел, не желая участвовать в этом цирке. Но за дверью раздается оживленная болтовня, хлопают двери кабинок: сеанс закончился. — Что за… — шепчет пацан, дождавшись, когда зашумит вода, скрывая его голос. Незнакомец убирает палец и, не успевает Шастун сделать и шага, заменяет его широкой ладонью. Антон дергает головой, не желая сбежать, а скорее проверяя чужую хватку на прочность. Мужчина не двигается с места. «Для среднего роста и худощавого телосложения он, блять, неожиданно сильный». Антон себя не обманывает. Признает, что при желании легко вырвался бы из цепкой хватки, но вместо этого он плавится в чужих руках: облокачивается на стену, упираясь лопатками в гладкий кафель, и позволяет чужой ладони скользнуть под футболку. Мужчина, хоть и оказывается чуть ниже ростом, заполняет сейчас весь мир Антона: он из принципа не прерывает дуэль взглядов, лишь часто моргая, когда пальцы проходятся по особо нежным местам. Незнакомец не церемонится, не тормозит, не утруждает себя долгой прелюдией. Антон испытывает что-то вроде благодарности, когда чужая рука приспускает джинсы, обхватывает ноющий член и размашисто проходится от головки до основания. Он взмахивает бедрами и, когда мужчина тормозит, сам толкается в ладонь. Перед глазами мелькают цветные пятна, и он с трудом концентрируется на лице напротив. Чужая рука исчезает. Мужчина так и не говорит ни слова, только берет Антона за запястья, отводя в сторону, заставляя вывернуть руки и прислонить их к прохладному кафелю. Шаст благодарен судьбе и богу, что они выбрали крайнюю кабинку, и здесь есть стена, а не две картонные шатающиеся перегородки. По крайней мере, они не завалятся к соседу. Его не касаются даже, но припечатывают взглядом, и Антон по губам читает что-то вроде «нельзя». Смотрит так по-щенячьи, наклоняет голову вбок, пытаясь уточнить, но мужчина молчит, кивая на дверь. По ту сторону раздаются тихие разговоры. Шаст закусывает губу. Поначалу ему кажется, что от его сумасшедше-безумного состояния до оргазма — одно легкое касание перышка, но ему не дают и этого. Мужчина, не отводя взгляда, возвращает ладонь вниз, проходится по члену снова и снова, упирается коленом между ног парня и слегка пинает, когда тот дергается сам. Безмолвный приказ прост и понятен: не двигайся. Не двигайся, если хочешь получить хотя бы эти жалкие обрывки ласк, доводящие до безумия, если хочешь, чтобы в игре оставались двое. Антон себя чувствует кроликом, замершим под взглядом удава, и какая-то внутренняя сила заставляет его подчиниться. Он вжимается поясницей в стену, чуть вытягивает колени — носы потрепанных кед упираются в перегородку. В кабинке чертовски мало места, но, кажется, еще и мало воздуха, хотя где-то над головой еле слышно гудит вентилятор. Антону закусывать нечего. Он пытается поднять руку, чтобы только вцепиться зубами в ребро ладони, но получает чувствительный шлепок: нет. И он сдается. Пусть. Пусть этот странный человек дергает за нити, пусть выжимает по капле остатки стыдливости, пусть заставляет краснеть под пристальным взглядом. Антон падает в пропасть. Мучительный цикл прокручивается раз за разом: до боли острое размашистое движение, нежная мимолетная ласка, сжимающиеся у основания пальцы. Всякий раз, когда он, кажется, подходит к самому краю, незнакомец убирает ладони, прекращая всякую стимуляцию, и Шаст думает, что лучше бы у него кислород отобрали. Он не смеет сдвинуться с места, не смеет опустить взгляд, только изредка машинально подергивается, устремляясь за ускользающей ладонью. В такие моменты пауза затягивается, мужчина водит пальцами по впалому животу, обводит соски и едва сжимает шею — будто Антону вообще есть до этого дело. Он ведь и так не дышит. А после — все повторяется снова. — Сейчас нас тут закроют нахрен, — выдыхает пацан в одну из передышек, нарушая негласный обет молчания. Но некому их услышать. — Не закроют, тут еще один сеанс, — легко сообщает мужчина и, будто решив что-то для себя, разворачивает Антона, помогая извернуться в тесном пространстве кабинки. Шаст упирается щекой в стену, скользит по кафелю, зачем-то высовывая язык. Чужие руки ложатся ему на живот, вынуждая выгнуться в пояснице, колено бьется о ногу. Антон послушно принимает удобную, насколько это возможно, позу, и почти сразу чувствует, как чужие пальцы тянутся к основанию пробки. — Сука-еб-твою-мать, — шипит он, когда игрушка резко выскальзывает. — Осторожнее… Усмехается тихо, потому что говорит отнюдь не про исстрадавшуюся уже задницу: со студенческой скупостью переживает за дорогую игрушку, которую мужчина, может статься, попросту бросит на пол. Тот, видимо, понимает это по-своему и, отложив пробку, бережно поглаживает бледную кожу, в какой-то момент сжимая так сильно, что Антон готовится к крошечным синякам. — Чем смазывал? — интересуется незнакомец, проводя пальцем вдоль ягодиц, и от делового тона у Шаста окончательно сносит крышу. — В рюкзаке, — тихо говорит он и получает передышку. Слышит только, как шуршат бесконечные тетради, фантики и пакеты, и думает, что после всего странно уже смущаться банального бардака. Смазка льется щедро, но, когда чужая ладонь ложится на поясницу, Антон уже не помнит об экономии. Только подставляется и протестующе мычит, когда в него пытаются вставить палец. Мужчина, кажется, улавливает мысль — все уже триста раз растянуто, п о ж а л у й с т а, продолжай, — и как-то особенно бережно прислоняет к сфинктеру головку члена. Антон думает, что, черт возьми, с такой нежностью его не трахали даже те, с кем он был в отношениях. Они раскачиваются плавно, медитативно, будто по капле растрачивая возможное удовольствие. Шаст шипит, матерится, уже не особенно заботясь, что кто-то услышит. К тому же, между сеансами в туалете, кажется, ни души. Толкается навстречу и не спорит, когда его по-свойски чешут по загривку, цепляя ногтями шею. Несерьезно, практически невесомо, будто боясь поранить. «Так ты у нас, оказывается, романтик». Когда темп нарастает, Антон едва не стонет протяжно. Упирается руками в стену, сходит с ума от контраста — холодный кафель, разгоряченная кожа, обжигающее скольжение где-то внутри. Член внутри двигается рывками, с каждым разом выходя почти полностью и вколачиваясь с глухим шлепком. Если бы не достаточное количество смазки, было бы почти больно. Впрочем, боли ему хватает и так: яйца гудят, наливаясь кровью, а его собственный член, покачиваясь, тяжело бьется о бедро и живот. У Антона эти толчки — раскатами грома, взрывной волной растекаются по организму, напрягая каждую, даже самую крошечную мышцу. Кажется, стоит ему свести ладони, и кожа сама собой заискрится, точно бенгальские огни, от невыносимого напряжения. Его не волнуют уже ни ноющие колени, которые приходится чуть подгибать, ни толчки щекой в стену. Антону это кажется правильным. Когда мужчина кончает, едва успевая вытащить, Шаст вспоминает, что они не подумали о защите, но здравая мысль не задерживается надолго. Он ощущает, как чужая сперма течет по бедрам, и чувствует себя… правильно, да. На удивление правильно, если учесть все обстоятельства. А после — рука незнакомца смыкается на его члене, двигаясь быстро и рвано, и дыхания катастрофически не хватает. — На этот раз?.. — как-то полувопросительно начинает Антон, приученный уже к мучительным издевательствам, и слышит ехидный смешок над ухом. — На этот раз можно. Шастун слышит в чужом голосе улыбку. Тянется за ладонью, подмахивая бедрами, толкаясь самостоятельно и пытаясь игнорировать дрожь в ногах. И по-волчьи скулит на выдохе, когда мир взрывается каким-то безумным оргазмом. Перед глазами скачут цветные пятна, и Антон забывает все: и свое имя, и возраст, и как он вообще попал в эту ситуацию. А так ли это важно, когда чужие губы ласково скользят по спине, оставляя сквозь слои ткани невесомые поцелуи, а капли спермы почти художественно усеивают стену? — Еб твою мать, — выдыхает Антон. Почему-то хочется рассмеяться. Он с некоторым трудом разгибается, натягивает джинсы, застегивает ремень. Тело не слушается совершенно. Ему бы после такого залечь в кровать, укутавшись двумя одеялами, и утонуть в невесомости. Вот только они все еще стоят в туалете кинотеатра. Антон прислушивается и, не уловив шума за дверью, выходит к раковинам, опирается лопатками на стену. Сил нет, и запоздало прошибает нелепая, неуместная неловкость. Хотя казалось бы… Но теперь, когда мир не окрашен бушующим возбуждением, он понимает, что и с кем натворил. — Прости, — улыбается мужчина, поправляя кольцо-печатку, и Шаст не хочет знать, что кроется за этим жестом. «Как будто нельзя просто носить гребаное кольцо». — За что? — тупо спрашивает Антон. Незнакомец открывает воду и бережно вытирает ему лицо: прохлада рук кажется спасительной. Шаст сейчас и пить готов из этого крана: в горле пересохло, а от прерывистого дыхания что-то внутри начинает саднить. — Я думал, ты успел кончить в зале. Простой вопрос. Простой ответ. Ничего необычного. — Все нормально, — Антон сам себе удивляется, когда кивает осторожно и, проверив содержимое рюкзака, первым направляется к выходу. Ему бы сейчас сбежать да поскорее: слишком смущающей кажется ситуация. Но, черт, как же хочется остаться и, как бы нелепо это ни звучало, познакомиться нормально. Узнать друг друга, жить долго и счастливо, завести в старости шоколадного лабрадора и до конца дней своих врать друзьям и знакомым о том, где они встретились. — Хорошего вечера, — говорит он, прежде чем выйти из туалета, но почти сразу слышит, как за спиной хлопает дверь. Привычная уже усмешка и не такой уж холодный взгляд. — Проводить?